О произведениях человека, с которым знаком, писать всегда трудно. Личное общение мешает формированию собственного мнения. Никогда не можешь с уверенностью сказать, до чего ты действительно додумался сам, а что навеяно беседами с автором. А если этот автор Станислав Лем, то трудности возрастают по меньшей мере вдвое. Его вещи, как правило, многоплановы и далеки от однозначности. О нем написано много статей, в которых одни и те же произведения получают совершенно различную оценку. Читатели разных стран хорошо знают книги Лема: фантастические романы и повести “Астронавты”, “Магелланово облако”, “Соларис”, “Возвращение со звезд”, “Непобедимый”, “Эдем”, “Дневник, найденный в ванне”, “Следствие”; циклы рассказов “Звездные дневники Ийона Тихого”, “Воспоминания Ийона Тихого”, “Сказки роботов”; сборники рассказов “Сезам”, “Нашествие с Альдебарана”, “Лунная ночь”, “Охота”; остроумные телевизионные пьесы; сборник статей “Выход на орбиту”; философские работы “Диалоги”, “Summa technologiae”; роман “Непотерянное время” о трагических событиях в оккупированной нацистами Польше; автобиографическая повесть “Высокий Замок”.

Совершенно условно литературных героев Лема можно разделить на людей и роботов. Со времен чапековской пьесы “РУР”, которая принесла в мир само слово “робот”, наши “железные братья” стали завоевывать страницы книг. Интерес Лема к этой теме проявился еще в рассказе “Существуете ли вы, мистер Джонс?”. Потом появилось не вошедшее в ранее изданный сборник “Звездных дневников” “Одиннадцатое путешествие Ийона Тихого”, в котором говорится о Главном Калькуляторе, взбунтовавшемся против людей. Он выбросил весь экипаж космолета и основал на необитаемой планете государство роботов, которых изготовил из обломков ракеты. Далее последовал сборник “Сказки роботов”, породивший новых литературных героев-конструкторов Трурля и Клапауциуса (сказки “Как уцелела Вселенная”, “Машина Трурля”, “Крепкая взбучка”). Это истории трагикомических неудач, основанных на различных недостатках сконструированных машин.

Видимо, неунывающие конструкторы полюбились писателю. Не будь этого, он не посвятил бы им отдельную книжку — остроумную и забавную “Кибериаду”. В этом новом цикле “кибернетических сказок” перед конструкторами открываются необъятные просторы метагалактики. Трурль и Клапауциус — роботы, и все, с кем они имеют дело, тоже роботы.

Но мы сразу же забываем об этом. Для нас они — люди, такие же, как Оловянный солдатик Андерсена, Слоненок Киплинга или Колобок. Сказка превращает в людей не только животных, но и любые неодушевленные предметы. На то она и сказка…

Никогда не унывающие конструкторы Трурль и Клапауциус бродят по Вселенной, как бродили в свое время веселые портняжки по миниатюрным княжествам и королевствам раздробленной феодальной Европы. Что ни планета, то опереточное государство с весьма условными, традиционно сказочными отношениями и гротескным монархом, который, как и положено, в сказках, без промедления раскрывает свою злобную, коварную и самодурную сущность. Правда, лемовские короли оставили далеко позади своих фольклорных прародителей по части всевозможных атрибутов личного могущества. Еще бы! К их услугам весь арсенал чудес кибернетики и технической физики. Алебарды и булавы давным-давно отправлены на переплавку. Телемеханика, ядерная техника, сверхсильные поля и стреляющие антиматерией мортиры — вот чем вооружена современная сказка. Метагалактические короли не нуждаются в услугах мерлинов. Роль волшебника взяла на себя наука. И это понятно. Даже самая причудливая фантазия все-таки является отражением жизни. И не беда, если зеркала немного кривы и прихотливо увеличивают или уменьшают предмет. У сказки свои законы. Ей органически присущ гротеск. Главное — в соразмерности пропорций. А она соблюдается. Под стать королевскому могуществу — знания и смекалка конструкторов. Недаром им “создавать или гасить звезды было все равно что семечки лузгать”. А если присовокупить сюда смекалку, увлеченность своим искусством и всегдашнюю готовность встать на защиту обиженного, то вероятность успеха возрастает до 0,99999… Потому и выходят победителями наши конструкторы из самых, казалось бы, безнадежных передряг. Но в сказке всегда побеждает добро. Уж так повелось с незапамятных времен, когда не знавшие письменности неандертальцы собирались помечтать вокруг ночных костров.

По традиции, доставшейся нам еще от классицизма, Лем наделяет своих королей весьма характерными именами, отражающими главнейшие свойства их интеллекта и излюбленные привычки. Первый, с кем вступают в единоборство конструкторы, это король Безобразик. Он снискал себе особую славу тем, что в целях оздоровления экономики отменил все наказания, кроме высшей меры. Это мудрое государственное мероприятие подсказано прежде всего тем, что король “скряга прямо-таки космический”. Но к тому же ведь он еще и Безобразик! Таким образом, “королевские параметры” задаются заранее как своего рода граничные условия. Зато Трурль и Клапауциус демонстрируют нам по ходу решения той или иной задачи широчайшую гамму самых удивительных свойств. Их “параметры” текучи и функциональны. (Как видите, даже разговор о “Кибериаде” требует своего математизированного языка). Но дело, конечно, не в этом. “Сказка — ложь, да в ней намек”… И воистину Безобразии заставляет задуматься об иных, отнюдь не опереточных королях.

Настоящее — лишь точка на оси времени, скользящая от прошлого к будущему. Завтра всегда отрицает сегодня, но оно бы никогда не наступило, если бы люди забыли о том, что случилось вчера.

Свыше двух тысяч лет назад жил в Китае правитель по имени Цинь Ши-хуанди. “Ди” означает “великий”, “царственный”. Он хотел видеть свое государство “монолитным и непобедимым”. Сомнения были чужды ему, а люди, которых разъедало сомнение, — ненавистны. Цель для него оправдывала все средства, а средства казались проверенными и достаточно радикальными. Он велел сжечь все книги, кроме гадательных, и на всякий случай сохранить труды по военному делу и сельскому хозяйству. А чтобы сгоревшие тексты не стали известны в устной передаче, всех грамотеев перетопили в нужниках. Было их всего-то было несколько сотен. Свершив таким образом “культурную революцию”, Цинь приступил к возведению Великой китайской стены, которая должна была оградить государство и от чужих армий, и от чужих идей. Он не любил н не хотел никаких сложностей. За недоносительство казнил, доносчиков награждал и повышал по службе. Никто не протестовал, дисциплина была образцовой, а управление предельно простым. Один умный человек сказал, что “это великолепное государство обладало только одним недостатком: жить в нем было нельзя”.

Даже самому Циню пришлось расплачиваться за свою решительность и прямоту. Его поразила мания преследования — профессиональная болезнь тиранов…

Безобразик, как и Цинь, больше всего на свете любил простоту. Именно ту простоту, о которой говорят, что она хуже воровства. Намного хуже. Во имя этой простоты он отменил все искусства, кроме коллективной декламации, игры в шахматы и военной гимнастики. Более того, в отличие от Циня Безобразик даже сумел регламентировать постоянно растущее число доносов. Для особо активных доносчиков он ввел “налог на роскошь”, чем и удерживал сей род деятельности в “разумных пределах”.

Сосед и супротивник Безобразика король Мегерик — монарх совершенно иного склада. Он удивительно напоминает президента Лосаду из “Короли и капуста” О.Генри. Очевидно, не вмешайся наши конструкторы, он тоже так бы тряхнул свое несчастное отечество, что с него бы “чуть не слетели цепи лени и невежества”. Впрочем, весельчаку Мегерику не до того. Он рвется на войну. И тут кончаются любые исторические или литературные реминисценции. Лем дает полный простор удивительному юмору и поразительной находчивости конструкторов. Читатель сам узнает, как Клапауциус и Трурль предотвратили кровопролитную бойню и одурачили королей, как достигли того, что один саперный батальон дошел до абсолютного солипсизма и заявил, что, кроме него, ничто реально не существует, а план неприятельской крепости оказался выполненным в абстрактном духе, совершенно противоречащем армейской традиции.

Но конструкторы не только носятся по космосу в погоне за приключениями, не чужды им, говоря научным языком, и поисковые темы. Когда им удается набрести на что-нибудь действительно стоящее, автор сам не выпускает их из лаборатории. Так случилось и тогда, когда Трурль замыслил создать Электрибальда — поэта на молекулярном уровне. Ставший традиционным спор о том, может ли машина заниматься художественным творчеством, дал жизнь очередной сказке “Кибериады”. Сама по себе задача представлялась Трурлю довольно простой. Нужно было лишь начинить новорожденный кибер всей накопленной предшествующими цивилизациями информацией. Сказано сделано. Недаром ведь “скоро сказка сказывается”. И вот Электрибальд заговорил стихами. Господи, какую чушь он понес! Но чушь ли? Может быть, стоит прислушаться к ней, попытаться найти скрытый смысл. И в самом деле! Оказывается, Электрибальд повторяет эволюцию наимоднейших течений поэзии!

Сначала это косноязычный бред, футуристическое расчленение образа, смещение и теряющая смысл инверсия, потом откровенная заумь и непереводимый на человеческий язык летризм. Но Трурль не унывает. Он продолжает совершенствовать свое детище, снабжая его всевозможными ограничителями, реле и сложнейшими ассоциативными блоками. Поэтическая роль становится главнее, членораздельной, и Электрибальд пускается в формалистические изыскания. Его прямо распирает от изысканных аллитераций. “К кузине королевы крадется Киберон!” Разве это не напоминает “чуждый чарам черный челн”? Но совершенству, как известно, нет предела. Новые обратные связи — и в “творчестве” Электрибальда появляются характерные черты электронной радиопоэзии. “Где, антиобраз, ты?” Вселенную захлестывает поток кибернетических поэм. Общение с поэтами-авангардистами вплетает в этот поток струи, делающие стихи Электрибальда “туманными, многозначительными, туристическими, магическими” и приводящими “в совершенное отупение”. Не это ли делает “поэта” кумиром “толпы”? Модным любимцем, заставляющим визжать от восторга и умиления? Электрибальд по праву пожинал лавры успеха. Он превзошел всех, даже дважды лауреата государственной премии, бюст которого установлен в городском парке. Только графоманы могли выйти с честью из соревнования с ним. Но на то они и графоманы.

Трурль больше не берется за моделирование творческих процессов. Это, возможно, и правильно. Но только ли в этом смысл “Путешествия первого А”? Может быть, стоит перечитать его, если кому-то очередной поэтический светлячок покажется на фоне звездного неба звездою первой величины.

И все же “делу — время, потехе — час”. Возня в лаборатории — “потеха” конструкторов, “дело” их — единоборство с королями. Вот почему после короткого и не очень удачного отдыха наши мастера попадают во владения его величества Жестокуса — страстного и самозабвенного охотника на всевозможных “зверей галактических”. Правда, в охотничьих угодьях Жестокуса произошло то, что в наше время случилось в некоторых лесах и саваннах. Жестокус перебил все, что только возможно. Ему осталось одно: заставлять конструкторов создавать новых хищников, с которыми бы стоило померяться силами, — решение в данных обстоятельствах вполне разумное. Благо стража, “нанося удары прикладами лазеров и мазеров”, может заставить сделать все что угодно. Тем более Жестокус, согласно той же изустной традиции, не оставлял попавшим в его лапы конструкторам никакого выхода. Не угодили — казнил, угодили — тоже казнил. Недаром Трурлю и К.лапауциусу пришлось порядком поломать головы, чтобы решить классическую дилемму: “направо пойдешь — смерть найдешь, налево пойдешь — головы не снесешь”. И не мудрено, что им приходилось даже прибегать к самому страшному кибернетическому проклятию: “Черный ящик меня разрази!” Тем более что это вроде бы помогало.

Любопытно проследить за тем, как меняется язык повествования при переходе от описания королей к рассказу о будничной инженерной деятельности конструкторов. Словно в театре повернули сцену. Сказка кончилась. Откровенная ирония сменилась мягким юмором. Язык персонажей театра Гоцци и славянских былин незаметно превратился в знакомый жаргон современных научных работников, прекрасно эрудированных, легко жонглирующих самой сложной терминологией и понимающих друг друга с полуслова. Магия уступает свое место тензорному исчислению и матричному анализу. Это заклинания на базе экспонент я вириалов, чудеса, основанные на соотношении неопределенностей. И ритуал уравнений дает не меньший эффект, чем, скажем, трение волшебной лампы или пентакли, инвольтование, наговор. Во всяком случае, Трурль и Клапауциус создают все, чего только пожелают. Волхвам, джипам и колдунам остается только кусать ногти от зависти. И при этом никакого касательства к трансцендентности. Математика, физика, кибернетика — ничего особенного.

И, как мы видим, они прекраснейшим образом одурачивают и этого короля, несмотря на его лазерные пищали, своры киборзых и кибернаров.

Рассказ “Вероятностные драконы” перебрасывает нас в мир статистики, вероятностный мир квантов. Это “Алиса в Зазеркалье” второй половины двадцатого века. Наметившиеся во “Втором путешествии” тенденции “математической магии” перестают здесь играть служебную роль. Уже не нужны передаточные мостики от чуда физического закона к чуду сказочного воплощения. Сложная функциональная зависимость упрощается почти до тождества. “Магия микромира” сливается с магией фольклора, физическая терминология срастается со сказочной, В полном соответствии с традицией конструкторы заняты поисками дракона, терроризирующего целую страну. Конечно, король обещал одарить их сокровищами и, конечно, не выполнил своего обещания. Так что внешняя канва известной всем сказки соблюдается. Но это именно канва, на которой вышит причудливый и странный узор уравнений с волновой функцией. Слишком уж поиски дракона напоминают драматические поиски новых элементарных частиц! Лем приводит читателя во “чисто поле” и к пузырьковой камере мощного ускорителя одновременно. Нет, его, конечно, не интересует познавательная сторона! Он не ставит себе задачи популяризировать ядерную физику. Просто для современной сказки нужны свои особые изобразительные средства. Так и получаются всевозможные гибриды, вроде “счетчика драконов”, “слабых змеевзаимодействий”, “дифракции и рассеяния драконов”, “жестких горынычей” и “полосатых спектров василиска”. Странные гибриды! Но ведь и само слово “странность” давно стало полноправным физическим параметром. И нечего удивляться тому, что подстреленный Клапауциусом дракон ведет себя “странно”. Первые гипероны тоже вели себя странно, почему и пришлось назвать их странными частицами. Лем щедро платит дань современности. Сказочная традиция требует, чтобы вероломный король не сдержал своего обещания раскрыть перед победителями дракона сокровищницу. Тут уж ничего не поделаешь. Но почему бы не сделать из этого короля тривиального бюрократа? Вот и получается, что царь не просто отказывается платить, а настаивает на созыве всевозможных комиссий, обмере туши, “не знает”, по какому фонду провести платеж. Так, собственно, и создается смешная ситуация, соединение несоединимого порождает юмор.

Иногда нарочитая сатирическая заостренность “Кибериады” позволяет провести некоторые аналогии с “Историей одного города” Щедрина. Конечно, лемовские короли не щедринские градоначальники. И цели и средства здесь довольно разные. И все же… Возьмем, к примеру, короля Балериона (“Путешествие пятое”). Сей государь не жестокостью досаждал своим подданным, а пристрастием к увеселениям. Щедринский администратор к водке питал не то чтобы пристрастие, а “даже некоторое остервенение”. Впрочем, Балерион пагубного зелья в рот не берет, его забавы носят вроде бы невинный, детский характер. Он любит горелки, чижик, палочку-выручалочку и, конечно, прятки. Последние — его страсть, мания. Чаще всего он затевает эту игру, когда его ждут неотложные государственные дела. Вполне понятно, что от наших конструкторов Балерион требует “идеального укрытия”. Таковы уж условия игры в прятки: тот, кто прячется, хочет, чтобы его не могли отыскать. И вновь включается в работу “рациональное волшебство”. Конструкторы создают миниатюрный суперприбор, конечно, с обратной связью, с помощью которого король может прятать свою индивидуальность в чужих телесных оболочках. Оригинально, остроумно, неожиданно, но все это тоже не самоцель. Главное — в развязке. Суетливый король должен обрести тихую пристань, его головокружительное скакание по чужим телам должно рано или поздно закончиться. Где? В телесной оболочке полицейского? Что ж, такова истинная сущность тирана, независимо от того, любит ли он играть в прятки или собирать цветочки. Но и это было лишь промежуточной ступенью к полному совершенству. Покой Балерион обрел в… кукушке огромных часов.

Лем часто обращается к неоценимому опыту великих сатириков прошлого. Недаром его Ийон Тихий получил прозвище “современного Мюнхгаузена”. Щедрин, Свифт, Раблэ — все они в той или иной мере свой след в “Кибериаде”. Даже непобедимый Пантагрюэль и хитроумный Панург вынуждены были спасаться бегством от пушистых котов, олицетворяющих сутяжничество. Трурль, безусловно, учел это (“Консультация Трурля”). Иначе не победить ему всемогущее Нечто, для которого взрывы сверхтермоядерных бомб — что укус мухи. Пропали бы, сгинули сталеглазые без Трурля, не вовлеки он Невыразимое страшилище в бесконечный бумажный конвейер со всеми его входящими и исходящими. Оно ничего не страшилось, ничто не брало Его. Но “как Оно приняло первую бумажку, расписалось в книге, так уж и влипло”. Смешные стороны рассказа “Консультация Трурля” усугубляются необычной формой. Это своего рода рифмованная притча, почти раешник, где примитивные, апериодически встречающиеся глагольные рифмы и усиливают повествовательный эффект, и создают стилизацию “под старину”.

“Слава тем и отличается, — говорится в грустной новелле “О том, как Трурля собственное совершенство к беде привело”, — что обычно молчит о поражениях, даже если они порождены высочайшим совершенством. А кто в этом усомнится, пускай припомнит последнюю из семи экспедиций Трурля”. И правда, в этой экспедиции славный конструктор потерпел поражение. И не потому, что чего-то не сумел (такого с Трурлем не бывает), а единственно по причине своего доброго железного сердца. Пожалел он платиново-иридиевое величество Экзилия Тартарейского, сосланного на одинокий астероид. Нельзя жалеть королей. Впервые конструктор решил помочь тирану и тут же дал маху! Этот грустный эпизод, скорее научно-фантастическая новелла, чем сказка, окрашивает “Кибериаду” совершенно новыми для нее эмоциональными оттенками.

Нет, не игрушку для утешения свергнутого монарха построил Трурль, не миниатюрное механическое королевство. “Безупречность нашего мастерства — это наше проклятие, которое отягощает непредвиденными последствиями любое наше создание, — говорит ему Клапауциус. — Неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного идола из дерева и воска и, придав ему некоторое сходство с разумным существом, издевался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему ведет дальнейшее совершенствование этого замысла! Представь себе, что другой сделает куклу с граммофоном в животе, чтобы она стонала под ударами, представь себе куклу, которая, если ее бить, будет молить о пощаде, куклу, которая станет гомеостатом; представь себе куклу, плачущую, истекающую кровью, куклу, которая боится смерти, хоть и прельщает ее ни с чем не сравнимое спокойствие смерти! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка — действительностью? Ты отдал жестокому тирану в вечное владение неисчислимые массы существ, способных страдать, а значит, совершил позорный поступок…”

Так из сказки выкристаллизовывается крупнейшая этическая проблема. Лем — юморист вдруг вновь превращается в автора “Соларис” и “Воспоминаний Ийона Тихого”, достигая в этом монологе истинно трагической возвышенности. Иногда кажется, что устами Клапауциуса говорит шекспировский Шейлок.

Но этот рассказ не типичен для веселой, полной забавных нелепостей и приключений “Кибериады”. Зато “Путешествие шестое, или как Трурль и Клапауциус Демона Второго Рода создали, дабы разбойника Мордона одолеть” — “настоящая” физическая сказка. Старая сказка на новый лад. Правда, разбойник не король, но какая, в сущности, разница: король или разбойник?

В руки наших славных конструкторов случайно попадает пожелтевшая от времени книга. Выдержки из книги стилизованы Лемом под псевдорыцарские сказания о разных Галахадах и Амадисах. Не обошлось, конечно, и без изрядной дозы “звездной пыли”. Но, право, какая нам разница, живет ли разбойник на высоченном утесе или же в “замке, в черной гравитации вознесенном”? Понятно, что сей путеводитель составлен не для странствующих нищих монахов или рыцарей, а для бесшабашных звездопроходцев. Именно для “звездопроходцев”, а не звездолетчиков или астронавтов. У стилизации тоже есть свои неписаные законы. Стилизация — это моделирование систем, перенесение качества при строгом соблюдении масштабов. Недаром тоннель сквозь звезду — красный гигант Бетельгейзе — именуется у Лема на арабский манер Бет-эль-Гейзским. Таким каналом может “идти” именно “звездопроходец”! Очень уж похоже на Баб-эль-Мандебский пролив, которым следовал славный Синдбад-Мореход.

Зато для сметливого разбойника Мордона Лем находит совершенно иные языковые краски. Ведь это современный, вернее, сверхсовременный грабитель, а не какой-нибудь алжирский корсар или Соловей-разбойник.

“Я разбойник с дипломом и образованием, а по натуре очень нервный”, — разъясняет Мордон, который одинаково свободно владеет и былинным речевым строем и сленгом черного рынка послевоенных годов. Ему и нельзя иначе. Ведь грабит-то он не злато-серебро, а научную информацию — самое ценное сокровище нашего века, ставшее неотделимым от того, что принято называть производительными силами.

Конструкторы с блеском провели хитрого и недоверчивого Мордона. По аналогии с максвелловским демоном первого рода, имеющим дело с молекулами, они создали информационного демона. Создали своего рода вечный двигатель информации, которая захлестнула разбойника.

Некоторые ученые высказывают опасение, что человечеству грозит примерно такая же участь. Более того, они полагают, что гибель от переизбытка информации — естественный конец всякой цивилизации. Не беремся спорить. Всякая экстраполяция на будущее молчаливо основывается на сегодняшнем дне, поскольку не может предвидеть сущности нового качества. Так что будем надеяться на новое качество, которое неизбежно появится, таковы уж законы диалектики, и поможет справиться с бедой.

Рассказы Лема несут много битов новой неожиданной информации. В отличие от пессимистически настроенных предсказателей не будем думать о том, что эти биты приближают день информационного кризиса. А потому без тревоги, а, напротив, с любопытством и радостью перейдем к повести “Непобедимый”. Она хорошо знакома советскому читателю, поскольку печаталась в журнале “Звезда” и ленинградском альманахе “В мире фантастики и приключений”. Именно поэтому нет смысла подробно останавливаться на ее характеристике. Тем более что “Непобедимый” представляет собой традиционное произведение научной фантастики. Вот что сам Лем пишет в коротком предисловии к журнальной публикации повести:

“Можно, например, считать “Непобедимый” повестью о космических приключениях, полной таинственных опасностей и стрельбы. И это будет в какой-то степени правдой. Можно также считать ее попыткой показать отдаленные этапы исследования Вселенной, когда человек, располагающий могучей техникой, будет познавать различные таинственные явления. Либо даже моделью — в понимании теории информации — стратегического поведения перед лицом явления, до сих пор исторически непознанного, в частности стратегической игры, в которой само понятие “противника” подвергается постепенному изменению, что в свою очередь вызывает изменение применяемой человеком стратегии. Чтобы создать такую “модель”, я пользовался, кроме всего прочего, некоторыми наиболее важными, а значит, пожалуй, наиболее важными выводами из теории эволюции (в ее кибернетической интерпретации).

Все это, повторяю, правда, по если бы это было правдой исключительной, полной, “Непобедимый” представлял бы собой что-то вроде развернутой научной фантазии-фантазии, а не фантастической повести. Мне же хочется думать, что это литературно-художественное произведение, то есть такое, в котором на самом деле речь идет прежде всего о человеке, а в данном случае — о стремлении доказать (но уже средствами художественной литературы, а не науки), что, какими бы могущественными ни были применяемые человеком технические средства, не исключено возникновение ситуации, когда вся эта атомно-кибернетическая техника может оказаться недостаточной и человеку придется самому стать лицом к лицу с явлением, против которого его автоматы и машины будут бессильны. Сначала испытанию подвергнется автоматическая техника, а после ее поражения — творец этой техники, который выйдет из схватки непобежденным, и одно это будет значить многое. И тогда не гигантскому космическому кораблю, а безоружному человеку будет принадлежать имя, которое одновременно является названием повести”.

Именно безоружный человек стоит в центре внимания польского писателя. Непобедимый безоружный человек светлого мира без войн и угнетения. Человек, который уже сегодня строит этот светлый мир, друг, современник.

“В конечном счете я пишу для современников о современных проблемах, только надеваю на них галактические одежды”, — сказал однажды Станислав Лем.

О современниках и для современников…