АНРИ ТРУАЙЯ
ПОДОПЫТНЫЕ КРОЛИКИ
Едва Альбер Пенселе повис на крюке от люстры, как открылась дверь и в комнату, приветливо здороваясь, вошёл чёрный человечек. Висевший задушенно выругался и в знак негодования задрыгал в воздухе ногами. Ничуть не смутившись таким приёмом, чёрный человечек положил на кровать объёмистый сафьяновый портфель, котелок, зонтик и сивые перчатки.
У него было помятое бледное лицо, прямой и грустный взгляд голубятника и бородавка на подбородке. Он не торопясь влез на табурет и перерезал верёвку. Тело Альбера Пенселе рухнуло на пол с шумом устраивающейся на отдых коровы. После чего чёрный человечек поправил манжеты и сказал:
— Меня зовут Фостен Вантр. Вы забыли запереть дверь.
Альбер Пенселе не ответил, потому что считал себя мёртвым. Обеспокоенный этим молчанием, чёрный человечек извлёк из портфеля бутылку рома, веер, нюхательную соль, губку и принялся воскрешать несчастного.
Он делал это точными скупыми движениями, сгибался, распрямлялся, проворачивался, и слышно было только сухое потрескивание его суставов, словно в комнате грызли сухари.
Он напевал:
— На море, спокойном море… на-на…
Альбер Пенселе открыл глаза и глубоко вздохнул:
— Что вы здесь делаете?
— Возвращаю вас к жизни, — ответил Фостен Вантр.
— Не ваша забота.
— Вы рассуждаете как дитя. Пропустите лучше стаканчик, хорошая штука.
Альбер Пенселе приподнял голову, втянул глоток и сплюнул на пол:
— Я ко всему потерял вкус. Если бы вы только знали…
— Знаю. Всё знаю. Знаю, что вам двадцать пять, что у вас ни положения, ни будущего, ни семьи, ни любовницы и последние девять месяцев вы не вносите плату за комнату.
— Замолчите! — простонал Альбер Пенселе.
— Я слежу за вами уже несколько недель. Я послал вам проспект: «Отчаявшиеся, превратите своё отчаяние в деньги. За всеми сведениями обращаться к г-ну Фостену Вантру, улица Орельен Ломбер, 17». Почему вы не откликнулись?
— Я не думал, что это всерьёз.
— Ох!.. Все вы одинаковы! Слушайте, я пришёл предложить вам способ заработать деньги и обеспечить себе безбедную старость.
— Так спать хочется, — пробормотал Альбер Пенселе.
Фостен Вантр нетерпеливо пощёлкал пальцами:
— Минутку! Сначала выслушайте меня. Вы, конечно, слыхали о профессоре Отто Дюпоне?
— Он — ортопед?
— В некотором роде. Только он исправляет не конечности, а характеры.
— В таком случае нет, не слышал.
— Клиника профессора Отто Дюпона известна во всём мире. Он применяет в ней собственный метод лечения, предназначенный для изменения и моделирования характеров. Например, робкий человек говорит: «Хочу стать властным». Укол. Десять дней покоя. И вот наш приятель возвращается домой с диктаторскими замашками площадного оратора. Психическая ортопедия — дело молодое, щекотливое. Малейшая ошибка может повлечь за собой неизмеримые катастрофы. Поэтому, прежде чем делать уколы клиентам, профессор Дюпон проверяет эффективность своих лекарств на сотрудниках, которых мы называем «испытателями характеров». Их около двадцати. Но поскольку с каждым днём клиентура становится всё больше, я получил приказ нанять ещё несколько сотрудников. Я сразу же подумал о вас. Условия превосходные. Стол, обслуживание, парк для прогулок, изысканное общество коллег. Жалованье королевское. Через два года вы можете нас покинуть и до конца жизни будете получать пенсию в соответствии со служебным стажем.
Фостен Вантр передохнул и с наслаждением сглотпул слюну.
— Ну-с, молодой человек, — продолжал он. — Вы в раздумьи?!
— Если так выгодно работать на вас, тогда почему вам сложно вербовать подопытных кроликов?
— Испытателей характеров? Но ведь не всякий годходит! Необходимы определённые физические данпые. Сопротивляемость. Кристально чистая нравственность. Гармоничное физическое развитие, психическая уравновешенность, первоклассный ум! Все те качества, которыми вы так щедро наделены. Читайте договор! Подпишитесь внизу, слева. Но поторопитесь. Мне сообщили о верном самоубийстве около площади Бастилии.
Он уже затыкал бутылку с ромом и по-матерински заботливо укладывал своё снаряжение.
Альбер Пенселе посмотрел на крюк в потолке, на гербовую бумагу контракта и пожал плечами:
— Либо это, либо петля!
— Хорошо сказано, — провозгласил Фостен Вантр, протягивая ему руку. Альбер Пенселе положил листок на пол и устало расписался.
— Будьте готовы завтра к девяти утра. За вами пришлют машину. Перед уходом я оплачу ваш счёт за комнату.
Когда он вышел, Альбер Пенселе бросился на постель, и его сейчас же охватил тяжёлый, полный видений сон. Он бредёт по пыльной дороге к оранжевоиу свету, который мерцает вдалеке. Через каждые три шага он теряет часть самого себя. Палец, губу, веко. «Лишь бы продержаться до конца!» — думает он. Внезапно он оборачивается и видит Фостена Вантра, который рысцой семенит за ним с сафьяновым портфелем под мышкой. Через каждые несколько шагов он наклоняется, чтобы подобрать кусок его плоти, и приговаривает: «Ням-ням! Хорошенький палец! Ням-ням! Чудесное веко!» «Остановитесь! Остановитесь!» — кричит Альбер Пенселе. Но тот только головой качает: «По какому праву? Вы же сами подписали, не так ли? Ням-ням! Замечательное ухо!»
Когда Альбер Пенселе проснулся, то заметил, что плакал в подушку.
Клиника профессора Отто Дюпона находилась под Парижем. Большое прямоугольное здание, всё из окон в балконов, возвышалось посреди парка, аллеи которого своей замысловатостью не уступали бухгалтерской подписи. В тени высоких деревьев прятались шезлонги для выздоравливающих, они отдыхали здесь, предаваясь размышлениям о последних глубинных толчках своей личности. Флигель испытателей характеров, трёхэтажный розового кирпича дом с нарядным подъездом, находился за главным корпусом. Коридоры в нём были устланы линолеумом спокойного синего цвета. На каждой двери имелась табличка: «Раздражительный», «Задумчивый», «Добродушный», «Любитель литературы и искусств», ниже следовала дата последнего укола с указанием: «Не использовать до…»
Справа от двери висела небольшая грифельная доска с отметками дежурного врача: «Состояние удовлетворительное», или «Необходимы исправления», или «Отрицательный результат». Медсестра показала Альберу Пенселе его комнату. Голые стены, походная кровать, книжный шкаф.
— После испытания мы, разумеется, меняем подборку книг, — сказала она. — Каждому характеру своё чтение. Профессор просит вас быть готовым через час.
Профессор Отто Дюпон принял Альбера Пенселе за массивным письменным столом величиной по меньшей мере с римский саркофаг, ощетинившимся телефонами, диктофонами, сигнальными лампочками на эбонитовых панелях, компьютерами и самопишущими ручками с выдвижными перьями. Стопки книг с ослепительно белыми обрезами каннибальски скалились по обеим его сторонам. И ещё была лампа на коварно изогнутой ножке, освещавшая гигиеническим светом лицо хозяина. Цвет лица у него был свежим, взгляд приветливым, усов профессор но носил.
— Вы испытатель 14? — спросил он Альбера Пенселе.
— Таков номер на двери моей комнаты…
— Он останется за вами. Садитесь. Посмотрим ваше дело. Двадцать пять лет. Пороки: не имеется.
Альбер Пенселе счёл за лучшее скромно опустить глаза.
— Характер: обычный. Реакция «зед»: обычная. Умственное развитие: обычное. Культурный уровень: обычный. Сексуальные комплексы: обычные. Превосходно! Превосходно! Вы как раз такой человек, как мне нужно.
— Весьма польщён, — выдавил Альбер Пенселе.
— Сегодня я впрысну вам сыворотку неограниченной самоуверенности с оттенком горделивости и едва заметным налётом мистицизма. Это очень сложный раствор, я составил его впервые, по заказу одного политика. После укола вы отдыхаете десять дней. Потом я пробую на вас сыворотку мечтательности. Затем…
— Так значит мой характер будет меняться каждые десять дней?
— Приблизительно.
— Но это чудовищно!
— Вы ошибаетесь. Любой из ваших коллег подтвердит, что эти превращения совершенно безболезненны.
— И так в течение двух лет?
— Даже больше, если вы пожелаете. А вы, безусловно, сами захотите этого. Обновляя свою натуру, вы увеличиваете свои жизненные возможности. Вы проживёте тридцать-тридцать пять жизней в год, тогда как другие вам подобные живут лишь одну, да и то, что это за жизнь!.. К тому же вы хотели убить себя, правда! А люди убивают себя, когда не могут вынести своего положения, самих себя…
— Да.
— Вот я вам и предлагаю перестать быть самим собой. Вы должны быть удовлетворены.
Альберу Пенселе было как то не по себе. «А если я сойду с ума? — думал он. — А если опыт окажется неудачным и я умру?» Умирать ему расхотелось. Но профессор уже встал и сдвинул в сторону замаскированную в стене дверь.
Альбер Пенселе последовал за ним в белое, как молочный магазин, помещение. Там пахло аптекой и жжёной резиной. На стенах висели полки, уставленные склянками с разноцветными жидкостями. Посреди комнатм на мраморной стойке теснилась целая армия колб, пробирок, перегонных аппаратов и змеевиков. И на всём этом лабораторном стекле разбивался и дробился оконный свет. В стеклянном пузыре яростно булькала какая-то зеленоватая жидкость с сиреневым отливом.
Фостен Вантр в очках электросварщика наблюдал за её кипением.
— Всё готово? — спросил профессор Дюпон.
Белый, как стенка, помощник отделился от задника и принёс в изъеденных кислотой пальцах крохотную пробирку, заткнутую ватным тампоном. Профессор посмотрел её на свет и прищёлкнул языком:
— Думаю, надо бы немного разбавить. Ну, увидим по результату. Регистрационный номер 14, спустите брюки, друг мой. Повернитесь ко мне спиной. Не напрягайтесь.
Альбер Пенселе, носом в стенку, подставил свой голый зад под неизвестную хирургическую операцию. По лицу его крупными каплями стекал пот. Сзади, за спиной, позвякивали неизвестные инструменты. Звон иголки, падающей в металлическую коробку, вздох вытаскиваемой пробки, жалобное всхлипывание крана. Потом приближающиеся шаги. Горячее дыхание в затылок. Запах юфти. Осторожное касание влажного комка ваты. Он закрыл глаза. Сжал челюсти, готовясь к раздирающей боли. Лёгкий укол в ягодицу заставил его вздрогнуть. Он ожидал продолжения.
— Всё! — сказал Отто Дюпон. — Вы свободны.
— А?..
— Вы ожидали, что я вас на кол посажу, что ли? Через десять-пятнадцать минут вы почувствуете эффект. Вы смените индивидуальность, как змея кожу. Вы обретёте волю, трезвость рассудка и веру в себя, которых вам так не хватало.
— Благодарю вас, — сказал Альбер Пенселе.
Он осторожно выпрямился, привёл в порядок одежду и в сопровождении Фостена Вантра покинул комнату.
По парку Альбер Пенселе шёл очень медленно, наблюдая за рождением в себе новой личности. Подобно беременной женщине, он старательно избегал резких движений, боясь оступиться или упасть, чтобы как-нибудь ненароком не уничтожить новое существо, которое росло в нём. Чувствует ли он что-нибудь? Нет, пока ничего. А сейчас? По-прежнему ничого. Может быть, только лёгкое головокружение, слабую тошноту, страх, радостное ожидание рождения. Кем станет он завтра? Через час? Ощутит ли переход? Пожалеет ли о своём прошлом? О самом себе?
Чем больше он размышлял, тем грустнее ему становилось. Ему казалось, что он присутствует на проводах: уезжает его лучший друг, уезжает навсегда; друг со множеством недостатков, ничтожный и безвольный, не очень добрый, не совсем искренний, но всё равно — славный парень. Он думал о старой одежде, поношенной, привычной, с которой так трудно расстаться, он думал о тихом очаровании грязных пригородов, которое не покидает вас до конца жизни. Он растроганно думал о своей судьбе. Он оплакивал собственную гибель. Лучше было умереть, чем становиться кем-то другим. И для чего всё это, господи? Жалкие деньги, отдых на свежем воздухе? И это плата за измену? А если он не захочет меняться? Если он предпочтёт остаться самим собой?
Лёгкое жжение в ягодице вернуло его к действительности. Он повернул к Фостену Вантру искажённое гневом и решимостью лицо:
— Вы, вакцинный повар, меня накололи! — закричал он. — Но я вас предупреждаю, что завтра же оставлю эту лавочку! Я донесу полиции о вашей торговле экспериментальным мясом! Я засажу вас обоих, вас и вашего милейшего Отто, пока вы меня не изрешетили! И нечего скалиться, а то дух выпущу!
— Боже! — воскликнул Фостен Вантр. — Доза оказалась слишком велика.
Он поднёс к губам маленький серебряный свисток,
— Чего это вы? — спросил Альбер Пенселе.
— Ничего-ничего, дорогой друг. Продолжим нашу прогулку. Видите тех двух молодых особ? Это тоже испытательницы характеров. Регистрационные номера 1-бис и 5-бис, если не ошибаюсь. Женщины носят у нас частицу «бис».
— Та, что справа, мне нравится, — заявил Альбер Пенселе. — Не возьмёте ли на себя труд…
Но ему не удалось закончить. Двое молодчиков, прибежавшие на свисток Фостена Вантра, схватили его.
— К профессору, — распорядился Фостен Вантр. — Передадите, что необходимо срочное исправление.
Альбер Пенселе отбивался, как одержимый, кричал, плевался, кусался. Профессор Отто Дюпон приказал привязать его к стулу и сделал ему новый укол, в двух сантиметрах от прежнего.
— Извините, — сказал профессор. — Не всегда сразу удаётся нащупать заказанный характер. Издержки производства. Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, — ответил Альбер Пенселе. — Но я не хочу, чтобы ко мне прикасались. Я вернусь в комнату самостоятельно.
В полураскрытой двери показался Фостен Вантр.
— Ну вот, — сказал он. — Вот мы и успокоились.
Пенселе пожал плечами. Он чувствовал себя спокойным, сильным, уверенным. Он ощутил зуд от желания приказывать, приказывать неважно что, безразлично кому.
— Я хочу цветов в свою комнату, — произнёс он. Собственный голос доставил ему удовольствие. Он был звучным, мужественным.
— Думаю, на этот раз мы попали в точку, — сказал профессор Дюпон Фостену Вантру. Один из самых моих удачных опытов.
Альбер Пенселе испытывал некоторую гордость от того, что вызвал восхищение обоих специалистов.
— Уберите верёвки, — сказал он.
Когда его освободили, он поднялся и подал профессору руку.
— До свидания, номер 14, — отозвался тот. — Увидимся через десять дней.
Внезапная тоска пронзила сердце Пенселе.
— Как это через десять днеп?
— Ну, конечно, чтобы сделать из вас мечтателя.
— Но я не желаю! Вот ещё! Мне и так прекрасно! — Он стукнул кулаком по столу. Отто Дюпон ничего не ответил. И регистрационный номер 14 торжественно удалился, размахивая руками и печатая шаг по плиткам.
На следующий день номер 14 проснулся поздно, надел коричневый халат и больничную шапочку и спустился в сад. От парка, по которому прогуливались клиенты, сад для испытателей отделяла лёгкая ограда. Альбер Пенселе устроился под дубом с книгой на коленях. Воздух был тёплым. В зелёной листве дрожали солнечные пятна. Он скоро задремал, книга выскользнула из рук.
Звонкий смех разбудил его. Он открыл глаза. В нескольких шагах сидели и оживлённо разговаривали две вчерашние дамы.
Альбер Пенселе приветствовал их снятием шапочки. Они кивнули ему. Неожиданно более молодая заговорила:
— Вы — новый испытатель?
— Да, мадам.
— Мадемуазель.
— Простите…
— А что в вас сегодня?
— Что во мне?
— Ну, какой у вас характер?
— Властный, с оттенком горделивости и едва заметным мистицизмом.
— Какая прелесть! А у меня нежность с оттенком невинности и зёрнышком поэтичности.
— Тоже недурно. На сколько дней?
— Ещё пять.
— А у меня полных девять.
— Вам везёт.
— Почему вы так говорите?
— Ах, меняться неприятно.
— Откажитесь!
— Слышите, мамочка, какая решительность! Это замечательно!
— Мадам — ваша матушка?
Она засмеялась:
— Нет, мы зовём её мамочкой, потому что она здесь дольше всех. Она даёт нам советы, наставляет…
Альбер Пенселе придвинулся ближе к дамам, и разговор продолжался так весело и непринуждённо, что они даже забыли об обеде. Номер 14 рассказал о своих несчастьях и узнал, что молодую женщину зовут Иоландой Венсан, что родители её умерли и что Фостен Вантр спас её, когда она собиралась броситься в Сену. У неё был приятный овал лица, бледные щёки и большие сине-зелёные глаза, взгляд которых, казалось, освежал.
— Я хотела утопиться. Мне было страшно. И вдруг меня схватили за руку.
— Какое счастье!
— Вы очень любезны.
— Нет, я просто эгоистичен.
Мимо них прошли двое испытателей в таких же тёмных халатах, как и у Альбера Пенселе.
— Номер 7 сегодня «замкнутый», — сказала Иоланда. — А 12 сегодня последний день «раздражительный, но в глубине души добрый».
— Да, жизнь здесь невесёлая, — отметил Альбер Пенселе.
— Не думайте так, — возразила «мамочка». — У нас небольшой, но очень дружный кружок… И если вы останетесь надолго…
— Я останусь надолго, — объявил Альбер Пенселе.
И посмотрел на Иоланду с видом монгольского завоевателя, отчего та потупилась.
В течение дня Отто Дюпон вызвал все чётные номера для демонстрации моделей. В большом зале с нарядными диванчиками устроили сцену, рампу, поставили микрофон. В полумраке зала сидели клиенты, Фостен Вантр со сцены зачитывал характеристики, потом зрители задавали представленному номеру вопросы. Политик, который заказал темперамент Альбера Пенселе, оказался невысоким розовым толстячком с рыжеватым пухом и хитрыми слоновьими глазками. Он был восхищён результатом.
— Вы уверены, что на меня это окажет такое же действие? — спросил он профессора.
— Абсолютно уверен. Мы только должны будем принять во внимание вашу комплекцию, результат будет аналогичным.
— Отлично! Отлично! А скажите-ка мне, номер 14, вы никогда не сомневаетесь в правильности собственного мнения?
— Никогда! — отвечал Альбер Пенселе.
— А если партийная дисциплина не позволяет до конца выразить ваши взгляды?
— Я всё равно их выскажу!..
— Ой-ой-ой! Но это опасно!
— Я сменю партийную принадлежность… или создам себе новую партию.
— Хорошо. А если вы узнаете, что ваша дама вам не верна?.. Речь идёт всего лишь о предположении, вы понимаете?
— Я выставлю её вон.
— Ну что же. Видите ли, последнее надо немного ослабить, — вздохнул толстячок, поворачиваясь к Отто Дюпону.
— Как пожелаете. Но имейте в виду, что вы в любой момент сможете обратиться к нам за дополнительными поправками.
Альбер Пенселе сошёл со сцены под одобрительный гул. Какая-то дама даже крикнула ему из глубины зала:
— Браво!
За кулисами его, не без колкости, поздравили.
— Вы понравились.
— Вы напрасно так стараетесь.
— Ещё бы, характер очень выигрышный. Интересно, как бы вы справились с другим.
Альберу Пенселе стало противно от всей этой профессиональной зависти, от жалкого кривлянья и он ушёл в сад. Иоланда Венсен ждала его на прежнем месте. На этот раз она была одна.
— Вот и вы! Как хорошо! — обрадовался он. — Мне необходимо отвлечься от этой глупой комедии. Люди мелочны и недоброжелательны,
— Значит, у вас всё прошло успешно?
— Да, я так полагаю.
Она сложила ладони, и взгляд её осветился подкупающей преданностью:
— Я горжусь вами. Расскажите о ваших впечатлениях.
Он сел рядом с ней и во время всего разговора но сводил с неё глаз. Она была трогательно хороша и так хрупка, что невольно хотелось защитить её, к тому же Альбер Пенселе испытывал непреодолимое желание кому-нибудь покровительствовать. Рядом с этой безаащитной девушкой он чувствовал себя сильнее, мужественнее, ощущал приятную ответственность. Хозяином положения был он. Он положил руку на колено Иоланды. Она вздрогнула и низко опустила голову.
Следующие дни Альбер Пенселе с увлечением боролся с мыслями о любви. И вовсе не потому, что влюблённым быть неприятно. Просто он полагал разумным не принимать всерьёз свои чувства, чтобы трезвее оценивать их. Очень скоро он понял, что при одном виде Иоланды самые тяжкие его сомнения рассеиваются. Он думал о ней, мечтал о ней, рисовал в своём воображении сцены страсти, утомлявшие его больше, чем настоящие ласки.
Воскресным вечером, за несколько минут до отбоя, он поцеловал её. Она не сопротивлялась, только тихонько, как зверёк, застонала. В сумерках он едва различал её лицо. Он нашёл её полураскрытые губы по лёгкому запаху ананаса. Он был опьянён счастьем.
На следующий день он встретился с Иоландой только в пять часов вечера. Она чётко и решительно шагала по аллейке, которую они избрали для свиданий. Он подошёл к ней и взял её руки в свои. Но она резко высвободилась и расхохоталась.
— Что с вами? — спросил он.
— Что? А ничего.
Он посмотрел на неё внимательно. Что-то в ней изменилось. Взгляд стал колючим. Иоланда высоко держала голову и смеялась во весь рот, откровенно и даже дерзко. Это поразило его.
— Почему я не видел вас утром?
— Я была на уколе.
Ужас объял душу Альбера Пепселе.
— И кто же вы теперь?..
— «Женщина рассудительная, властная, деловая, любящая хорошо поесть». Профессор вполне удовлетворён.
Казалось, она радуется новой личине, как радовалась бы новому наряду.
Альбер Пенселе рухнул на скамью в полном отчаянии.
— Не может быть! — простонал он. — Очаровательное создание, сама нежность, чувствительность, мечтательность, сама поэзия.
— Вы можете проститься с ним.
— Значит, я должен проститься со своей любовью!
— Ну, это другое дело! Начнём с того, что вы — мой тип мужчины. Я только попрошу вас начать отпускать усы и покороче стричь ногти.
— Иоланда! Иоланда! Возможно ли это?
— Здесь, в этом доме, всё возможно, дорогой мой. Нет ли у вас сигары? Жаль. Я их обожаю. Сядьте ближе. И не устраивайте трагедий. Дайте-ка я вас поцелую.
Она наклонилась к нему и раздавила на его губах умелый поцелуй многоопытной женщины.
— Уф! Вкусно! — заключила она.
Глухой гнев поднимался в Альбере Пенселе. В этом катастрофическом превращении он обвинял Иоланду, как будто оно зависело от неё самой. Он презирал её за её радость.
— Вы… мужлан! — прошипел он сквозь зубы. — Но не забывайте: распоряжаюсь я. Я вас согну, я вас уничтожу.
Она засмеялась дурацким смехом.
— Замолчите, — крикнул он.
Рука его поднялась для пощёчины. Но он не успел, оплеуха обожгла ему щёку.
— Потише, дорогой, — сказала она.
И пошла прочь, громко и фальшиво высвистывая какой-то ковбойский мотивчик.
После этого происшествия Альбер Пенселе прожил несколько тяжких часов. Он оплакивал свою загубленную любовь, испытывал непавмсть к профессору, клялся завтра же покинуть лечебницу. Но какое-то непонятное малодушие удержало его. Больше того, он искал встреч с Иоландой, бродил около женского корпуса, когда она с сигарой в зубах прогуливалась вдоль решётки. Когда он видел её, ток бежал по его нервам. Он вынужден был признать, что любит её и сквозь новое обличье. За темпераментом амазонки, который приводил его в отчаяние, за удручавшим его холодным замкнутым лицом притаилось нежное существо, чары которого не рассеялись. Уколы профессора Дюпона изменяли поверхность, но глубинные силы, скрытые уголки души, горячие источники жизни и любви оставались нетронутыми. Альбер Пенселе нашёл в себе мужество помириться с Иоландой, терпел её прихоти, стоически выслушивал несносную болтовню. Он смотрел в глубь неё. Он попытался объяснить ей это. Она ничего не поняла и обозвала его умником.
Впрочем, несколько дней спустя регистрационный номер 14 также изменил своё лицо. Сыворотка «мечтательности» в недостаточной концентрации обернулась «анемичностью». Тем временем заказ был аннулирован, и Отто Дюпон не спешил исправлять допущенную ошибку в характере своего испытателя. Иоланда Венсан с неудовольствием встретила это превращение:
— Для меня любовь — это сражение, — говорила она. — А как можно сражаться с подобной амёбой?
— Вы правы, я сам себе противен, — хныкал Альбер Пенселе. — Я — жалкий ничтожный человек! Я вас не достоин. О, если бы у меня хватило мужества покончить с собой!..
Охваченная жалостью, она пыталась вдохнуть в него хоть немного мужества, уверенности. Но не смогла завершить воспитания, так как очень скоро была обращена в «хорошую хозяйку со склонностью к ханжеству и математическими способностями». С этого дня Альбер Пенселе перестал её занимать. Он волочился за ней, нашёптывал признания, подсовывал под дверь записки. Однажды даже попросил Фостена Вантра заступиться за него. Но на следующий день сам стал «прожигателем жизни, баловнем женщин, увлечённым карточной игрой». Обескураженная и очарованная, Иоланда Венсан пыталась сблизиться с ним. Он обращался с ней высокомерно, бравировал наглостью записного донжуана и предпочитал гоняться за медицинскими сёстрами. Он не пропускал ни одной из женщин. Останавливал их, брал за подбородок, говорил бархатным голосом:
— Что за глазки!.. Утонуть в них, забыться!..
Но в глубине души его склонность к Иоланде Венсан ничуть не уменьшилась.
Эти два существа, чьи характеры менялись невпопад, страдали от возможности лишь случайного и быстро преходящего счастья. Шприц Отто Дюпона с неумолимостью рока вершил их судьбу. От ничтожного укола в ягодицу зависели все радости и огорчения. В редкие часы полной гармонии они оплакивали непрочность своего союза. Находиться рядом, разговаривать, понимать, любить друг друга, как любят они, и знать, что скоро, по воле какого-то одержимого, они снова станут чужими. Жить в вечном страхе перед будущим. Бояться самого себя. Бояться любимой. Ссориться, оскорблять, прощать, удивлять и удивляться и меняться снова и снова. Этот калейдоскоп чуств настолько утомлял их, что они теряли голову. Они уже больше не говорили: «Люблю тебя», но: «О как я люблю тебя сегодня!», они больше не говорили: «Сделаем это, пойдём туда-то», но «Если ты не очень изменишься, мы сделаем это, пойдём туда-то». Медицинский график был для них сводом надежд и страхов:
— Я назначена на двадцать пятое «легкомысленной женщиной, любящей чужих детей».
— Как ты думаешь, сможем мы поладить?
Она смотрела на него с глубокой грустью:
— Боюсь, что нет, Альбер.
Он бежал к Фостену Вантру, умолял хоть немного отсрочить укол и привить Иоланде характер, более соответствующий его собственному. Всё напрасно. Коллеги Альбера Пенселе сочувствовали влюблённой парочке. «Чета хамелеонов», как называл их номер 13, служила извечной темой всех разговоров. Альбер Пенселе попытался использовать эту популярность, чтобы поднять мятеж испытателей против профессора Дюпона. Но его не поддержали. Как и следовало ожидать, заговорщикам не хватало последовательности в мыслях.
Иоланда, со своей стороны, просила о помощи мамочку.
— Ах, лишь бы я завтра по-прежнему любила его! — повторяла она.
— Будущее в руках профессора, — качала головой мамочка.
К концу сентября истерзанные влюблённые приняли решение уволиться. Они отправились к Отто Дюпону, объяснили ему причину и извинились за то, что не могут полностью отбыть двухгодичный срок, предусмотренный контрактом. Отто Дюпон не только великодушно простил им неустойку, но обещал дать маленькую пенсию на первые три года их семейной жизни. Последний укол вернул им исходные характеры. Они приняли его с благоговением.
Через месяц они поженились и сняли двухкомнатную квартиру у Итальянских ворот.
Первое время их брак был безоблачным. Молодым с трудом верилось, что они наконец вместе. Засыпать и просыпаться рядом с тем же самым человеком! Знать, уходя, что по возвращении тебя ждёт то же лицо, те же слова, а в возможных недоразумениях виноват ты сам и никто иной!
— Мне кажется, я грежу! — шептала Иоланда.
Альбер подносил к губам её пальцы:
— Как хорошо надеяться, верить, строить планы! Помнишь твои смешные выходки амазонки?
— Смешные? Вовсе нет. Вот ты в роли потасканного донжуана!
Они смеялись над прошедшими горестями. Как-то в воскресенье они решились нанести дружеский визит профессору Дюпону. Они вернулись чуть погрустневшими и слегка встревоженными.
— Ты заметил, к корпусу испытателей пристроили ещё одно крыло, с женской стороны?..
— И уменьшили сад…
— Нет, это он нам раньше казался большим…
Дни шли за днями, и Альбер Пенселе становился задумчивым, молчаливым, нервным. Иоланда отказывалась выходить из дому и проводила в кресле перед окном целые дни, смотрела в дождь на проезжающие машины. Он поднимался, подходил к ней, целовал в лоб и шёл, волоча ноги, в свой угол. Вызванивали время часы.
— Что будем делать вечером, дорогая?
— Что хочешь, дорогой.
Альбер Пенселе вынужден был сознаться, что с женой ему смертельно скучно. И ей пришлось признать, что характеру её мужа не достаёт неожиданности.
Всё тот же мужчина, та же женщина. Они вспоминали о клиническом прошлом, когда всякая встреча несла в себе непредвиденное. Этот разгул фантазии плохо подготовил их к настоящему. Теперь уже ничего не могло произойти, ни мучительного, ни восхитительного. Ад монотонности и благополучия. Альбер Пенселе завёл себе любовницу в страшной тайне от жены. Иоланда завела себе любовника. Но обо эти связи оказались недолговечными. В тоске и раскаянии они вернулись друг к другу. Они исповедовались:
— Я изменила тебе, дорогой.
— И я изменил тебе, дорогая.
Они были очень бледны. Морща лоб, Альбер Пенселе хмуро оправдывался:
— Видишь ли, раньше я изменял тебе с тобой самой. От недели к неделе ты была и ты и другая, и я был и я и не я…
— О, как я тебя понимаю!
— Я боялся потерять тебя. Но теряя тебя, я всякий раз необъяснимо обретал тебя в другой. Ты была явной и ускользающей. Ты мне и принадлежала и нет.
— Помнишь, когда я сказала тебе: «Для меня любовь — это сражение!»? Ты был жалким раздавленным человечишкой. О, как бы я хотела, чтобы ты снова стал им.
— А я бы хотел, чтобы ты опять превратилась в карикатурный синий чулок с математическими способностями.
— О, Альбер! Альбер! Как много мы потеряли!
Она заплакала:
— Всю жизнь, — горько жаловалась она, — ты будешь — ты, а я — я! Это невыносимо, правда?
Стирая её слёзы ласковыми поцелуями, он шептал:
— О да, Иоланда! Это нестерпимо! Нестерпимо!
На следующий день Альбер Пенселе с супругой вернулись на службу к профессору Отто Дюпону.
