ЖАН-ПЬЕР АНДРЕВОН
ЛИЦО
— На Венере…
— На Венере?
— Да, на Венере, именно на Венере. Если опуститься на её поверхность, если ступить на пески Венеры, там, оказывается, вовсе не так жарко, как думали в те времена, когда в её атмосферу засылали автоматические станции, которые разлаживались, прежде чем им удавалось спуститься достаточно низко и выяснить климатические условия на уровне почвы.
— Четыреста градусов?
— Да, четыреста по Цельсию, но только в средних слоях, там, где атмосфера плотнее всего, солнечное тепло аккумулируется в этой открытой оранжерее в триста километров толщиной. Но ниже, у самой почвы, не выше трёхсот-четырёхсот метров…
— В туннеле Форсайта?
— …на узкой полосе поверхности шириной примерно в двести километров, которая охватывает всю планету и проходит приблизительно через полюсы — да, туннель Форсайта, — там довольно умеренная температура. Тридцать, сорок градусов — ну, как на Земле, в Манхэттене в середине лета.
— Это благодаря ветру, да?
— Да, это благодаря ветру, благодаря постоянному урагану, который возникает из-за соприкосновения масс горячего воздуха солнечной стороны и холодного воздуха стороны, погружённой в тень.
— Это гигантский ветровой туннель…
— Это гигантский ветровой туннель, заполненный вечным потоком воздуха, летящего со скоростью триста километров в час. Ветер защищает его и от холода, в от жары, которые царят выше, всего в нескольких сотнях метров. Но ты же всё это знаешь…
— Да, я знаю всё это. Я слышал это по радио, видел по телевизору, я читал об этом в газетах, в журналах, в книгах, в твоей книге: в туннеле Форсайта, в биосфере туннеля Форсайта удалось провести изучение микроэкологии. Растения, бактерии, амёбы и даже черви…
— Да, даже черви, которые никогда не видели звёзд, потому что никогда не покидают глубин песка: они копошатся в нём и там они защищены от ветра, который всё время перекатывает дюны и который швырнул бы их в небо или расплющил бы о скалы. Экология туннеля Форсайта — это хрупкий ансамбль, и трудно сказать, ведёт ли эта жизнь непрерывную битву с ветром или же, наоборот, его вечное всеприсутствые помогает ей. В туннеле Форсайта существуют мхи, лишайники, грибы — в общем, все виды таллофитов, которым удаётся прорасти на скалах. Они остаются неподвижными в этом вихре. Там есть даже миниатюрные папоротники, а ещё — странствующие сосудистые растения, они никогда не касаются почвы, они рождаются, растут, воспроизводятся и умирают в атмосфере, пока ветер мчит их со скоростью трёхсот километров в час, а их микроскопические тонкие корни плавают среди частиц песка и пыли, принесённых со всей остальной планеты.
— Растения, несколько беспозвоночных. Это значит…
— Немного воды в этой песчаной почве и немного кислорода и азота, которые циркулируют под слоем углекислого газа.
— Это значит…
— Да, жизнь. На Венере. На планете, которую считали смертоносной, пока не высадились на ней.
— И ты высадился на ней…
— Да, я высадился на ней. И я видел жизнь на этой кипящей и ледяной планете, где не видно ни Солнца, ни звёзд, где не видно ничего, кроме жёлтых и рыжих струй ветра, который вечно дует, и воет, и стонет.
— И там, на Венере, ты нашёл…
— Да, на Венере. Но ты же знаешь это наизусть. В туннеле Форсайта. Где ещё это могло быть? Но ты же знаешь всё это…
— Я ничего не знаю. Я слушаю тебя.
* * *
— Сволочь этот ветер.
— Что ты сказал?
— Сволочная сволочь этот ветер.
— Ты повторяешься, старина.
— И ветер тоже повторяется. Он только и делает, что повторяется. За десять метров ничего не видно. С меня хватит. Я отказываюсь. Вернёмся.
— Нет, не вернёмся. Это же моя поездка, чёрт побери! Единственная поездка для меня! Я ведь не метеоролог. И не эколог, и не вулканолог, и не геолог… И не военный! Я…
— Да-да, я знаю. Ты археолог, палеонтолог, антрополог и ещё дюжина всяких «логов». Но я скажу тебе одну вещь: я всё спрашиваю себя — какого чёрта ты здесь делаешь? Я всё спрашиваю себя — на кой чёрт в эту третью венерианскую экспедицию впихнули археолога, палеомашинолога… ну, короче говоря, такую бесполезную фигуру, как ты? Что ты надеешься найти на этой проклятой планете? Храм? Город, погребённый в песках? Полчища скелетов, которые приветливо помашут вам рукой за ближайшим поворотом? Да ведь яснее ясного, что в этом мире так же пусто, как у тебя в голове, бедняга! Всякая всячина, — бактерии, простейшие, черви — это пожалуйста, этого сколько угодно! Но какая-нибудь форма разумной жизни? Ах, оставьте! Это же пустые грёзы. Ты просто мечтаешь!
* * *
— Ты действительно мечтал об этом?
— Да, я действительно мечтал об этом. И продолжаю мечтать. Несмотря на всё.
— А в тот день на Венере?
— В тот день…
* * *
— Я мечтаю. Ну ладно… так дай мне домечтать до конца. Это моя поездка. Мы должны проехать сорок километров. А мы не сделали и тридцати. Так что давай, разберись со своими педалями, рукоятками, указателями, циферблатами, радиолокаторами — и вперёд! А философствовать тебя никто не просит.
— Он ещё говорит — философствовать! Ничего себе философия… Ты хоть видишь, куда мы ввалились? В щебень по самые глаза. А что если этот проклятый песок залезет туда, куда ему не следует — в трансмиссию, в карбюраторы, вообще в мотор? Мы так и будем сидеть тут, пока не сдохнем, понял!
— И вовсе нет. За нами придёт второй «скарабей», ты это знаешь не хуже меня. Постой-ка! Поверни чуть-чуть вправо… Там что-то вроде трещины в скале. По-моему, я видел в ней растения. Жизнь тут легче всего развивается в углублениях — ветер так быстр, что у него даже нет времени их засыпать. Да, вот тут… Придержи-ка… Гм… Нет, ничего особенного. Ладно, двинулись. Я соберу ещё зелени чуть дальше.
— Как? Ещё? Ну, нам остаётся только найти где-нибудь здесь кусок антрекота, и вечером можно будет соорудить недурное рагу.
— Ты сегодня полон остроумия, дорогой полковник.
— А ты полой надежд. По-моему, вся эта поездка — чистое бросание денег на ветер, если хочешь знать. Ты представляешь, сколько на эту сорокакилометровую прогулочку пойдёт кислорода, воды и горючего?
— Не знаю и плевать на это хотел. Ах как ужасно! Можно подумать, что все эти деньги тянут из твоего кармана…
— Погоди-ка! Сильный отражённый импульс, двести метров слева… Их, конечно, тянут не из моего кармана, а из кармана всех налогоплательщиков, но я тоже налогоплательщик, и ты, и Теодор, и Пьер… Осторожнее! Сейчас тряхнёт.
— Давай переваливай… Так что это за эхо? Утёс?
— Ну, во всяком случае, каменный обрыв. Сейчас мы его увидим. И там ты сможешь набрать сколько угодно мха.
— А, вон он, я его вижу. Прямо впереди. Очень маленькая антиклиналь. Приближайся поосторожнее… Что?.. А это что ещё за номер?!
— Где?
— Вон… Видишь столб, который торчит… Можно подумать… Да нет! Подвинь машину ещё чуть-чуть… Господи! Майк!
* * *
— И вот тут вы его нашли?
— Да, как раз тут. Просто столб около метра высотой и сантиметров сорок в диаметре. Он торчал над слегка наклонённой каменной стенкой метров тридцати или сорока в длину, а высотой метра три. Сначала я в этих вихрях песка ничего не рааобрал, но когда мы подъехали совсем близко…
* * *
— Ну, Форстер?
— Что?
— Что ты об этом скажешь?
— Что я скажу? Ты ждёшь чего-нибудь вроде «я не верю своим глазам»? Ну так вот, я вполне верю своим глазам. Но прежде всего я верю моему сердцу, моей интуиции, моим мечтам, если хочешь. И чудеснее всего, что это только начало. Совсем скромное начало. Но завтра… но в следующем месяце, но в следующем году… Кто знает, что мы теперь найдём!
— Да… Извини меня, старина.
— Что?
— Я говорю — извини меня. За то, что я поставил на тебе крест, и что рычал на тебя, и что заставлял заниматься всякой ерундой…
— Да брось ты, чудак. Ну какая теперь разница? Какая разница? Я выиграл, ты понимаешь? Я был прав. Ты понимаешь? Против всех! Знаешь, как трудно было добиться, чтобы меня включили в эту экспедицию? Ты даже не представляешь себе, сколько было хлопот: писать доклады, осаждать канцелярии, собирать комиссии, и убеждать, и убеждать… Вплоть до президента! И в ответ на всё я слышал: «Дорогой Фостер Бонниуэлл, да, на Венере, в туннеле Форсайта, есть жизнь. Это несомненно. Но жизнь ещё не означает разум, не правда ли?» Ну, пусть. Теперь это всё неважно. Всё позади, когда они увидят это…
— Да. Но что надо сейчас сделать? Я сообщу на базу?
— Нет. Погоди. Я хочу сначала посмотреть.
— Ты хочешь выйти?
— Да, я сейчас выйду.
— Только не отключайся. На таком ветру…
— Не беспокойся. Я хорошенько закреплюсь. Придвинься ещё немного и развернись так, чтобы встать вдоль скалы. Любой ветер разобьётся о тяжесть «скарабея». Да и вообще я быстро. Я только хочу…
— Что?
— Потрогать. Я только хочу её потрогать.
— Ну, давай поскорее. Долго стоять нельзя. Люк может занести песком. И болты…
— Я всё сделаю быстро. То есть… я постараюсь всё сделать быстро.
* * *
— И ты вышел?
— Да, я вышел в венерианскую бурю. Я кое-как вскарабкался в моём металлическом скафандре на скалу. Кабели прочно связывали меня с разведывательным вездеходом. Пять кабелей: два — управляющих движениями рук, ещё два — движениями ног, и одни, укреплённый на поясе. И трубки подвода и отвода воздуха. Самый настоящий скафандр! Но чтобы передвигаться в туннеле Форсайта, такая экипировка необходима. И всего на несколько метров. И всего на несколько минут… Когда я добрался до гребня, я вышел из-под защиты «скарабея», и мне показалось, что ветер сейчас оторвёт мне голову. Я прижался к каменному столбу. Мне казалось, что я его обнимаю. Я смог провести руками по поверхности камня. Это было что-то вроде…
— Да?
— Ну, я не знаю. Я провёл руками по камню, вот и всё. Это был инстинктивный символический жест. У меня не было рук — только металлические рукавицы, а ими ничего ощупать нельзя. Но может быть, через них прошли какие-нибудь флюиды…
— Ты улыбаешься. Тебе не грустно вспоминать всё это?
— Грустно? Почему?
— Я не знаю. Что ты почувствовал в ту минуту? И о чём ты думал?
— О чём я думал? Не знаю. Нет, правда, я не помню.
— А потом?
— Потом?
— Да, что произошло на следующий день и после?
— Мы вернулись на базу и объявили о своей находке. На другой день мы опять подошли к скале, уже на двух «скарабеях», и сняли с неё каменный столб. А ещё через день мы улетели с Венеры на Землю, увозя нашу добычу. Ты же знаешь всё это наизусть.
— Конечно. Но я хочу слушать, как ты рассказываешь.
— Почему?
— Потому что ты пережил необыкновенное приключение.
— Ты правда так думаешь?
— Ну, конечно.
— Это очень любезно с твоей стороны…
— Да нет же. Я действительно так думаю… Скажи, а вы не пытались найти что-нибудь ещё, перед тем как улететь?
— О, мне этого, конечно, очень хотелось бы. Но программа была вся выполнена. Можно убедить человека, но нельзя уговорить компьютер. Мы вернулись. Четыре месяца полёта…
— Но Земли знала…
— Да. Земля знала.
ЦИВИЛИЗАЦИЯ НА ВЕНЕРЕ
Сенсационное открытие профессора Фостера Бонниузлла Каменная скульптура, изображающая человеческое лицо, летит к Земле на борту космического корабля.
Только сегодня Координационный центр управления космических полётов в Хьюстоне сообщил корреспондентам эту потрясающую новость, которая в его кругах была известна уже позавчера. Во время обычных исследований в туннеле Форсайта члены третьей венерианской экспедиции обнаружили обломок скалы высотой около метра, обработанный в форме человеческого лица.
Точный вид этой скульптуры пока неизвестен, но самый факт её обнаружения на Венере делает совершенно бесспорным существование на нашей соседке гуманоидной цивилизации! Исчезнувшая ли это цивилизация? Или цивилизация, находящаяся в начале своего пути? Эти вопросы задают себе все — от простых прохожих на улице до величайших учёных. Однако отсутствие значительных поселений и воздушных или космических кораблей доказывает, что венериане пока не находятся — или более уже не находятся — на стадии развития, сопоставимой с нашей.
Как бы то ни было, чтобы выяснить это, необходимо дождаться четвёртой экспедиции, что не мешает, однако, создавать самые фантастические гипотезы. Во всяком случае, ясно одно: в споре между сторонниками теории существования внеземных цивилизаций и теми, кто до сих пор отрицал эту возможность, последние потерпели поражение, которое представляется едва ли не окончательным.
Открытием статуи мы обязаны профессору Фостеру Бонниуэллу, доктору археологии и палеонтологии. Как, вероятно, помнят наши читатели, профессор Бонниуэлл…
— И через четыре месяца ваш корабль опустился на Землю…
— Да.
— Для тебя это был триумф.
— Да, если хочешь, триумф.
— А что ты тогда думал?
— Что я думал? Не знаю… Я правда не знаю.
— Были репортёры, приёмы, экспертизы, конференции, интервью, турне…
— Я встретился с твоей матерью.
— Ты встре…
— Да, я встретился с Элен. Мы не виделись уже пять лет. Она приехала ко мне. Сюда. Она сказала мне…
— Я горжусь тобой, Фости.
— Гордиться тут нечем. Я… или кто-нибудь другой. Какая разница? Важно открытие. А не человек, который его сделал.
— Но всё-таки его сделал ты. И я рада за тебя.
— Пожалуй, немножко поздно, как ты думаешь?
— Фости!
— И пожалуйста, не называй меня Фости, Элен.
— Послушай, Фостер. Я думала… Почему бы нам не видеться опять? Послушай! Я знаю, что ты думаешь, я знаю, что ты скажешь. Ты не хотел меня видеть! Но ведь прошло столько времени… Мы с тобой уже не дети. И даже не очень молоды…
— Зачем ты пришла сюда? За пять лет ты совсем не изменилась. Тебе не дашь больше двадцати пяти. У тебя сияющее лицо счастливой женщины, Элен. Пусть прошлое останется в прошлом.
— Фостер, я…
— Почему ты не привела Дика?
— Он… ну, он же в колледже. Я не хотела… И потом, ведь уже так давно…
— Вы иногда говорили обо мне?
— Фостер! Мы всё время говорим о тебе. Особенно теперь…
— Конечно — особенно теперь.
— Фостер…
— А что думает Генри?
— Генри?
— Да. Я хочу сказать — о моём открытии.
— А! Генри… он… — Он ничего не думает.
— Нет-нет. Он… он не верит.
— Это была зависть. Он завидовал твоему успеху.
— Нет. Он рассуждал как учёный. Учёный должен сомневаться во всём, даже в том, что представляется ему очевидным. Никогда, ни при каких обстоятельствах исключение не должно быть принято за доказательство, за правило…
— Я не знал, что ты тогда встретился с мамой. Она мне ничего об этом не сказала. Но мы и в самом деле часто говорили о тебе… Не смейся. Это правда. Но эти воспоминания тяжелы для тебя. Мне не хотелось бы…
— Тяжелы? Ну что ты! Я был героем. Я пробыл героем год. У меня не оставалось времени, ни чтобы предаваться сожалениям, ни чтобы думать о прошлом. С моей венерианской скульптурой, которую репортёры сразу же прозвали Каменной Улыбкой, я совершил кругосветное турне. Ты же всё это знаешь.
— Я знаю. О твоей Каменной Улыбке столько писали…
— Да. И иногда очень красиво:
Лицо из красного песчаника высится над скалой, из которой оно высечено, с выражением кроткого упорства и спокойной силы. Это каменное лицо, освещённое неподвижной улыбкой, столько веков бичуемое песчаными вихрями, говорит с нами, не произнося ни слова — только с помощью истекающей из него эманации, окружающего его ореола.
Над каннелированной шеей внезапно возникает подбородок с изгибом нежным и в то же время волевым, переходящий в овал симметричных щёк. Нос прямой, со слегка расширенными ноздрями — он заметно повреждён песками, хлеставшими по его высокомерной горбинке. Глаза без зрачков — это овальные озёра под широкими дугами бровей, чьи грациозные очертания напоминают скорее женские брови (хотя лицо несомненно мужское). Выпуклый, но не очень высокий лоб обрывается у границы густых, плоско зачёсанных назад волос, накрытых остроконечной конической шапкой, которая венчает эту каменную маску и завершает всю статую, если только этот острый известняковый конус не свидетельствует о лени скульптора, оставившего нетронутой верхушку использованного им каменного столба.
Но главное, что властно останавливает наше внимание, — это широкий рот с полными губами, которые безмятежно улыбаются какой-то внутренней мысли. Говорили, что эта каменная улыбка — улыбка Джоконды. Как это неверно! На прекрасных губах венерианской статуи читаются внутренний мир, уверенность, мирное счастье, которые невозможно сравнить с гримасой скрытой печали, увековеченной кистью Леонардо. Почему он так улыбается, этот человек с Венеры? Кому он улыбается? Какое послание несёт нам это каменное лицо, обработанное столь тонко, что на нём не видно ни малейших следов инструмента художника?
Ответы на все эти вопросы скрываются на той планете ветров, которая мчится в пространстве вдали от нашей скромной Земли, на планете, где нас, быть может, ждут иные улыбки, не застывшие в камне, но рождающиеся в упругой плоти живых существ, похожих на эту статую — похожих на нас.
— Это мог бы написать ты.
— Я это и написал, если не считать отдельных деталей. Я не обладаю талантом журналиста и не владею романтическим пером. И всё это, конечно, сплошное сплетение ошибок. Но…
— Да?
— Бывают моменты, когда ошибки и истина переплетаются между собой так тесно, что их трудно отделить друг от друга. Уже в этой статье можно было бы увидеть ответы на все вопросы. Но я не мог их прочесть, я не хотел их прочесть. Я жил в мечтах… Я жил в моей мечте.
— Тогда этого ответа не мог прочесть никто.
— Никто? Может быть, Генри… Уже тогда.
— Генри — сухая душа.
— Дик! Ты не любишь Генри?
— Генри — муж моей матери. Кроме того, он — человек, который разлучил меня с моим отцом. Он есть, и это всё. Я не сужу его. Он есть… Но он уничтожил тебя.
— Генри меня не уничтожил. Он столкнул меня с моего фарфорового пьедестала, а это вовсе не одно и то же. Генри нашёл ответ, он открыл истину. Он ли или кто-нибудь другой… На что годны мечты, если действительность их не подтверждает? И чего стоит ошибка отдельного человека в сравнении с истиной? А истину установил Генри. То, что когда-то между нами была женщина, ничего не меняет. Важна истина. А не глупые мечты археолога, захваченного славой.
— Отец!
— Да-да… Я ошибался с самого начала. Генри — очень трезвый человек. Нам всем необходима трезвость. Теперь. И потом. И всё больше и больше. Не думай, пожалуйста, что перед тобой — человек, переживающий давние обиды. Не думай, пожалуйста, что я питаю к Генри какую-то злобу. Ни за статую, ни за Элен.
— Извини меня. Наверное, нам лучше этого не касаться…
— Нет, почему же? Ты пришёл поговорить со мной о том, что ты назвал чудесным приключением. Давай продолжим. В первый раз за всю мою жизнь я говорю с тобой как с мужчиной. Тебе двадцать лет. Истина не должна внушать тебе страха. Наоборот, ты должен искать её — всегда, всю свою жизнь, даже если она уничтожит какие-то твои мечты. Но ты знаешь, мечты очень живучи, и непременно кончается тем, что они вырастают вновь. Даже на истине, которая должна была бы их уничтожить…
— Да, я понимаю. Несомненно, ты прав. Ну, а потом…
— Потом? Пока я со своим каменным лицом изображал в музеях и университетах учёного-одиночку, к полёту готовилась четвёртая венерианская экспедиция.
Ускоренная программа. Миллионные расходы. Двенадцать человек. И я — руководитель! А газеты играли вокруг меня оглушительную симфонию. Ну, короче говоря, мы отправились. Мы оставались на Венере три месяца. Мы искали, рылись, мы перекопали весь песок по всей длине туннеля Форсайта. И мы вернулись…
— С пустыми руками.
— С пустыми руками. Не найдя ничего. Ни обломка пальца. Ни кусочка камня, на котором можно было бы хоть заподозрить следы разумной обработки. Нет… жизнь на Венере не дошла в своём развитии даже до насекомых, И мы были уверены в этом уже давно. Но делали вид, что забыли. Это было крушение. Конец мечты… Нет, для меня это не было концом мечты. Я говорил тебе — я просто пошёл другим путём. Тогда я ещё не понял истины, и никто ещё её не понял, кроме, может быть, Генри. Но и сегодня, четыре года спустя, моя мечта жива. И будет жива всегда.
— Что ты сделал, когда вернулся из экспедиции? Или вернее, что сделали с тобой? Что тебе сказали?
— Ничего. Наука не знает злобы. Мне дали понять, что результат не оправдывает расходов; и меня назначили на хорошо оплачиваемое и очень спокойное место. Его я занимаю и сейчас. И меня оставили в покое. Ну конечно, Венера была для меня кончена. И венериане тоже — для всех. Зачёркнуты. Понимаешь, о них больше не говорили…
— Но было лицо…
— И были статуи острова Пасхи. Да, было лицо. Ну и что? Оно осталось необъяснённым. Единственным и непонятным. Но у науки нет не только злобы — у неё нет и памяти. Лицо было забыто до тех пор, пока Генри…
— Но ты? Что думал тогда ты?
— Что я думал? Не знаю… Это было давно. Это — прошлое. Я не знаю. Я говорил тебе: моя мечта пошла по другому пути. Я не был побеждён. И не лелеял никаких шрамов.
— И вот тогда-то ты написал свою книгу?
— Да, вот тогда-то я и написал свою книгу:
«Из застывших черт каменного лица на нас смотрит бесконечность времени и пространства.
Я долго верил, что коснулся бесконечности. После моего открытия я указал для неё единственное место — Венеру. Но я ошибся. Никакая венерианская рука не создавала из песчаника эту улыбку Сфинкса. Венерианской цивилизации не существует. Есть только этот один-единственный часовой, каменный часовой в мире пустыни. Каменное изваяние, улыбающееся нам из глубины бесконечности.
Кем оно оставлено? Когда-нибудь мы это узнаем. Черты лица с Венеры очень сходны с чертами некоторых статуй майя. И мы знаем, что индейцам майя был известен венерианский календарь.
Я верю, что несколько тысячелетий назад — может быть, три или четыре — и Землю, и Венеру посетили какие-то существа, которые высекли из камня послания для тех, кому предстояло позже в свою очередь путешествовать в космическом пространстве.
Теперь этот день пришёл для человека.
И скоро на какой-то дальней звезде мы увидим потомков неведомых скульпторов. И тогда мы встретимся не с загадкой каменной улыбки, а с дружеской тёплой улыбкой живых губ.
Ничто ещё не кончено.
Наоборот: ничто ещё и не начиналось».
— Эта последняя фраза потрясла меня: «Ничто ещё и не начиналось». Ты веришь в это и сейчас?
— Да, я верю в это и сейчас — больше, чем когда-либо.
— Несмотря на твои ошибки?
— Несмотря на мои ошибки… Видишь ли, когда я писал мою книгу, я всё ещё исходил из совершенно ложной предпосылки. Но вывод остаётся правильным. Я знаю. Ты в это не веришь?
— Нет, отец, я верю в это. Я прочёл твою книгу три года назад. Это тот экземпляр, который ты прислал маме. На нём есть надпись.
— Да, на нём есть надпись… «Элен, замкнутой улыбке из плоти, — разглагольствования о каменной улыбке, которая обещает нам другие улыбки из плоти — открытые». Несколько напыщенно. Я всегда любил громкие фразы. Это один из моих пороков.
— Твоя книга прекрасна. Она мне очень поправилась. И маме она тоже очень понравилась. Несмотря на надпись…
— Да, я знаю. Она прислала мне потом письмо…
«Дорогой Фостер!
Читая твою книгу, я вспоминала о юноше, которого знала когда-то и который говорил мне о звёздах — одновременно и близких, и далёких. Этот юноша, так же как и звёзды, и близок, и далёк. Но для меня…»
— Н что ты сказал?
— Ничего. Я ничего не сказал.
— Да, конечно. История каменного лица закончена…
— Закончена? О нет. Надо ещё рассказать тебе о самом главном — о разрушении мечты из камня и о воссоздании истины. Я опять повторяю: истина важнее мечты.
— Я помню. Генри…
— Генри. Как-то раз он пригласил меня в свою лабораторию. Это было через два или три месяца после выхода моей книги. Генри была передана на хранение статуя. Он сказал, что раскрыл её секрет. Управление НАСА больше не интересовалось каменным лицом и отдало его ему. Генри изучил структуру венерианского песчаника. Он мне объяснил. Песчаник — это хрупкий агломерат кварца, скреплённого кремнём. Это твёрдый камень, но он легко поддастся эрозии, особенно если подвергать его постоянной бомбардировке песком, который несётся со скоростью триста километров в час. Но ты же знаешь всё это…
— Я знаю.
— Генри сказал мне, что скульптура, несомненно, не могла сохраняться тысячелетиями в условиях, которые царят в туннеле Форсайта; что моя теория о внеземных скульптурах нереальна. И он сказал мне, что знает, как возникло это лицо. Он показал мне блок красного песчаника, похожий на тот, из которого было высечено лицо. Он сказал мне, что определил и воспроизвёл расположение молекул того каменного столба, из которого была изваяна статуя, — со всеми неправильностями структуры, то есть точно так же располагая более твёрдые, более устойчивые против эрозии части. Я понял не сразу. Тогда Генри поместил блок в специальную камеру и подверг его бомбардировке песком, несущимся со скоростью пятнадцать тысяч километров в час. Бомбардировка длилась полчаса.
— И в конце этого получаса…
— И в конце этого получаса у него было второе каменное лицо.
— И что ты думал тогда?
— Я не знаю, Дик. Я правда не знаю. Позже я сказал себе: хорошо, что некоторые люди — открыватели истин, и так же хорошо, что другие гонятся за мечтой. Но видишь ли, как я тебе уже говорил, эта истина не уничтожила мою мечту. Она только заставила её отступить, удлинить свой путь настолько, что он потерялся в бесконечности. Это было неважно.
— Однако Генри восторжествовал…
— Над чем? Он не восторжествовал, Дик. Наука скромна. Она скромнее воображения.
— Но ведь были опять статьи и конференции. И теперь ты оказался жертвой.
— В очень малой мере, Дик, очень малой. Каменное лицо уже давно было забыто. Оставалось только любопытство. И в сущности, я оказался жертвой только в представлении твоей матери. Этого она мне никогда не простила. А может быть, не простила и Генри. Я не знаю… Я не хочу знать. Это — прошлое.
— А прошлое тебя не интересует?
— Нет. Меня интересует только будущее.
Высокий, худой, слегка сгорбленный человек с залысинами на лбу и длинными седыми волосами, ниспадающими на шею, встал с кресла и подошёл к окну. Снаружи была ночь. Над огнями Манхэттена небо было затянуто дымкой смога, которая давно уже становилось всё гуще и гуще. Но за удушливыми миазмами, поднимающимися от бесконечных пространств всепожирающего города, всё-таки слабо поблёскивала горстка далёких звёзд. Высокий, слегка сгорбленный человек долго смотрел на эти таинственные, подмигивающие, полузабытые искры. В его ушах звучали слова, которые много лет назад сказал ему Генри Сандерс…
— Вы видите, Фостер, случай тоже участвует в формировании природы. И иногда он скрывает от нас истину, потому что мы проецируем на проявления этого случая наши собственные мечты и фантазии, то есть побочные продукты подсознания нашей культуры. Вы помните старинную гипотезу: если бы обезьяна провела миллиарды лет за клавиатурой пишущей машинки, она в конце концов напечатала бы полное собрание сочинений Шекспира. Ну так вот, это произошло, Фостер. Обезьяной послужил ветер Венеры. Пишущая машинка — это блок песчаника. А собрание сочинений Шекспира — те несколько выступов и углублений в камне, которые благодаря вам некоторое время питали межпланетную мечту, эту сознательно допускаемую мистификацию… Но никто не ждёт нас на звёздах, Фостер, и это так же печалит меня, как и вас. Бесконечность остаётся тёмной и немой. Никто не оставил там для нас знака. Это всего лишь прихоть ветров.
Высокий, слегка сгорбленный человек повернулся спиной к окну и улыбнулся, глядя на своего сына. Но это была улыбка, обращённая внутрь, адресованная только самому себе. Потому что слова профессора Сандерса не испугали его.
— Я ошибся, — сказал он. — Никто не оставил для нас знака. Но разве это важно? Когда-нибудь мы полетим ещё дальше, к звёздам. Я не увижу этого дня, Дик. Не увидишь его, наверное, и ты. Но другие увидят. И наши потомки встретят не загадку каменной улыбки, созданной ветром, а дружескую теплоту живых улыбок. Ничто ещё не кончено…
— Наоборот, — подхватил Дик. — Ничто ещё и не начиналось!
