Ричард САБИА
ПРЕМЬЕРА
Когда ее пристегнули к контурному креслу — оно послушно принимало форму лежащего человека, — девушка вскрикнула и сжалась под эластичной прокладкой стальных скреп.
И еще раз она содрогнулась и вскрикнула, когда почувствовала омерзительное прикосновение чудовища. Не помня себя, она бежала, увязая в тинистом болоте, но неведомая тварь с налитыми кровью глазами передвигалась куда быстрей на мягких паучьих ногах. И вот девушка уже бьется в гнусных объятиях. В смертельном ужасе она закричала снова…
Позади, на спинке кресла, стрелка проектора качнулась за красную черту. Вдали от сотен длинных рядов кресел, на контрольном щитке сектора F вспыхнула сигнальная лампочка, и настойчивый гудок привлек внимание дежурного контролера. Тот взглянул на контрольный план зала и побежал вдоль ряда, отыскивая кресло девушки. Он увидел, что проектор автоматически прекратил прием эмоциофильма-боевика и включил пленку аварийного транквилизатора. Девушка уже не кричала, только дышала часто и неровно. Контролер оглядел ряды кресел: свободных мест почти не было, но никто больше не казался испуганным сильнее, чем это было предусмотрено.
Другие контролеры прервали обход рядов и с насмешливым любопытством глядели в его сторону. В ответ он недоуменно пожал плечами, вынул из специального гнезда на спинке кресла эмоциодопуск девушки на восприятие фильма и сравнил допустимую остроту ощущений с показателем шкалы проектора. Цифры совпадали. Еще более озадаченный, он проверил остальные приборы, но так и не обнаружил причин для приступа панического страха.
Пленка транквилизатора кончилась, механизм автоматически выключился. Контролер ослабил зажим электродов, снял их с головы девушки и спрятал в ящик.
Она открыла глаза; контролер снял аппарат и отстегнул скрепы.
— Вам лучше, мисс? — спросил он с заботливой улыбкой.
Она кивнула, но где-то в глубине глаз по-прежнему таилась тревога.
— Спуститесь-ка вниз, в клинику, — сказал он тихо, помогая ей встать.
Девушка ничего не ответила, но позволила себя увести. Они на ходу вскочили в движущуюся транспортную кабину и мягко поехали вниз, сквозь этажи эмоциотеатра, заставленные бесчисленными рядами кресел.
Когда кабина дошла до этажа, где размещалась администрация, контролер перевел рычаг на горизонтальное движение, и их втянуло в коридор. Он проводил девушку в кабинет врача и оставил там, предварительно рассказав, что произошло.
Врач усадил девушку возле своего стола.
— А сейчас как вы себя чувстсуете?
Она слабо улыбнулась и ответила; растягивая слова, как все южане:
— По-моему, хорошо.
— Посмотрим, — сказал он, проглядывая ее эмоциодопуск. — Вы — мисс… э… Лоретта Минан из…э… а, вот… из Хэммонда, штат Луизиана. — Он поднял на нее глаза и улыбнулся. — Смею спросить, сколько вам лет, мисс Минан?
— Шестнадцать.
— И очаровательные шестнадцать, должен признаться. Вы здесь с родителями?
— Да. Ма и па на совещании. Они нам разрешили пойти в эмотеатр.
— Кому это вам?
— Здесь еще мой старший брат, Джэсон.
— Так. А ему сколько лет?
— Восемнадцать. Но он рослый, с виду настоящий мужчина, кто его не знает, дает ему больше двадцати.
— Где он сидит?
— Рядом со мной, слева.
Доктор посмотрел на план зала.
— Так, значит номер… э… шесть тысяч сорок два. Придется послать за ним контролера.
— Не надо, прошу вас, — поспешно взмолилась она. — Пусть досмотрит. А то он взбесится, если по моей милости не узнает, чем кончилось.
— Ладно, — любезно согласился доктор. — Как вы развлекаетесь здесь, в Нью-Йорке?
— Сногсшибательно!
— Это хорошо. А дома тоже бываете на эмоциофильмах?
Доктор увидел, как она как-то напряглась и нервно заерзала в удобном кресле.
— Да.
— Любите их?
— Да.
— И волнуетесь, когда воспринимаете эмофильмы ужасов?
— Нет, сэр.
За ее настороженностью доктор почувствовал тревогу.
— Так почему же вы так нервничали сегодня, как по-вашему?
— Не знаю, сэр. Может быть, с непривычки. Я никогда раньше не уезжала так далеко из дому, только один раз — в Нью-Орлеан.
Доктор опять взял в руки ее допуск.
— Снимок не очень-то похож.
— Да, я плохо вышла, — пролепетала она.
Улыбка вдруг сбежала с лица доктора, оно сразу стало строгим.
— А может, все дело в том, что это не ваша фотография и не ваш допуск?
Она побелела.
— Как вас зовут?
— Робайна Роу.
Опущенные глаза не отрывались от нервно мечущихся пальцев.
— Кто такая Лоретта Минан?
— Моя подруга.
— Почему вы взяли ее допуск?
Она чуть не плакала.
— Я просто не могла не пойти на этот эмофильм. В нем играет мой любимый актер.
— Наверно, в вашем допуске запрещены эмофильмы ужасов?
Она кивнула.
— А почему? Кошмары по ночам?
Она покачала головой.
— Никогда не поверю, что у вас плохое сердце.
Она снова покачала головой.
— Я Восприимчивая, — мрачно вымолвила она наконец.
Доктор даже подскочил от возмущения и перегнулся через стол.
— Ах ты, глупая! — заорал он. — Настоящая дуреха.
С порога открытой двери вдруг метнулась тень, через стол прыгнула на доктора и вместе с ним покатилась на пол.
— Джэсон! — взвизгнула Робайна.
— Как вы смеете так разговаривать с моей сестрой! — вопил Джэсон, молотя доктора кулаками. — Я убью вас!
Служащий, сопровождавший Джэсона в клинику, кинулся к столу, чтобы оттащить юношу; Робайна тоже попыталась вмешаться, но в пылу драки ее сбили с ног, она упала и ударилась головой о перевернутый стул. Услышав крик боли, Джэсон бросился к сестре.
— Пустяковая шишка! — уверял он, обняв ее и утешая, как малого ребенка.
Доктор тем временем встал на ноги и злыми глазами разглядывал этого высокого, на редкость красивого юношу — полумальчика, полумужчину.
Бережно усадив сестру в кресло, Джэсон вновь круто повернулся к врачу.
— Послушайте, вы…
— Нет, это вы послушайте! — перебил доктор. Он видел, что Джэсон весь подобрался, словно для второго прыжка, но Робайна схватила его за руку, и кулаки юноши медленно разжались. — Если бы вы действительно так сильно любили сестру, вы бы не помогали ей убивать себя.
— О чем вы говорите?
— Вы отлично знаете, о чем, черт вас дери! — крикнул доктор. — Отлично знаете, что ваша сестра считается Восприимчивой. Она ощущает все в десять раз интенсивнее обыкновенного человека, и порог восприятия у нее настолько высок, что сцена смерти в эмофильме может убить ее! Некоторые мои слова вам, видно, непонятны, — добавил доктор, заметив легкое замешательство на лице Джэсона, — но зато вы наверняка знаете, что такое ваша сестра и как осторожно с ней надо обращаться.
Виноватое выражение лица Джэсона подтвердило его правоту.
Разгневанный врач продолжал бушевать.
— Какого же черта мы ввели закон об обязательном допуске к восприятию эмофильмов, как вы считаете? К чему все эти медицинские обследования и психотесты при выдаче допусков? Даже вас, вас, такого здоровенного быка, можно убить страхом, если острота проецируемого ощущения превысит предел вашего психопрофиля. — Он видел, что юноша опять не понял последних слов. — Впрочем, это уж дело ваше. А вот почему вы подвергли смертельной опасности сестру, разрешив ей незаконно воспользоваться чужим допуском? Да еще выбрали эмофильм ужасов!
— Я не хотел, — жалобно сказал Джэсон, — но она пищала и приставала до тех пор, пока я не сдался.
— Ладно, в общем вы оба нарушили закон. Мы дадим знать вашим родителям, а до их прихода придется посидеть здесь. — Доктор нажал сигнальную кнопку и вызвал охранника. — Отведите этих двоих в кабинет мистера Лемсона, — приказал он.
Охранник увел их и по движущейся платформе проводил в административное крыло, где помещалась дирекция; хрусталь и металл театре фирмы «Все как наяву» остался позади. Служащий не ушел, пока управляющий делами вице-президента Сайруса У. Лемсона не пригласил их в кабинет.
Мистер Лемсон предложил молодым людям сесть и молча разглядывал Джэсона, его малинового цвета бумажные штаны в обтяжку и черную, переливающуюся куртку, которая подчеркивала стройность мускулистого тела. «Восемнадцать или больше? — думал он, слегка удивленный. — Этот красивый великан уже не мальчик».
— Доктор сообщил мне о вас по видеофону, — строгим голосом начал он и долго разъяснял серьезность их проступка, потом сообщил, что родители вот-вот прибудут, И он проводил их в конференц-зал, обставленный как роскошная гостиная.
— Посидите здесь до прихода родителей. На столике есть журналы, а если пожелаете, можно включить телевизор.
Он закрыл за собой дверь.
— Включить телевизор? — спросил Джэсон.
— Нет, что-то не хочется.
Они уселись на огромную тахту, и Робайна взглянула на брата.
— Джэсон, мне, правда, очень жаль. Опять из-за меня на тебя сыплются разные беды.
— Не скули, Роби. Ничего страшного не будет. Они расскажут па и ма, па сделает вид, что закует нас в кандалы, когда мы вернемся в гостиницу, а на самом деле будет только шагать по комнате мрачный как туча и изведет нас своими нотациями, чтобы мы чувствовали себя виноватыми. Словом, много движений и никаких достижений, как у пчелы, увязшей в бочке дегтя.
— Да, конечно, — согласилась Робайна. И робко взглянула на брата. — Джэсон, а чем кончился эмофильм?
Джэсон возмутился.
— Ну знаешь, Роби, неужто тебе еще мало? Ты слышала, доктор сказал, что этот последний чуть тебя не угробил.
— Ну, Джэсон, пожалуйста, что тут плохого, ведь ты только расскажешь.
— Все равно плохо! Ты сейчас же опять начнешь трепыхаться.
— Это потому, что никто не умеет рассказывать лучше тебя, ты словно разыгрываешь все, что произошло.
— Я не разыгрываю, я рассказываю.
— Ну ладно, называй это рассказом, но дома все говорят, что слушать тебя — то же самое, что смотреть эмофильм. И, пожалуйста, братец Джэй, не прикидывайся, что ты этого не знаешь и тебе самому это не приятно!
Джэсон не пересказывал конец эмофильма — он воспроизводил его. Он чудовищем подползал к сестре, и, хотя Робайна затыкала рот кулаком, она не могла сдержать тихого нервического вскрика. Джэсон хотел было замолчать, но она умолила его рассказывать дальше. Теперь он был героем, Греггом Мэсоном, и бился с таинственным врагом, и она, дрожа всем телом, следила за их схваткой не на жизнь, а на смерть. В последнем, отчаянном сверхчеловеческом броске Грегг руками разорвал грудь чудовища и вырвал трепетное, сочащееся сердце. Страшная тварь извивалась по земле, издыхала, покрытая слизью. Грегг, весь израненный, в крови, с остановившимся от ужаса взглядом, повернулся и шатаясь кинулся к Робайне.
— Грегг, о Грегг! — с облегчением повторяла Робайна, и слезы катились по ее щекам.
— Все в порядке, Джоан, — говорил он, утешая ее, — все хорошо. Все уже позади. Перестань, Джоан, утри слезы, а то тебе не видно, как я тебя люблю. Все хорошо.
— О Грегг, — она слабо улыбнулась сквозь слезы. Грегг обвил Джоан руками и поцеловал в дрожащие губы.
— Что вы делаете? — крикнул кто-то с порога.
От звука этого испуганного голоса Грегга и Джоан точно ветром сдуло. А Джэсон и Робайна медленно отошли друг от друга и увидели, что в комнату входит мистер Лемсон с каким-то незнакомцем.
— Это еще что? — снова заговорил м-р Лемсон. — Мало вам и так неприятностей?
— Позволь мне, Сай, — выступил вперед вновь пришедший. — Боб Хершэлл, — представился он, дружелюбно улыбаясь. — Скажите, пожалуйста, что вы делали, когда мы вошли?
— Ничего, — вызывающе ответил Джэсон.
— Вот они, гримасы порочного юга! — воскликнул Лемсон. — Брат обнимает сестру и говорит, что это «ничего».
— Я целовал ее вовсе не в том смысле… — горячо сказал Джесон. — Я просто рассказывал…
— Что именно? — нетерпеливо спросил Хершэлл.
— Я рассказывал конец эмофильма, который мы видели, то есть видел-то я один. Ей не удалось досмотреть.
— Вы имеете в виду «Ужас Марса»? — уточнил Хершэлл.
— Наверное. Точно не помню, как он назывался.
— Колоссально! — сказал Лемсон. — Мы тут неделями сидим, придумываем заголовки, а этот типичный американский юнец не помнит названия эмофильма, пережитого меньше часа назад.
— И как же вы рассказывали? — спросил Хершэлл.
— Он замечательный рассказчик, — с гордостью проговорила Робайна. — Он вроде как представляет, и с таким чувством, что и вправду кажется, будто ты сама все это переживаешь.
Хершэлл повернулся к Лемсону.
— Сай, я уверен, что это он. Все сходится. У меня появилась одна идейка, и если выйдет, фирма «Все как наяву» займет первое место среди всех эмоциокомпаний.
— Мы и так первые, — устало сказал Лемсон. — Фирма «Все как наяву» — крупнейшая эмоциофирма, ты, по-моему, просто спятил, эти оба — настоящие психопаты, и я сам тоже свихнусь, если ты не объяснишь, в чем дело. Ты ворвался ко мне в кабинет…
— Прошу прощения, я не успел, все разворачивалось так стремительно… Я был у себя, ну, этажом ниже. И засадил Майру Шейн читать сценарий, пытался убедить ее, что это отличная роль. Но у нее ничего не получилось: рецептор не принимал. Вместо ее текста я почему-то пережил кульминацию «Ужаса Марса». У рецептора сегодня дежурит Зэк, он в две минуты все проверил и убедился, что электроника в полном порядке. А это могло означать только одно: кто-то забивает нас своей проекцией. Я звонил во все концы, но никто не включал проектора и никто не вел читку. А твоя секретарша сказала, что у вас тут сидит парочка ребят, вот я и поднялся посмотреть. И я уверен, что во всем виноват этот рослый южанин. Не иначе!
Лемсон явно заинтересовался.
— Но у него же нет реле. Как может рецептор ловить и фиксировать его ощущения?
— А хирургия на что?
И Хершэлл спросил Джэсона:
— Вам никогда не делали операции, не вшивали реле — усилитель мозговых реакций?
— Это вы про крошечные транзисторы, которые вставляют в череп эмоактерам?
— Именно.
— Нет, мне никогда не делали ничего похожего.
— Но это же невозможно, — сказал Лемсон. — Никто не обладает такой природной мощностью, чтобы без всякого усилителя проецировать и подавать на рецептор свои ощущения.
— А теперь, видно, это уже не невозможно, — радостно сказал Хершэлл. — Послушай, плюнь ты на эту дурацкую историю с допуском. Мне нужно срочно испробовать этого парня на рецепторе. Когда придут его родичи, намекни, что мы, возможно, сделаем их сына звездой; только не очень распространяйся на этот счет, а то они налетят сюда с целой сворой стряпчих и с кучей контрактов.
— Зря ты очертя голову влезаешь в это дело, Боб. Что с того, что он проецирует au naturel? А играть-то он умеет?
— Ты бы не спрашивал, если бы, как я две минуты назад, торчал у рецептора и принимал ощущения этого парня.
— Но у него ведь жуткий южный говор.
— Послушай, Сай, все будет зависеть от пробы. Если он не умеет играть — долой! Если же он такое чудо, каким кажется, то, пока мы не выколотим из него этот южный акцент, пустим его на вестерны и на эмофильмы о гражданской войне. Голову даю на отсечение, Сай, что этот парень — величайшая находка для эмофильма.
Спустя пять месяцев сияющий Хершэлл вошел в кабинет Лемсона и бросил на стол развернутую газету.
— Ты читал рецензию Лоранцелли на Роу в комиксе?
— Великолепно! — рявкнул Лемсон. — Мы тратим миллионы долларов на рекламу, убеждаем людей, что наши вестерны годятся для взрослых, а ты, вице-президент компании, во всеуслышание называешь их комиксами.
— Ладно, Сай, ты лучше прочти рецензию. Эмофильм он считает средненьким, но от Джэсона Роу в диком восторге.
Лемсон взял было газету, но нетерпеливый Хершэлл тут же вырвал статью у него из рук и сам начал читать вслух отдельные куски.
— Послушай… э… Джэсон Роу — яркий, остро чувствующий молодой актер, чей замечательный талант зря растрачен на роль юного стрелка в слабом вестерне…
Он… э… проецирует с такой яркостью и непосредственностью, что, видно, его способность к передаче тончайших переживаний просто не имеет предела. Его искусство перевоплощения безукоризненно, нет и намека на присутствие постороннего сознания, у него не найдешь расплывчатости, которая обычно свидетельствует о том, что механик у пульта рецептора всячески старается стереть подсознательные мысли актера, не связанные с ролью. Либо судьба послала мистеру Роу виртуоза-механика, либо он обладает потрясающей способностью абсолютного перевоплощения. Создается впечатление, что актер Роу умер, сумев передать задиристому юнцу (роль которого — он играет) всю свою жизненную силу, так что тот просто живет в фильме, не сохраняя ни малейшего сходства с Джэсоном Роу. В своем дебюте молодой Роу достиг цели, которая до сих пор считалась недостижимой: каждый эмоциозритель ощущал полное внутреннее слияние с героем, которого изображает актер. Мы возлагаем на него огромные надежды, ибо свет такого таланта озаряет сцену лишь раз в тысячелетие. Благодаря Джэсону Роу фирма «Все как наяву» теперь гарантирует то, что обещает своим названием». Хершэлл бросил газету на стол.
— Как тебе нравится, Сай?
— Настолько нравится, что я сдаюсь, — с довольной улыбкой ответил Лемсон. — Ты был прав, продвигая Джэсона. Теперь мы выпустим его в эмофильме «Земля», как тебе хотелось, и ты, наконец, перестанешь ко мне приставать.
— А знаешь, Сай, Лоранцелли ошибается насчет механика у рецептора.
— Он на этом и не настаивает…
— Ну, Зэк лучший из всех возможных, — перебил его Хершэлл, — но как только мы начали фиксировать эмофильм Роу, Зэк прибежал ко мне потрясенный и сказал, что материалы Роу фиксируются так, точно тот действительно живет, а не играет роль. Никаких подсознательных помех, а этого никогда еще не бывало. Все именно так, как говорит Лоранцелли: Роу точно умирает, и начинает жить герой. Зэк клянется, что Роу просто исчезает. На пленке нет и следа его существования.
— В таком случае Зэк должен радоваться, что не приходится нажимать на техническую сторону фиксации.
— Ну, не все так гладко: надо еще усиливать, подчеркивать какие-то ощущения и прочее. Ты же знаешь, Зэк — художник, а не фотограф. Но для него самое трудное — это не поддаться влиянию Роу, не дать засосать себя, когда он его фиксирует. Пойми меня правильно. Зэк не жалуется. Сказать по правде, я предложил освободить его, если напряжение слишком велико, но он ответил, что если он не в состоянии вести эмофильмы Роу, то нечего платить ему жалованье. Это для него своего рода вызов. И потому он сконструировал новый адаптер для рецептора, чтобы противостоять угнетающему влиянию Роу.
— А какие сложности при подготовке эмофильма «Земля»?
— Сложности есть, — проговорил Хершэлл так мрачно, что Лемсон приготовился к худшему. — Нужны лошади. Интересно, где в наш атомный век достать несколько кавалерийских дивизий?
— Смотри, даже не найдешь, куда его вшили, — сказала Робайна, ощупывая голову Джэсона. — Постой, постой, вот какой-то маленький твердый бугорок. Вот он. Верно? Это реле?
— Ничего подобного, — засмеялся Джэсон, — это я набил шишку, когда упал с лошади.
— А зачем тебе вообще реле? Я думала, ты можешь проецировать и без него.
— Конечно, могу, но так лучше. Реле перехватывает самые крошечные мозговые волны, которые иначе вообще не зафиксируешь. Тут такая же разница, как между ультравысокими и высокими частотами. От этого эмофильм делается еще более убедительным.
— А когда же ты будешь участвовать не только в вестернах? Неужели тебе никогда не дадут сыграть в эмофильме про любовь?
— Зачем видеть все в мрачном свете, Роби? Вестерны нас неплохо кормят. Кроме того, этот новый вовсе не вестерн.
— Так к чему же там столько лошадей?
— Для кавалерии конфедератов, дурочка. Что это за форма на мне, как ты считаешь? Вот так дочь юга!
— Ах, эмофильм о гражданской войне! А как он называется?
— Э-э… «На земле мир и покой». — Джэсон улыбнулся. — Мистер Лемсон будет счастлив, когда узнает, что я запомнил название. Говорят, это был знаменитый бестселлер. Эмвфильм обойдется фирме в десять миллионов долларов. У меня главная роль: Джед Картер, молодой парень южанин. Много боев и любовных сцен, а самое главное, не надо мучиться из-за южного акцента, — Джэсон взял сестру за руку. — Если хочешь взглянуть на декорации, пошли. А то мне через несколько минут идти работать.
У одного из рецепторов Джэсон остановился.
— Вот эта машина принимает и фиксирует все, что я думаю и чувствую. Оператор рецептора надевает на голову такую штуковину и воспринимает все, что я чувствую, крутит ручки, нажимает кнопки, усиливает слабые сигналы, ослабляет чересчур мощные, словом, регулирует качество фиксации. И отсекает все лишнее, ненужное; вот, например, я должен целовать девушку, а где-то в глубине, отдельно от этих страстных мыслей, я, может, спрашиваю себя, когда же мы наконец закруглимся и пойдем обедать. Ну-ка надень на голову этот прибор, а я попрошу Зэка включить, и ты сейчас почувствуешь, как он работает.
— Только не надо что-нибудь слишком волнующее.
— Не тревожься. Самый тихий кусочек.
На зов Джэсона явился Зэк и включил рецептор, а Джэсон со статистом прочли несколько строк.
— Это в общем довольно занятно, — сказала Робайна, когда с нее сняли прибор. — Только не очень сильно. Я тебя чувствовала куда лучше без всякого прибора.
— Вы не воспринимали полностью, — объяснил Зэк. — Видите ли, мисс Роу, оператор на рецепторе все время должен быть начеку. Он не смеет отдохнуть, насладиться действием и слиться с актером, как эмозритель, заплативший деньги. Он должен работать, поддерживать волну восприятия, чтобы ощущения поступали плавно. Для этого тут есть специальная цепь — часть машины, которая вроде бы защищает мозг оператора и не дает ему увлечься эмофильмом в то время, когда он управляет рецептором и частично переживает происходящее.
— Наверное, это очень трудно, — сказала Робайна.
— Тут нужна тренировка и специальная перестройка рефлексов, но главное в другом: те, кто работает на передаче, никогда не ощущают эмофильма с такой силой, как публика в зале. Интенсивность воздействия здесь самая минимальная, чтобы продюсеры и режиссеры могли делать замечания и вносить поправки на ходу, пока идет воспроизведение. Но даже и при самой большой интенсивности работы проектора мы не можем полностью сопереживать и сливаться с героем, потому что этому препятствуют специально настроенные участки нашего мозга.
— Да, но все равно вы счастливые, — сказала Робайна. — А я считаюсь Восприимчивой, и мне ничего не разрешают смотреть, кроме старых дурацких музыкальных комедий. Я не могу даже пойти на эмофильм собственного брата, там слишком много стрельбы и всякой прочей муры.
* * *
«Просим актеров занять места. Запись начинается через пять минут».
Объявление прогудело по всей студии, и толпа статистов с продуманной торопливостью начала заполнять улицы.
— Роби, милая, тебе пора.
— О Джэй, нельзя ли мне взглянуть? Я буду сидеть тихо, как мышка.
— Не в том дело. Те, кто не участвует в эмофильме, не должны попадаться на глаза актерам во время записи. Представь себе, иду я по улице в роли Джеда Картера, и вдруг навстречу ты, в этих мужских кальсонах.
— Вовсе это не мужские кальсоны, — обиделась Робайна, — а дамские брюки.
— Мне-то это известно, а вот Джеду Картеру — нет. Он знает только одно: последняя уличная девка не рискнет показаться на людях в таком виде. Послушай-ка, иди вон туда, где вывеска: «Перворазрядный пансионат миссис Хеппл», там из окна гостиной тебе все будет видно. Я думаю, любопытных было предостаточно и в те времена. Ну, давай!
Джэсон повернулся и поспешил вдоль улицы, даже не потрудившись взглянуть вслед Робайне. Она пересекла улицу и как раз проходила мимо салуна, как вдруг откуда-то раздался громкий повелительный голос: «Девушка в зеленых брюках, уйдите из кадра». Она испугалась и в замешательстве кинулась в салун.
Джед Картер вел леди из Нешвиля по деревянному тротуару, они шли к экипажу. Его бесила ее непринужденная болтовня, насмешки над его пылкой страстью. Но тут он вдруг уловил какое-то движение на противоположной стороне улицы и просто остолбенел от удивления и негодования. Из салуна вышла девушка: бесстыдница была в мужских штанах. Негодование Джеда усилилось, когда он услышал нежный голосок утонченной леди из Нешвиля:
— Какого дьявола, кто это, черт бы ее побрал?
Еще больше поразило его, когда из салуна, сердито размахивая руками, выскочил странно одетый человек с каким-то металлическим аппаратом на голове и, отчаянно жестикулируя, бросился к девушке.
— Стоп! — скомандовал чей-то повелительный голос, и тут Джед Картер растерялся окончательно. Человек с металлическим аппаратом, подбежав к нему, сказал:
— Джэсон, прошу вас. Вам же известны правила, касающиеся посетителей на студии. Никто не должен присутствовать во время записи. Зэк говорит, что вашей сестре придется уйти.
Джед Картер видел, что горожане стоят вокруг и пялят на него глаза.
— Что здесь происходит? — спросил он странного человека. — О чем вы? И кто вы такой?
— Ох-охо! — воскликнул человек с аппаратом. — Опять началось!
Он сделал знак рукой, и к ним подбежал еще один такой же тип. Этот повел Джэсона по лестнице в вестибюль отеля, обещая все объяснить. Он усадил Джэсона в кресло.
— Джэсон, Джэсон Роу! — снова и снова настойчиво повторял он.
Спустя несколько минут в вестибюле появился Зэк.
— Джэсон!
— Привет, Зэк, — сказал Джэсон.
— Ну что, парень, вернулся в наше время? — Зэк долго, не отрываясь, смотрел на Джэсона, потом добавил с кривой улыбкой: — Боюсь, что скоро настанет час, когда тебе это не удастся…
* * *
Боб Хершэлл вышел из великолепного хрустального дворца, где помещался нью-йоркский эмоциотеатр-люкс фирмы «Все как наяву», и окинул взглядом сквер на площади перед зданием.
— Сай! Так я и думал, что ты здесь и уже ломаешь руки.
— Ни в коем случае нельзя было давать премьеру без подготовки. Надо непременно делать хоть один прогон для газетчиков. Мы бы тогда не слонялись и не пребывали в мучительной неизвестности.
— Брось тревожиться, Сай. Премьера дает критикам случай попереживать. И если уж их стошнит от «Земли» и они разругают фильм, это все равно пустяки по сравнению с колдовской властью рекламы, а наши ребята умеют накачивать публику. А Джэсон Роу вообще посильней любого критика. Благодаря ему шесть тысяч кресел там, в зале, забиты таким количеством знаменитостей, о котором только можно мечтать.
— Ох, уж этот Джэсон Роу! — Лемсон вздохнул и с мольбой возвел очи к небесам. — Он ведь чуть не загубил десятимиллионный эмофильм; я сам едва не умер от разрыва сердца, когда у него разыгрался сердечный приступ.
— Смотри, Сай, в интересах нашей студии не вздумай говорить такие вещи вслух! Это неверно. Не было у него сердечного приступа! Он просто слишком правдиво играл сцену смерти. Ты же знаешь, как глубоко он вживается в роль. Это и делает его величайшим актером мира.
— Мне все равно, как это называть, — с жаром ответил Лемсон. — У парня остановилось сердце, и только благодаря бдительности Зэка помощь подоспела во время. Роу был на волоске от смерти. Я не хочу прослыть бездушным кровопийцей, Боб, но студия затратила столько денег, времени и пота, чтобы сделать этого мальчишку звездой…
— Никто не делал его звездой, — оборвал его Хершэлл, — он таким родился.
Хершэлл сказал это с такой убежденностью, что Лемсон сразу сбавил тон:
— Ладно, ладно, но согласись, это довольно сомнительное капиталовложение, если каждый раз, умирая в эмофильме, он того и гляди отдаст концы.
— Зэк надеется сконструировать прибор, который помешает повторению таких случаев. Нечто вроде контрольного монитора, инстинктивного заслона против всего, что угрожает жизни; на пленку это не повлияет.
Лемсон обеспокоенно взглянул на двери театра.
— Скоро начнут выходить, — пробормотал он.
А внутри ослепительного храма развлечений шесть тысяч Джедов Картеров умирали на склоне холма. Битва откатилась к другим холмам, и он остался наедине с пробегающим по траве ветром и летними шорохами. Боль теперь напоминала беззлобные детские слезы, и жизнь неохотно покидала его, вытекала красной струйкой. Он слышал сладостное пение какой-то птички, и от этого звука щемило сердце. Ведь столько еще осталось неуслышанных песен, столько непросиявших улыбок, неразделенных ласк — целая жизнь, полная летних дней, ожидание, которому не суждено осуществиться. При этой мысли сердце его разрывалось на части.
Солнце ласкалось к нему, точно огромная золотая возлюбленная, и наполняло его неизбывной тоской по будущим ярким дням, которых ему уже не видать.
И вот наконец пришло воспоминание о ней. Сердце рвалось к ней, жаждало одной из навеки утраченных зорь, когда, проснувшись, он видел ее рядом и счастливыми глазами ласкал милое спящее лицо. точно ореолом окруженное чудом пшеничных волос, сверкавших в лучах новорожденного солнца.
Последним мучительным усилием он перевернулся на спину и открыл глаза навстречу яркому небу. И почувствовал, что она шевельнулась рядом. Рукой задела его, и трепет ее жизни отозвался в нем, точно запевшая струна. Она открыла глаза, и ее любовь улыбнулась ему. Любовь разлилась по ее лицу, и яркое, как солнце, оно заслонило все небо. Она потянулась к нему. А он вздохнул глубоким вздохом тихого счастья, ведь это она была солнцем, это она улыбалась ему, и вот он поднялся и шагнул ей навстречу.
— Скоро начнут выходить, — сказал Хершэлл. — Пошли обратно.
Они вошли в вестибюль — он был пуст, только коегде в глубине маячили фигуры билетеров — и стали ждать.
— Почему никто не выходит? — спросил Лемсон, обращаясь скорее в пустоту, чем к своему спутнику. — По графику уже десять минут, как все кончилось. — Может быть, проекция прервалась, как ты считаешь?
— Успокойся, Сай, ты же знаешь, что такое премьера: накладки, затяжки, начинают с опозданием.
Рев сирен вдруг ввинтился в вечер и заставил обоих круто повернуться к дверям. Площадь с бешеной скоростью прочертили огни: десяток турбобилей с визгом затормозил у входа. Машины все прибывали. Здание наводнили бригады скорой помощи и наряды полиции. И сразу ринулись к лифтам, минуя медленно плывущие транспортные кабины.
— Что случилось? — завопил Лемсон. — Что тут происходит?
Он ухватил кого-то за рукав, но бегущий молча вырвался.
Хершэлл и Лемсон бросились следом, к лифту. Хершэлл громко повторил было вопрос группе полицейских, садившихся в лифт, но ближайший с озабоченным лицом грубо оттолкнул его, и дверь захлопнулась у них перед носом.
— В дирекцию! — крикнул Хершэлл, и оба помчались к директорскому лифту. Через несколько секунд они уже были в кабинете.
— Его здесь нет! — простонал Лемсон.
Хершэлл щелкнул кнопкой видеофона, на экране появилось перекошенное ужасом страшное лицо.
— Мистер Хершэлл! Мистер Лемсон!
— Пит! — крикнул Хершэлл. — Зачем здесь полиция и врачи? Авария?
Тот ответил дрожащими губами:
— Многие зрители погибли, сэр.
— Что? Сколько?
— Не знаем… пока… может быть, и все, — убитым голосом сказал Пит.
— Боже мой! Но что же произошло?
— Сцена смерти… Роу убил их…
— Вы с ума сошли! — крикнул Хершэлл. — Этого не может быть! Проектор автоматически отключается, если публике угрожает смертельная опасность.
— Мы тоже так считали, — сказал Пит, — но наш врач говорил, что проектор будто бы реагирует только на резкое перевозбуждение — на учащенный пульс, подскок кровяного давления и прочее. А здесь ничего подобного не было. Людей ничто не встревожило. Не от чего было включаться ограничителю. Док сказал, что смерть была… была…
Пит отвернулся, стараясь сдержать слезы.
Хершэлл едва удержался, чтобы не крикнуть: «Что — была?»
— Была… легкой… приятной… — плечи Пита вздрагивали, рыдания заглушали слова.
— Надо… было… быть здесь… видеть это… и дети… ряд за рядом… люди… и на всех лицах улыбка…
