– Когда ты встал перед Ремедиос по стойке «смирно», отдал честь и испросил позволения скомандовать солдатам «Разойдись!» – это было что-то! – сказал Дионисио.

– Все, как положено, – ответил полковник Фелипе Морено. – Надеюсь, она не сочла это издевкой.

– Разумеется, нет, – Дионисио снова наполнил чашки крепким черным кофе. – Она же видела, что ты абсолютно серьезен. Держи чашку.

– Спасибо. Замечательные у вас ягуары, – заметил полковник. – Ничего подобного я не видел. Вроде ждешь, что такой зверюга вцепится тебе в глотку, а они ручные, как котята. И надо же, сколько их! Чем вы их кормите?

– Эти двое любят шоколад, чем напоминают мне Анику. – Дионисио нагнулся, пощекотал кошке усы, и та сонно оттолкнула его лапой.

– А здорово, как эти сволочи забарахтались в грязи, когда припустил дождь. Прямо глаз не оторвать, – усмехнулся Фелипе.

Дионисио хохотнул, вспоминая.

– Ну ясно же было, что террасы поползут при первом дожде. Только этим недоумкам могло прийти в голову строить укрепления из камней, что поддерживали андены. Странно, как мы сами не сообразили. Честно говоря, все очень расстроились, что победили благодаря дождю и грязи. Они не оставили нам шансов порадоваться, что мы выиграли войну собственными силами.

– Да мы бы и так их размазали, чего тут думать-то? Атака с трех сторон, они уже накрылись. А ты серьезно хочешь оставить у себя пленных? Я готов их забрать и доставить властям.

– Если Хекторо еще не всех перестрелял. Да, мы хотим их оставить. Пускай восстановят нам террасы, а мы поглядим, как они вкалывают. А что потом с ними делать – это уж как решит городской совет. Хекторо наверняка захочет лично их перестрелять, граф – поотсекать мечом носы, а дон Эммануэль, вероятно, пожелает, чтобы они слушали его шуточки. – Дионисио посерьезнел. – Фелипе, почему военные так долго возились с бандитами?

Полковник вздохнул, надул щеки, возвел взгляд к небесам и покачал головой.

– Ты прямо по больному, – сказал он. – Сначала дело ходило от чиновника к чиновнику в министерстве внутренних дел – они хотели, чтоб им занялась полиция. Затем переслали в министерство обороны. Потом вернули. Тут вмешался твой отец, генерал Coca, надрал всем задницы и передал дело командиру нашей дивизии, который им и занялся с оглядкой на бардак, что получился в Медио-Магдалене. Представляешь положеньице? Мне сказали: «Все началось в парке Инкарама. Разберитесь». Ни обеспечения, ни информации. Мы шли, куда вело чутье, а провизию выпрашивали в разных гарнизонах, где с интенданты – самые настоящие дуболомы, только и умеют орать. Они везде такие, ничего странного. Дионисио, мы без транспорта проделали марш-бросок в несколько сот километров по местам, которых нет на карте. Мы бессчетное количество раз нападали на след бандитов, но, похоже, они шли без всякого плана. Петляли, возвращались назад, шли обходными путями и бог знает как еще. Мы их постоянно теряли. Насмотрелись мы на их дела, честно говорю, рассказать – не поверишь. Просто ужас. Это и заставляло нас идти. Мы часами торчали над картами, стараясь угадать, куда они двинутся дальше. Десятки раз проводили обходной маневр, но предсказать их поведение не могли, оно было совершенно бессмысленным. Как-то мы встретили священника. Его звали отец Белибаста, он вел за собой людей, которым эти «крестоносцы» выкололи глаза. Он-то мне и сказал, что конечная цель похода – Кочадебахо де лос Гатос. Я спросил: «А это, черт побери, где?» Священник ответил, что в горах, за Ипасуэно, а я ведь оттуда родом. Знаешь, я представил, что вот так моего отца ослепили или что похуже. Мы отправились в Ипасуэно, но там их не было; в полицейском участке спросили дорогу сюда, и нас направили в Санта Мария Вирген, где люди в кои-то веки обрадовались военным. Один житель нас повел, и вот мы тут как тут, когда вы уже сами на том хребте готовились к нападению. Мы в темноте развернулись, а дальше ты сам все знаешь.

Дионисио присвистнул.

– Настоящая эпопея, Фелипе. А я тут кипятился, что военные ничего не предпринимают. Скажи, а полицейского в Ипасуэно не Агустином звали? Он мой старый приятель.

– Имени я не спрашивал. Он сказал, что арестует меня, если я хоть раз перну в Ипасуэно.

– Похоже на Агустина. – Дионисио помолчал и неуверенно спросил: – Ты ничего не заметил в небе во время ливня? Ничего необычного?

Полковник помотал головой:

– Что я мог заметить? Я себя-то плохо видел.

– Да нет, я просто спросил.

– Пошли посмотрим, как там монсеньор Рехин Анкиляр поживает?

Они вышли из дома и зашагали по улицам Кочадебахо де лос Гатос. В городе был полный кавардак: в лужах рвоты валялись пустые бутылки, огрызки пирогов, брошенные раздавленные музыкальные инструменты и распростертые тела тех, кто накачался спиртным до полной неподвижности. Фелипе оглядел царивший бедлам, нагнулся, поднял чьи-то ярко-красные трусики и деликатно повесил их на гвоздик в двери чьего-то дома.

– Вот это был праздник, черт возьми! – сказал он. – Мы такого еще не видели. Неделя гулянки за победу!

– Твои солдаты здесь очень популярны, – заметил Дионисио. – Наверное, потому что вежливые и высокие.

– Да уж фуфло в гвардии не держим! – гордо ответил Фелипе.

Они прошли через площадь мимо столба-оси – на верхушке красовалось сомбреро Мисаэля, что придавало столбу залихватский вид, – и по подъемному мосту вышли из города. Сразу за стеной по ту сторону крепостного рва была вырыта глубокая яма. Вкопанные по бокам толстые брусы соединяла перекладина, с которой свисал большой мешок из рыболовной сети. В нем лежали разлагавшиеся, истекавшие слизью трупы убитых в бою крестоносцев. От невыносимого зловония подступала тошнота, а содержимое сети – переплетенные в клубок конечности, лица с пустыми глазами и кривыми ухмылками, тела с разверстыми гноящимися ранами – венчали неприлично жадные, общипанные канюки и грифы, что перелетали с места на место и дрались.

В яме совершенно голый монсеньор Рехин Анкиляр, с ног до головы измазанный разноцветной липкой мерзкой слизью, что-то невнятно бормотал, махат руками и тщетно стирал с себя гадкий ручей помета и выделений разлагавшихся тел.

Фелипе прижал к лицу носовой платок и еще раз взглянул на табличку, которую кто-то прикрепил к брусу. На ней было выведено одно слово: «Непорочный».

– Понимаю, тут есть высшая справедливость, – сказал Фелипе, – но все же это дикость, на мой взгляд.

– Не бери в голову, – ответил Дионисио, – вонь уже такая сильная, что горожане сами скоро не вытерпят. Смысл-то в том, что, если человек захотел упиться смертью, пусть упьется как следует.

Фелипе с жалостью взглянул на бывшего полководца: тот, роясь в грязном месиве на дне ямы, искал упавшие личинки мух и с сопением и хрюканьем набивал ими рот – отвратительное подобие гурмана, что смакует великолепный новый соус.

– Когда вы его оттуда вытащите, он уже окончательно спятит.

– Он давно спятил, – ответил Дионисио. – Как отец Гарсиа, не больше, только у того безумие никому не вредит и не губит людей. А этот вроде прекрасно знал, чего добивается, только основания у него весьма сомнительные, и, стало быть, он в ответе за все, что натворил, тебе не кажется? К тому же он влюблен в смерть и сейчас абсолютно доволен, взгляни.

И правда, монсеньор поглощал личинок, сосредоточенный, как обезьяна, что выискивает и давит блох.

– Ты приговариваешься к вечному счастью, – мрачным тоном судьи проговорил Фелипе.

Солнце быстро опускалось за горы, и мир нырял в прохладу и сумерки. По небу протянулись темно-лиловые, желтые и малиновые лучи, что отражались в сверкавших снежных вершинах. Фелипе еще раз взглянул в яму и, увидев глубокие раны на голове монсеньора, вспомнил, о чем хотел спросить:

– Дионисио, откуда взялся орел? Помнишь? Когда этому удалось выбраться из грязи и он пытался ускакать на огромной черной лошади? Я уже готов был его пристрелить, и тут вдруг на него сверху напал орел и выбил из седла. Зачем это орлу понадобилось? И какой здоровенный, а?

«Аурелио», – подумал Дионисио и ответил:

– Представления не имею. У смерти свои причуды. А может, у орла птенец был неподалеку?

– Может быть.

– Давай-ка вернемся в город, – сказал Дионисио. – Здесь темнеет очень быстро, и уже похолодало.

– Отдайте мне этого человека, – раздался позади них голос, и Дионисио с Фелипе удивленно обернулись. В полумраке они разглядели очертания очень крупного мужчины: монах, невероятно высокий, прямой и просто неохватный. На безволосой макушке поблескивал мягкий свет заходящего солнца, серьезное лицо в глубоких морщинах, несмотря на мясистость, выглядело скромным и ласковым.

– Он – мое чадо, так сказать. Я бы хотел забрать его. Фелипе взглянул на Дионисио и проговорил:

– По мне, так он уж достаточно настрадался.

– Вообще-то он должен предстать перед городским советом, но, если вы его заберете, все подумают, что ему как-то удалось выбраться из ямы. Побег никого не расстроит, потому что без одежды в горах он все равно погибнет.

Фелипе положил руку на плечо Дионисио и сказал, глядя ему в глаза:

– По закону я должен забрать этого человека и передать суду, и, честно говоря, я бы его забрал, нравится тебе это или нет. Но я подумал, чем это аукнется. Начнутся выступления и демонстрации ультраконсерваторов в его защиту, другие им ответят, опять появятся фанатики, станут палить друг в друга, и все мы окажемся там, где все началось во времена Произвола. Будет лучше, если все это затеряется в истории и бесследно исчезнет.

– Ты прав, Фелипе, – после паузы ответил Дионисио. – Покой – это важно. – Он повернулся к огромному монаху: – Забирайте его, но сначала скажите ваше имя.

– Меня зовут Фома. Обещаю, этот человек навеки останется голым.

Монах снял с пояса длинную веревку и, опустив ее в яму, сказал монсеньору:

– Сын мой, хватайся, и я вытяну тебя наверх.

Дионисио с Фелипе смотрели, как монсеньор, оскальзываясь, выкарабкивается из ямы. Потом монах заботливо повел своего подопечного к реке, чтобы смыть следы мертвечины. Донеслось нытье монсеньора Рехина Анкиляра; он отбивался, молотил руками и ногами и требовал, чтобы его вернули в норку к мертвецам. Громадный монах сграбастал Анкиляра и, широко шагая, унес прочь.

Вот почему только двое во всем городе удивились, узнав поутру, что Непорочный замерз в яме насмерть; ночь была такой холодной, какой и старожилы не припомнят.