16
Многие актеры дрожат от страха перед своим первым выходом на сцену. Но и для их близких это ожидание но менее мучительно.
— Зачем он на это согласился? — уже в пятый раз за вечер спросил дедушка. — Счастлив тот, кто живет, не привлекая к себе внимания. Неужели он этого не понимает?
— Его к этому вынудили обстоятельства, — в который раз повторила Ингрид.
— Иначе этот проклятый «Глаз» хвастался бы, что первый показал его своим читателям. Они собирались напечатать и мою фотографию, — добавила Грета.
— И мою тоже, — сказал Уве.
— А мою — нет, — засмеялся дедушка.
Они пили чай в гостиной. Поблескивал экран телевизора. Метеоролог, сообщающий сводку погоды, водил указкой по карте.
— Это лучший метеоролог. Он всегда обещает хорошую погоду, — сказал Уве.
— Тс-с, — шикнула на него Грета.
Метеокарта стала бледнеть и тут же исчезла с экрана, уступив место рекламе детектива, который должны были показать на следующей неделе. Реклама была сделана по всем правилам искусства: семь тяжело раненных, причем четверо наверняка обречены. Но вот исчезли и они. И перед зрителями появился Аффе с двумя дикторшами, у всех в руках были чашки. Аффе дирижировал чайной ложечкой, Е все трое пели, покачиваясь в такт песенке:
Спешите к нам, спешите к нам, кто склонен к развлеченьям.
Вот кофе, он уже готов, а это торт с вареньем.
Пью кофе я, пьешь кофе ты, и кофе пьет жена судьи.
— Почему они макают торт в кофе, ведь, говорят, это неприлично? — удивился Уве.
— Наверно, их никто ке учил хорошим манерам, — сказал дедушка и макнул в кофе сладкий сухарик. — Ну-ка, послушаем, что он там говорит.
Аффе сердечно приветствовал всех собравшихся, йсобенно чету из Нэттрабю, приехавшую в Стокгольм, чтобы отметить свою серебряную свадьбу. Они рассказали, что в Нэттрабю все время моросит дождь. Аффе сидел, склонив голову набок, и делал вид, что ему это чрезвычайно интересно. Потом настал черед целого класса из Нединге — оказалось, что у них в Нединге стоит теплая и сухая погода. И наконец компания рукодельниц сообщила, что у них в Кристинехамне туман. Одним словом, начало программы сулило разнообразие.
Так оно и оказалось. Сперва одна шведка пела по-немецки. Потом выступал фокусник. Потом немка пела по-английски. После нее выступал чревовещатель. Затем четверо американцев пели по-шведски.
— Когда же дойдет очередь до папы? — вздохнул Уве.
— Не нравится мне все это, — пробормотал дедушка.
— Через полчаса передача закончится, — пожаловалась Грета.
— Папа будет выступать недолго. Он только покажется и все, — сказала Ингрид.
— Разбудите меня, когда он будет выступать, — попросил дедушка и закрыл глаза.
Но будить его не пришлось. Неожиданно Аффе остался на эстраде один.
— А теперь, уважаемые дамы и господа, пришло время познакомить вас с достопримечательностью этой недели.
По давно выработанной привычке он повернулся вполоборота и приветствовал зрителей немного смущенным и очень сердечным жестом, тем самым знаменитым жестом, который сделал его Любимцем Всей Швеции. Людям, видевшим жест Аффе и слышавшим его приветствие, и в голову не приходило, что в глубине души Аффе мечтает о таблетке, успокаивающей боль в желудке, и о стакане минеральной воды.
— Сейчас будет папа! — Уве так и горел от нетерпения.
Но к Аффе подошел доктор Верелиус. Зрители, присутствующие в студии, решили, что он-то и стал зеленым, просто освещение не позволяет этого видеть. Они начали аплодировать. Аффе одобрительно кивнул:
— Правильно, друзья, доктор Верелиус заслужил ваши аплодисменты. Без него не было бы нашей сегодняшней достопримечательности. Расскажите нам, доктор, как вам это удалось?
Оказавшись в центре внимания, доктор нисколько не смутился. Он вел себя, как обычно, просто и ясно рассказал о своем вкладе в реформу правосудия, о том, как он открыл вертотон и испробовал его на себе.
— Но это было сделано в строжайшей тайне, — подхватил Аффе, сделав знак своим помощницам, чтобы они увели доктора и привели Густафссона. — И вот она — наша достопримечательность! На этой неделе мы получили, — Аффе вытащил бумажку и заглянул в нее, — сто три тысячи четыреста пятьдесят шесть писем от наших зрителей. Восемьдесят рроцентов из них, то есть восемьдесят одна тысяча четыреста двадцать семь, оказались единодушны в своем желании — им хотелось увидеть Человека, Который Стал Зеленым. Пожалуйста, ваше желание исполнено: перед вами Пер Густафссон.
Аффе повысил голос, и фамилия Густафссон прозвучала, как победный клич. Одновременно Аффе широко раскинул руки.
— Папа! — крикнул Уве.
Вся семья склонилась к телевизору.
Да, там в свете рампы стоит Густафссон. Зеленый цвет бьет в глаза, он виден очень отчетливо — лицо, уши, шея, даже корни волос. Но он становится еще заметней, когда Густафссон замирает, тоже раскинув руки.
— Итак, вот он! — продолжает Аффе. — Перед вами Пер Густафссон, который предпочел стать зеленым, чем просидеть полтора года в тюрьме.
При этих словах из публики послышались типичные звуки одобрения: оглушительный свист и довольный рев. Но их перебили аплодисменты.
Одновременно все в студии начало неуловимо меняться. Зрители даже не заметили, в какой момент осветитель стал колдовать со своими стеклами. Зеленый цвет бледнеет и сливается с общим фоном. И вот уже зрители перестают его видеть.
Аплодисменты стихают.
— Видишь, как мы рады, что ты пришел к нам, — продолжает Аффе. — О твоей истории мы говорить не будем. Но нам хотелось бы знать, как ты себя чувствуешь после введения этого чужеродного» элемента?
— Никак… Я его вообще не чувствую.
Густафссон по натуре не застенчив. Но непривычная обстановка, несмотря на старания Аффи, вызывает в нем неуверенность.
— Значит, ты в отличной форме? — с энтузиазмом подхватывает Аффе. — Но это же замечательно! Ну, а вообще? Как ты себя чувствовал первые дни?
Сценическая лихорадка начала отпускать Густафссона. Он ощущает дружеское расположение к себе всего зала. На сердце у него становится тепло. Ему хочется поблагодарить всех.
— Большинство людей были ко мне очень внимательны.
— Правда? Никто над тобой не смеялся?
— Не-ет. Этого я не могу сказать.
— Но любопытные, конечно, находились?
— Да, любопытные были.
— А теперь, как мы знаем, ты снова работаешь? Трудно было получить работу?
— Да нет. Во всяком случае я ничего такого не заметил. Работу мне устроил куратор.
— Наверно, предложений было много? Только выбирай?
— Да, предложения были. Мне, например, предлагали место ночного сторожа. Но тогда я уже договорился со столярной мастерской…
— Мне шепнули, что ты работаешь по вечерам? Верно, приятно забивать гвозди, правда? Все мальчишки это любят. А теперь у меня к тебе такой вопрос: умеешь ли ты петь?
— Мы же уже говорили об этом. Да, умею.
Аффе на мгновение теряется. Но тут же находит выход из положения.
— Совершенно верно, прости, пожалуйста. Это было днем, но наша встреча была такой мимолетной. Ты еще говорил, что иногда поешь под лютню. Послушай, а не знаешь ли ты какую-нибудь песню про природу… про леса, озера? Наверно, в тюрьме тебе вспоминались именно такие песни?
Теперь Густафссон чувствует себя так же непринужденно, как Аффе. У него появляется желание ответить колкостью, но он сдерживает себя:
— Ты ошибаешься, если думаешь, что в тюрьме человеку хочется петь!
— Гм… да… конечно… Но все-таки, ты ведь такой поклонник природы. Неужели ты там даже не думал о лесах и лугах? Я уверен, что ты знаешь песни о природе. Спой нам, пожалуйста. Вот, становись сюда, к микрофону.
Аффе исчез. Густафссон, залитый ярким светом, остался один.
Заиграл оркестр.
И тут вышла заминка. Густафссону вдруг показалось, что он теряет сознание. Он забыл песню, забыл слова, забыл все. Так и стоял, пока не вспомнил, что у него в руке бумажка с текстом.
Однако его родные ничего не заметили. Они воспользовались этой заминкой, чтобы обменяться мнениями.
— Как хорошо слышно, каждое слово, — сказал Уве.
— Аффе просто молодец, — заметила Грета.
— Он всегда такой веселый, — сказала Ингрид.
— Еще бы, — сказал дедушка. — Чужая беда плечи не давит. А что это с Пером? Почему он не начинает?
— Неужели забыл слова? — воскликнула Ингрид.
Заглянув в текст, Густафссон все вспомнил. Но раньше, когда он пел, аккомпанируя себе на лютне, он мог по своему желанию ускорять или замедлять темп. Здесь же темп задал оркестр, и Густафссону было трудно начать.
Оркестр терпеливо исполнил первые четыре такта раз, другой, третий, четвертый. Только на пятый раз Густафссон начал петь,
Смотри, уж начали цветы в долине распускаться.
А тут на ринге чудаки предпочитают драться.
Атлет толкает тяжести, и день бредет к закату.
А я к кассиру путь держу, чтоб получить зарплату.
Потом мы в путь пускаемся, пускаемся, пускаемся,
чтоб лес пройти насквозь, как поступает лось.
А то в кафе являемся, являемся, являемся и пьем,
а кто не пьет, пусть молча слезы льет.
А солнце жарит лес и луг, траву, а также скалы.
Чего ж котлет оно не жарит, ведь масло вздорожало?
Одни взмывают в небеса, другим в воде удобно.
А кто врасплох застигнут — тот кричит довольно злобно.
А мы поем, как скворушки, как скворушки, как скворушки,
а не найдем свой дом в скворешнике живем, любуемся на перышки,
на перышки, на перышки, на белый свет глядим и червячков едим.
Пусть мудрый компас день и ночь показывает север.
Однажды он покажет нам, как жать, где ты не сеял.
Всегда покажет компас путь на льдистую равнину.
Но лучше б он нам показал. как выиграть машину.
Башмачник делает башмак, жестянщик гнет жестянку.
А я, чуть утро, на плите варю себе овсянку.
Зима, а нам ни чуточки, ни чуточки, ни чуточки купанья не страшны,
мы не ждем весны, а крякаем, как уточки, как уточки, как уточки,
ведь кто не скажет «кря», в риксдаг стремится зря.
Оркестр повторил припев, но музыка звучала уже глуше. Один за другим на эстраду поднялись все участники передачи. Там собрались все, кроме доктора Верелиуса, публика аплодировала и все хором пели:
С небес сияют звездочки всем — и большим, и малым.
И мы уж скоро захрапим под теплым одеялом.
Мы захрапим — и я, и ты, и захрапит жена судьи.
Нельзя отрицать, что штатный поэт все-таки внес свой вклад в эту передачу. Отпечатки его духовных пальцев узнать было нетрудно. Их любой человек узнал бы из тысячи.
Изображение на экране начало расплываться. Дольше других показывали аплодирующих зрителей. Но вот аплодисменты стихли, и появились фамилии участников, буквы становились все меньше и меньше, и вдруг весь экран заняла одна фамилия, написанная огромными буквами. Фамилия режиссера.
Ингрид с облегчением вздохнула. Слава богу, все позади.
