В тот вечер, когда прелестная попка Фелисидад едва избежала трагической судьбы, в борделе собрался военный совет.

– Меня теперь не пошлешь перезаразить их триппером, – заявила Фелисидад. – Во-первых, у меня его больше нет, во-вторых, тот человек, похожий на стервятника, меня пристрелит, а в-третьих, сомневаюсь, что дон Эммануэль не пойдет по бабам, пока меня нет. Так что я остаюсь за стеной.

Хекторо, поглаживая конкистадорскую бороду, проговорил:

– У нас же есть два пулемета, что мы забрали тогда у солдат. Нужно установить их на стене и отстрелить чужакам яйца, только и всего. – Щелкнув пальцами, он изобразил дуло и курок.

Долорес грохнула по столу стаканом, расплескав ром:

– Так вы же, тупоголовые мужики, на обрядах и праздниках все патроны израсходовали! Забирались в горы и палили в белый свет, как ненормальные! – Она сплюнула, подчеркивая, насколько незрелы и безответственны мужчины вообще.

Хекторо скользнул по ней взглядом и ответил:

– Бабья болтовня в расчет не принимается. – Заметив, как сверкнули глаза Ремедиос, он прибавил: – Кроме Ремедиос, она любому мужчине не уступит.

Мисаэль потер лоб и примирительно сказал:

– Дело в том, друзья, что у нас вообще очень мало боеприпасов. Большую часть мы истратили, когда перебрались сюда и охотой добывали пропитание, а пополнить было нечем. Придется очень бережно расходовать остатки.

– А где генерал Фуэрте и капитан Папагато? – спросила Ремедиос. – Они все же бывшие военные, могут присоветовать что-нибудь дельное. Никто за ними не сходит?

Охотник Педро поднялся.

– Я схожу, – сказал он, давая понять Хекторо, что внимание к женщине мужчину не унижает. Очень высокий, в звериных шкурах, что свидетельствуют об отваге, Педро держался с таким достоинством – даже Хекторо никогда его не подначивал и не спорил с ним.

– У меня есть просьба, – продолжила Ремедиос, когда Педро ушел. – Пожалуйста, не говорите графу Помпейо, что эти маньяки – инквизиторы. Он бледнеет при одном упоминании – помнит, как в его время проводились конфискации и как неотвратимы были обвинения. Ради графа я прошу вас называть этих людей «англичане», тогда он будет драться, как лев.

– «Англичане», – повторяли собравшиеся, перекатывая во рту словечки «Los Ingleses», пока к ним ни привыкли.

– Так что нам делать, друзья, чтобы разбить англичан? – прокуренно засипела шлюха Консуэло.

– Надо атаковать их и порубить на куски, – сказал Хекторо.

– Нет, не надо их трогать. У них начнется голод, они отчаются и сами уйдут, – выступил Мисаэль. – До нас им не добраться, а съестного на нашем плато столько, что и подъемником не перетаскать. Никаких проблем.

Все закивали, явно довольные такой стратегией, поскольку она не требовала усилий и не нарушала сиесту. Но Ремедиос энергично замотала головой – будто отхлестала себя по лицу длинными волосами, завязанными в тяжелый конский хвост.

– Послушайте, – сказала она, – вы помните, как в Чиригуане мы травили солдат и бросали в Мулу дохлых животных? А еще дон Эммануэль велел нам испражняться в реку, и все солдаты заболели, помните? Рано или поздно англичане додумаются проделать то же самое с нами, а значит, надо их прогнать.

– И еще, – добавил Хекторо. – Несправедливо оставлять их в покое, да и нам от того никакой радости.

– Мы могли бы просто покинуть город и вернуться к себе на равнину, там теперь не опасно. Спустили бы все на подъемнике учителя Луиса, и когда все будут внизу, перережем веревки, чтобы чужаки не бросились в погоню. Никакого кровопролития, вернемся домой, многие ведь этого хотели, а англичане останутся с носом, – говорил Мисаэль. Он казался беззубым, потому что еще не стер маскировочную сажу. – Стали бы работать на дона Эммануэля и донну Констанцу, как раньше, и все бы вернулось на круги своя.

– Донна Констанца не захочет возвращаться к мужу от такого любовника, как Гонзаго, – возразила Ремедиос.

– И потом, на равнинах слишком жарко, да и всего там как-то чересчур, – сказал Хекторо. – В дождь живем, как водяные, сухо – от пыли не продохнуть. Будет урожай, не будет – неизвестно, полно гадюк и аспидов, жара порой такая, что всю сиесту сидишь в реке, а здесь-то – красота, а не жизнь. На плато – никаких тебе крайностей, и здесь, наверху, ночью тепло, как днем. Я, например, де хочу отсюда уезжать. Тем более на старом месте все заросло и занесено илом, рассказывали же ребята, что за тракторами ездили. Это что ж, все заново начинать?

Ремедиос кивнула.

– Кроме того, – сказала она, – здесь вопрос принципа: мы имеем право верить, во что захотим, и жить, как нам заблагорассудится. Не для того я столько лет сражалась в «Народном Авангарде», чтобы в результате меня угнетали. Свобода или смерть!

Страстное выступление Ремедиос вызвало овацию завсегдатаев и обитательниц борделя. Хекторо вскочил и воскликнул:

– Ну, Ремедиос! Ну, конь с яйцами! Да здравствует Ремедиос! – Потом тяжело сел, засмущавшись своей необычной несдержанности.

Педро привел генерала Фуэрте с капитаном Папагато, и те сели по обе стороны от призрака Хосе, который после своей безвременной кончины каждый вечер в одно и то же время выходил из-под пола и неподвижно сидел за столом, где при жизни заигрывал с девушками, вдребезги напивался и играл в карты.

– Что будем делать? – спросил генерал.

– Мы надеялись, вы нам об этом скажете, – приподняв бровь, хмыкнула Ремедиос – дескать, от вас ждали большего.

– На мой взгляд, – начал генерал Фуэрте, – нельзя победить противника, который верит в то, за что сражается, и у которого потому высокий моральный дух. Мы должны изыскать способы полностью деморализовать неприятеля и убедить его, что нет иного выхода, кроме отступления или капитуляции. И вот тут нам следует использовать тактику партизанской войны: удар в спину здесь, укол там. А пока этим занимаемся, разработаем главную стратегию. Мы не должны атаковать в лоб и повторять героические ошибки Чакской войны или гражданской в Испании.

– Есть одна сложность, – вмешался капитан Папагато. – Стена закрывает нас от противника, но так же защищает и его от нас, что ограничивает наши действия.

– Генерал прав, – сказала Ремедиос, – и капитан тоже. Я как-то не подумала, что стена будет для нас препятствием.

Мисаэль хлопнул в ладоши и вскочил:

– Я знаю, что нужно делать, друзья! Кто у нас мастак в подколах и подначках? Кто своим штучками может всех привести в бешенство и рассмешить? Кто дал мексиканцу песенки, которые сплошь оказались похабщиной, и тот получил втык от агента из Мехико? – Мисаэль поднял стакан. – Да здравствует дон Эммануэль! С его помощью мы победим англичан!

– Ладно, завтра с ним переговорим, – согласилась Ремедиос. – Кто в карауле на стене?

– Француз Антуан, мексиканец и донна Констанца, – ответил Педро.

– Надеюсь, Гонзаго там нет, – сказал Мисаэль. – Если он там, донна Констанца не караулит, а выискивает местечко, где бы перепихнуться.

Пока городское руководство обсуждало ситуацию, разыгралась маленькая драма, о которой так никто и не узнал, кроме главного героя и его жертв.

Между постами Антуана и донны Констанцы калека отыскал место, где можно перелезть через стену, привязал веревку к железному кольцу, проверил, надежно ли закреплен на поясе нож, и спустился в ледяную воду крепостного рва. Стиснув зубы от холода и чувствуя, как сводит судорогой увечную ногу, он поплыл через ров, гребя руками и помогая себе здоровой ногой. Выбравшись из воды, он сел, обхватил руками колени и, дрожа от холода, подумал, не вернуться ли назад. Посмотрел на звезды и припомнил сон, в котором они с Сибилой ненадолго перенеслись в Древнюю Грецию. Потом вспомнились ужасное зрелище ее мук и беда от его малодушной трусости; слезы капали ему на руки, и он будто видел в них отражение ее лица. Поцеловал капельки. Соленые. «Если после смерти ничего нет, – сказал калека ее отражению, – скоро я буду с тобой в этом «ничто», а если царствие небесное существует, то приду к тебе. Там, наверное, моя нога исцелится, а ты простишь меня».

Он крался к лагерю крестоносцев, припадая к земле, подтягиваясь на руках и беспомощно волоча увечную ногу. Задохнувшись, остановился, разглядел в отсветах костров двигавшиеся фигуры и решил, что стервятник расположился в шатре в центре лагеря. Внезапно пришла мысль: прячась, он только привлекает к себе внимание. Калека поднялся.

– Пойду, будто я свой, – сказал он себе и медленно двинулся к большой палатке; монсеньор Рехин Анкиляр принимал в ней священников, облачался в пурпур для оглашения приговоров и спал по ночам.

– Эй, приятель! – обратился калека к сидевшему у костра человеку. – Сигаретки не найдется?

– У меня только три штуки осталось, а потом курева не достанешь в этой проклятой богом дыре, – ответил тот.

– Ладно, не надо.

Стараясь, чтобы не замечалась хромота, калека кружил вокруг своей добычи, подбираясь все ближе. Вдруг замер от огорчения – перед входом в шатер стоял часовой. Чтобы не вызывать подозрений, калека двинулся дальше и почти миновал часового, но вернулся, будто вспомнив, что хотел спросить. Подражая охраннику у костра, он проговорил:

– В этой проклятой богом дыре закурить, конечно, не найдется?

Часовой приложил к губам палец и показал на шатер – дескать, монсеньор там, говори тише. Калека приблизился, наклонился к охраннику, делая вид, что хочет переспросить шепотом, и резко воткнул в него снизу нож; изогнутое лезвие прошло меж ребер и пронзило сердце.

Часовой, хватаясь за воздух, стал заваливаться набок, точно от удара в лицо, а калека отбросил брезент и вошел. В палатке было темно, хоть глаз выколи; на мгновенье растерявшегося калеку парализовал страх: он не мог сообразить, куда двинуться. Но тут сбоку раздался каркающий голос, который ни с чем не спутаешь:

– Кто здесь? Валентино, это ты?

– Я, – ответил калека, стараясь подражать голосу священника, казавшегося таким простачком. – Вы где? Ничего не вижу.

– Я здесь, – сказал монсеньор, нашаривая спички, чтобы зажечь лампу у кровати.

В неверном свете вспыхнувшей спички будущая жертва увидела изуродованное лицо: как будто знакомое, но чье – не вспомнишь. Мгновенье они смотрели друг другу в глаза, а потом монсеньор заметил нож, с которого капала кровь. Анкиляр вскочил с койки, схватил подушку и, съежившись, прикрылся ею в надежде, что она отразит удары ножа.

Глаза привыкли к сырому мраку шатра, и калека крепче стиснул в руке нож.

– Помнишь Сибилу? – спросил он.

– Какую Сибилу?!

– Ты мучил ее, а потом сжег, помнишь?

– Как я могу помнить?!

– Ах да! У тебя ведь много таких было.

Выставив нож, калека приближался к Анкиляру и почти навис над своей жертвой. В один миг монсеньор постиг беспредельный ужас неотвратимой смерти; вытаращив глаза и откинув голову, он подвывал от страха и защищался подушкой. Он почувствовал, как свело живот и потекло по ногам.

Блаженство чистой ненависти и справедливого возмездия было почти осязаемым, калека забыл о своем увечье. Он шагнул вперед для удара и упал.

Отбросив подушку, монсеньор выскочил из шатра.

– Караул! Убивают! – вопил он.

В палатке калека встал на колени; из озера его неизмеримой тоски хлынули слезы: сначала хромой урод, преступный трус, а теперь еще и жалкий неудачник. Когда в шатер ворвались крестоносцы, калека поднял взгляд к небесам, в чьих безмятежных объятиях пребывала, наверное, Сибила, и перерезал себе горло.