В день именин кардинала Консепсион за руку повела Кристобаля в «пассаж» – выбирать подарок. С именинами всегда возникали проблемы, поскольку жалованья она не получала, живя во дворце, что называется, за харчи. На разные мелочи себе или Кристобалю она просила денег у кардинала, но брать деньги ему же на подарок, естественно, не могла. У нее хранилось кольцо – единственное, что осталось после матушки, – и она за бесценок продала его «сирийцу», убедившему ее, что оно не золотое; вырученных денег хватало на подарок и на покупку снадобий у колдуна в трущобах.

– Ему все хуже, – сказала она знахарю. – У него распухает живот, будто он беременный, и рассудок замутняется; я тут как-то испугалась, что он посмотрит в зеркало и не узнает себя. Что же делать?

Колдун бросил на циновку раковины каури и, нахмурясь, сел перед ними на корточки, читая знаки.

– Он по-прежнему видит бесов?

Консепсион испуганно закивала:

– Теперь уж совсем страх какой-то.

Колдун глубоко затянулся сигарой и выдул дым на раковинки, помогая им заговорить.

– У него совесть нечиста.

– Господин, так он и раньше с совестью был не в ладах.

– Тебе следует оберегать ребенка, сеньора. Мало того, что мальчонка всюду нос сует и, рано или поздно, его расквасит, он еще и глистов наберется, потому как у него всегда грязные ногти; думаю, ты с ним еще хлебнешь горя. Вот, я бросил раковины, спросил про твоего мужчину, а они сложились в знак «Дитя».

– Я этого ничего не понимаю, магистр. – Консепсион оглядела жестяные стены лачуги с гирляндами сушеных трав и сморщенными зародышами ламы. Вход сторожил икекко – бог-хранитель домашнего очага; вздрогнув, Консепсион отогнала мысль, что эти космы, наверное, состригли у мертвеца. Бесстрастное лицо идола смотрело на разбросанные раковины, и на нем застыло такое выражение, словно божку все известно и оттого весело. Консепсион встревожилась.

– Я положу в снадобье отраву, – сказал колдун, – и твоему мужчине станет гораздо хуже. Он еще яснее увидит бесов, ему станет жутко; так что приготовься. Пойми, я усугубляю болезнь, чтоб ее побыстрее одолеть. Ты готова?

У Консепсион ухнуло сердце, она переменилась в лице, но проговорила чуть слышным шепотом, выдававшим ее тревогу:

– Готова, магистр. А что, если ему станет хуже и он не поправится?

Чародей покачал головой и погладил седую бороду:

– Тогда я приду и поборюсь с бесами, а может, придется и с ним самим сразиться, чтобы втряхнуть душу обратно в тело.

– Нельзя, – сказала Консепсион, – он же священник.

Колдун рассмеялся; у него не хватало передних зубов, что заинтересовало Кристобаля и ненадолго отвлекло от ковыряния в ухе.

– Я все равно приду, – ответил чародей.

– Спасибо вам, – сказала Консепсион. – Вот, я тут принесла апельсинов и цыпленка.

– Я не могу принять платы, иначе мою силу смоет дождем.

– А это не плата. Подарок.

– Ну, тогда спасибо. Да обережет тебя Чанго своим громом, и да сохранит Ошун твою красоту. Держи снадобье.

Выйдя из хижины, Консепсион пошлепала по грязи трущобных улочек. Внизу в долине виднелись красивые здания правительственных кварталов; отель «Хилтон» возвышался над колониальными домами, которые в большинстве стали магазинами с зеркальными витринами. Консепсион отыскала взглядом кардинальский дворец и увидела, что на него надвигается туча с моросящим дождем. Она представила, как его преосвященство раздраженно крякает и переносит стул с лужайки в галерею.

На склоне горы она увидела окружавшие столицу villas miserias, или, как их иногда называли для благозвучия, «новые городки»; благосостояние центра в сравнении с ними чужакам казалось неприличным. Консепсион приостановилась, оглядывая этот район. Проститутка лет двенадцати, надрывно кашляя и отхаркивая кровь, поджидала на пороге нищих клиентов, что могли расплатиться лишь пластмассовыми безделушками и оскорблениями. Девочка – наверное, сестра, но скорее мать – мыла под дождем голенького ребенка. Небольшая компания пьяных кидалась камнями в бешеную собаку, держась на безопасном расстоянии. Собака металась кругами, в любую минуту готовая свалиться и умереть. В грязной луже валялась дохлая кошка, и над ней, нагуливая аппетит, кружил канюк. Выше по склону вопила женщина – то ли умершего оплакивала, то ли рожала. Со спущенными штанами, сидя спиной к лачуге, мучительно испражнялся какой-то человек. Кристобаль восхищенно за ним наблюдал.

– Вон дяденька какает, – объявил Кристобаль и показал пальцем.

– Все какают, – ответила Консепсион.

– И кардинал?

– Даже кардинал.

– Спорим, он не какает?

Консепсион вздохнула, взяла мальчика за руку и пошла вниз к далеким сверкающим магазинам, где можно отыскать любимому подарок, где непременно захочется растранжирить деньги на косметику, на блестящие фигурки трогательных животных, на ожерелья с изображением святых чудес. Она непременно потрогает все эти штучки, почувствует, какие они крепенькие и тяжелые, и поставит на место, а продавец с подозрением будет на нее пялиться. Потом в магазин войдет белый, и продавец подобострастно кинется к нему и спросит: «Чем могу служить?»

На улице Боливара Консепсион набрела на ларек с пластинками. Устав от поисков неизвестно какого подарка, она остановилась и стала машинально перебирать квадратные картонки. Попадались американские пластинки с похожими на бесов длинноволосыми мужчинами, у которых лица были разрисованы, как индейские маски; все такие сердитые и хмурые. Имелись пластинки с полуголыми блондинками в соблазнительных позах, с непомерными начесами и гладкими, как у девочек, подмышками. Были картинки с неграми в темных очках и с такими стрижками, что головы походили на маленькие платформы. Консепсион показала пластинку Кристобалю:

– Будешь ковырять в носу – станешь вот таким же.

– Это космонавты? – спросил Кристобаль. – Я хочу стать космонавтом, а когда умру, хочу превратиться в птичку колибри. – Он изо всех сил замахал руками, подражая порхающей птице. – Похоже получается?

– Нужно еще быстрее, – ответила Консепсион. – А так только в аиста превратишься.

Среди пластинок вальенато Консепсион вдруг увидела одну, которая прямо тянула к себе. На пластинке был портрет человека: изогнутый рот, суровый, неодобрительный взгляд. Консепсион внимательно рассмотрела надпись на иностранном языке, но восклицательных знаков не обнаружила; его преосвященство всегда говорил: отсутствие восклицательных знаков – признак серьезного произведения и хорошего стиля. Большие черные буквы на обложке гласили: «Бетховен, 3-я симфония («Героическая»)», и непостижимость этих слов заворожила Консепсион. Она протянула пластинку хозяину ларька:

– Такое подойдет серьезному богатому человеку с хорошим вкусом?

– Только ему она и сгодится, – ответил лавочник. – Она у меня уже десять лет, и никто не покупает.

– Я беру, – быстро сказала Консепсион. – Сколько стоит?

Хозяин увидел свет надежды в ее глазах, отметил бедное платье и расщедрился.

– Бери так, – сказал он. – Она и так твоя, владей. Но если потеряешь свою красоту, тогда принесешь назад.

Консепсион, прижимая драгоценность к груди, старалась не расплакаться от благодарности. Сейчас она пойдет и выкупит у сирийца матушкино кольцо.

Его преосвященство снял обертку с подарка и растрогался.‹

– Я не слушал ее с юности, – сказал он. – Мне было девятнадцать, и мы с моим братом Сальвадором, ну, который баламутил семинарию непотребными стихами, а потом куда-то исчез, слушали ее в Кито, когда ездили в Эквадор. Исполнение было великолепное, мы вышли такие воодушевленные, что Сальвадор, как идиот, носился по улицам, изображая Супермена, а начальная тема еще долго звучала во мне.

– Так ты доволен?

– Я просто в восторге. Как ты догадалась, что мне понравится?

Консепсион скорчила гримаску и ответила:

– Ну, я же не совсем дурочка.

Она пошла на кухню готовить «pichones con petitpois», но вскоре услышала музыку Бетховена, плывшую по галерее и коридорам дворца. Консепсион, потрошившая голубя, замерла. Что-то заставило ее бросить готовку и прокрасться наверх, где она села под дверью в комнату кардинала и обхватила колени руками. Консепсион напряженно слушала и незаметно для себя заплакала. Пластинка закончилась, кардинал вышел из комнаты и увидел, что Консепсион сидит на полу в коридоре, а на ее щеках в кухонной копоти промыты светлые дорожки. Она взглянула на него снизу:

– Querido, это так прекрасно, совсем как в постели.