Когда Летиция ушла, написав записку, звучавшую, как завещание и последняя просьба свергнутой королевы, Дионисио, вновь оказавшись в беспросветном мраке одиночества, раздумывал над советом пойти к другим женщинам. Он свернул листок в трубочку, потом раскатал и прочел еще раз.

По дороге в лагерь Дионисио зашел в полицейский участок и оставил записку Рамону:

Фульгенсия Астиз – грозная сантандерианка с револьвером, что служил средством против сексуальных домогательств вместо отправленной на покой иконки, владелица склянок с приворотным зельем, обладательница крепких мускулов и предводительница женщин в лагере – узнала Дионисио, едва он появился. Ей хватило одного взгляда на человека с походкой индейца и шрамами висельника, на двух кошек с гипнотическими желтыми глазами и лапами, подбитыми черным бархатом, и она безошибочно признала Дионисио Виво, который пробудил в ней материнский инстинкт. Подбоченясь и широко расставив ноги, она загородила ему дорогу и тоном раздраженной жены запросто вопросила:

– Так! Ну и где ж тебя черти носили столько времени?! Мы тут ждем-пождем – и ничего! Сколько можно? Уж глаза ни на что не смотрят!

– Да все не мог собраться, – ответил Дионисио. – Прошу прощения за неучтивость. Но вот теперь я здесь.

Выйдя из хибар и пенопластовых лачуг, из-под навесов из рифленого железа и картона, молодые женщины собрались вокруг Фульгенсии и Дионисио; в «чокнутых» жила самоуверенная храбрость людей, которые сумели постоять за себя, отразили нападения вооруженных насильников, сбросили воров и домогателей с утеса, плевали на насмешки, охотились в сьерре на викуний, используя лишь камни да собственное проворство, уцелели под лавинами и проехали сотни километров, ведомые лишь предчувствием, что участвуют в чем-то важном.

Дионисио глядел, как, опустив руки, они стоят, загоревшие на свежем воздухе, закаленные вынужденным смирением терпеливого ожидания, – казалось, он видит солдат. Удивительное впечатление: перед ним – женщины всех типов из всех уголков страны, отважные, сильные, воспламененные идеализмом, что отсутствует у большинства мужчин, практичные, какими никогда мужчинам не стать, и несгибаемо верные себе. Одна за другой они торжественно выходили вперед и по-товарищески целовали приветственно в щеку.

Дионисио обернулся к Фульгенсии Астиз.

– У меня есть план, – сказал он и услышал в ответ:

– У меня тоже.

Ночью у лагерного костра они поделились друг с другом своими планами; оказалось, планы их почти одинаковы.

За месяцы, проведенные в лагере, боль Дионисио стихла, превратившись в своего рода трепет. В жизни женщин все было организовано в строгой и справедливой очередности, по-человечески: они кормили грудью своих и чужих детей, стирали друг другу одежду в ручье, не чинясь; после споров, потаскав друг друга за волосы, опровергнув законность прав соперницы, обнимались, как добрые подруги, и, стремясь к цели, спокойно переступали все непостижимые ограничения общепринятой морали.

В мускусных джунглях женских тел и бесконечно удивлявшем многообразии любви Дионисио будто наблюдал за собой со стороны. В сумраке жилищ из картона и автомобильных обломков, среди скал в густом звездном свете, под мгновенными фейерверками метеоритов он недоуменно чувствовал, будто кто-то посторонний действует вместо него. Он спал с женщинами, но глаза его оставались мертвы, даже искорка страсти не вспыхнула в сердце.

Эта легкость поражала Дионисио, когда после бессонной ночи он приходил на занятия и сообщал ученикам, что сегодня вновь расскажет о муре, сыплющейся из трещин в основании культуры, и муру эту следует понять, чтобы знать абсолютно точно, чему нельзя верить, и что ни при каких обстоятельствах нельзя воспринимать всерьез. Эта легкость зародила в нем подозрение, что он одержим, хотя и не чувствовал природной рефлекторной непокорности. Прежде, если кто-то советовал: «Поешь, ты же голоден», – он сразу ощущал, что сыт. В армии капрал, бывало, говорил: «Вычисти винтовку, педрила, или будешь у меня нужник драить», – и Дионисио отправлялся драить нужник, лишь бы не подчиняться приказу, а когда капрал говорил: «Да вычисти же ее, сукин сын, а то капитану доложу», – Дионисио тотчас шел к капитану сам и докладывал, что в стволе его оружия нагар, господин капитан, и нитки от протирки, господин капитан, а это опасно, господин капитан, потому что если завтра случится вторжение Советов, господин капитан, а все вокруг полагают, что так оно и будет, господин капитан, тогда пуля застрянет в стволе и оторвет мне яйца, господин капитан, и станет на одного бесполезного солдата больше, господин капитан, который не сможет противостоять варварам-коммунякам, кто, как нам известно, господин капитан, идет разрушить цивилизацию; капитан вздыхал и отправлял его на гауптвахту, а затем подслушивал под дверью, как Дионисио стреляет сигаретку и рассказывает байки караульным, которые должны были устроить ему веселую жизнь, и капитан отправлялся писать очередное пространное письмо тогда еще бригадному генералу Хернандо Монтес Coca, что наследник неисправим, а затем разговаривал с капралом, и тот умолял перевести Дионисио в другой взвод, никаких сил уже нету, господин капитан, и он пагубно влияет на всю роту и вообще, насколько я знаю, господин капитан, на целый батальон.

Дионисио часто приходило в голову, что он вроде почетного командира полка – пользуется уважением, но не имеет власти; истинный полководец – Фульгенсия Астиз, а Главнокомандующий вдали от передовой, как это водится у Главнокомандующих. Еще он сравнивал себя со знаменем полка – ему отдают честь, его хранят в полковой часовне и спорят за почетное право надраить серебряный наконечник и протереть древко черного дерева.

Но все это не забавляло Дионисио, как позабавило бы прежде, не внушало мысли, что он утратил независимость, и ни на секунду не вызывало чувства вины.

По прошествии времени женщины, решившие остаться в Ипасуэно, те, что разъехались по домам искать мужей, и те, что отправились с Дионисио и Аурелио в Кочадебахо де лос Гатос, произвели на свет двадцать девять чад. Шестнадцать детей станут женщинами с необычным именем Аника. Тринадцать – коренастыми, точно индейцы, мужчинами с поразительно голубыми глазами графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры. Все мальчики будут носить на шее наследственный отпечаток веревки и шестисантиметровый рубец от ножа.