Пожалуй, это непреложный факт бытия: всепоглощающие страсти возникают, лишь когда для них есть время и силы; любовь ставит непременное условие – определенная степень общественного устройства и экономическая стабильность, что делает возможным досуг, и тогда занесенные ветром семена желания прорастают на сей отдыхающей земле, пускают корни и буйно разрастаются орхидеями в джунглях.

Разумеется, многие пары уже были созданы до переселения из Чиригуаны: любовь учителя Луиса и Фаридес естественно произросла в селении, ныне скрытом илом; донна Констанца с Гонзаго и Глория с Томасом познали страсть в праздности лагеря «Народного Авангарда», а призрачная любовь Федерико и Парланчины расцвела в безграничном досуге смерти.

Весьма соблазнительно назвать расцвет любви в Кочадебахо чумой, чумой благотворной, как великое нашествие кошачьих, но это слово не подходит для истинного обозначения того цветка, что неизбежно пробивается из плодоносного слоя цивилизации.

Поначалу людей заботило только выживание: укрыться негде, пропитание скудно. Труды по раскапыванию руин древнего города инков заняли много месяцев, и все это время людей хлестал дождь и пекло солнце. Многие дома уцелели – их строили из камней, так идеально обтесанных, что в стыках не просунешь и листка бумаги, хотя камни не скреплял раствор. Но старые крыши из пальмовых листьев давно прогнили до слизи, все ужасно отсырело; казалось, сюда не проникает ни капли воздуха, ни солнечного луча. Первое время люди сбивались на ночь во Дворце Богов или в храме Виракочи, согреваясь теплом друг друга и мускусным жаром кошек.

Днем они лихорадочно работали, выкапывая ил кубиками и передавая их по цепочке, восстанавливали андены, что окружат город и обеспечат его картофелем, гречихой и фасолью, а горным склонам придадут вид лестницы для Титанов. Кто-то трудился над саманными кирпичами, чтоб залатать дыры в строениях, где разрушились камни, а другие уходили в горы добыть мясо или без устали вышагивали по бездорожью, собирая пальмовые листья для кровли домов.

Люди исхудали от работы и недоедания, но усердно трудились, веря, что потом станут недокучаемо отдыхать в своем городке у черта на куличках, жить тихой жизнью, потихоньку толстея и радуясь, что военные беды обходят их стороной. Люди надеялись, что история забудет о них и продолжится сама по себе где-нибудь еще. Эта надежда прибавляла сил, как и морские свинки, вискачи и викуньи, которых приносили охотники и громадные кошки, а также бананы, лимоны, миндаль, что привозили на мулах после обмена в индейских поселениях, разбросанных по сьерре. Когда платье от работы без отдыху превращалось в лохмотья, его заменяла одежда, сшитая теми же индейцами, и со временем могло сложиться впечатление, что здесь расположилось нетронутое доколумбово поселение, если б не физиономии негров и метисов, заменившие расчетливо бесстрастные лица индейцев, какие ожидаешь увидеть над этим полосатым красно-черным одеянием. К тому же индейцы не такие рослые; вот Мисаэль и Педро, оба под два метра, и вот Фелисидад, стройная и смуглая, как те, кто танцует «сигирийю» в Андалусии, совсем не похожая на кряжистых местных женщин, у которых грузные бедра, бесчисленные нижние юбки, а рты собраны в гузку.

И вот когда они разбирали завалы естественной плотины, чтобы окончательно осушить город, Мисаэль перегнулся через край обрыва и увидел: в трехстах метрах ниже простирается идеальный для земледелия участок, если бы только добираться к нему не кружным путем. Огромный каскад воды из трещины в озере смел лесок, покрыл участок толстым слоем плодородной почвы и снабдил речкой для орошения. Большая часть работы сделана.

– Hijo de puta! – крякнул Мисаэль, ухмыляясь до ушей. – Ну разве я не гений и не спаситель города? – И он зашагал разыскивать учителя Луиса.

Тот строил очередной ветряк, чтобы подключить к динамо от грузовика и в части города поднять напряжение до двадцати четырех вольт. Луис разглядывал свое произведение и прикидывал, нельзя ли его переделать, чтобы еще повысить напряжение без особой потери силы тока.

– Привет, дружище! – сказал Мисаэль. – Это и впрямь замечательная машина. – Они стояли, глядя, как крутятся на ветерке две половинки бочонка для керосина, и Мисаэль положил руку учителю Луису на плечо: – У меня такая задачка, какой у тебя в жизни не было.

– Посложнее, чем переспорить Фаридес?

– Гораздо сложнее, старина. Пошли, увидишь.

Глядя на равнину внизу, уже зазеленевшую, с изломанными в щепки деревьями, Мисаэль раздулся от гордости за свой план, а учитель Луис опьянел от грандиозности замысла.

– Это будет наша усадьба, наше поместье, это будет лучшая ферма на свете.

Учитель Луис прикрыл глаза рукой, щурясь против солнца.

– Мы вырастим все, – говорил он. – Где сыро, у нас будет рис; посадим авокадо и бананы, а на паровой земле станем пасти скот. Мы захлебнемся в молоке и сыре, будем барахтаться в апельсинах.

– Может, и так, – ответил Мисаэль, отбросивший всегдашнее недоверие к поэзии. – Только нужно придумать машину, чтобы нас опускала и поднимала. Самую большую машину в твоей жизни, такую, что ветряки детскими игрушками покажутся.

– Я построю небывалую машину, – сказал учитель Луис.

Он ушел и два дня пролежал в темноте, закутав голову одеялом, пока принесенное ветром с гор семечко идеи не обосновалось в перегное воображения, не прорвало оболочку силой первого побега, не выпустило стержневые и волосяные корешки, не дало ростки веточек, пестиков и тычинок и не превратилось в механизм великолепнее небесной системы. Учитель Луис отправился съесть picante de polio в ресторане Долорес, вытер рот, откинулся на стуле и мысленно подготовил описание машины для тех, кто естественно возглавил Кочадебахо де лос Гатос.

«Дайте мне точку опоры, и я переверну мир», – высокопарно заявил он, но первое усилие Архимедова рычага потребовалось не для сбора средств, но чтобы уговорить жителей взяться за выполнение колоссальной задачи. Люди сочли это безумием – они еще раскапывают город, переделывают крыши, перебиваются с хлеба на воду, и вдруг кто-то предлагает отвлечься от работы и строить гигантский подъемник.

– Ты шизанутее отца Гарсиа, – слегка невнятно сказал Хосе – он держал за щекой кусок коки.

– Замечательная идея! – бурно жестикулируя, говорил отец Гарсиа. – Он бы у нас поднимался и опускался метафизически, с помощью ангелов. Будь я уверен в безупречности левитации, сам бы им управлял.

– У нас и так дел хватает, – сказала Ремедиос, – и, если вдуматься, мы только что ушли с равнины. Зачем же на нее возвращаться, когда здесь мы в безопасности?

– Но это не равнина, Ремедиос, это плато, оно для земледелия лучше любой равнины.

– По мне, это равнина, – ответила Ремедиос и снова принялась чистить «Калашников», приглядывая за графом Помпейо Ксавьером де Эстремадурой, который ностальгически рисовал на пыльном полу ландскнехтский меч.

– Да пошло оно в задницу! – вскричал дон Эммануэль, когда учитель Луис обрисовал свой план. – Я и так уж заезжен больше панамской шлюхи. Этим можно заниматься, когда делать нечего. Ты взгляни, у меня брюхо съежилось от рытья этих анден!

Учитель Луис внимательно оглядел предложенный к осмотру живот – тугой, как барабан, и украшенный рыжеватой порослью.

– Вы преувеличиваете, дон Эммануэль, – заметил он.

Хекторо выпустил густое облако от своей puro, сморщился от дыма и потрепал по шее лошадь.

– А я смогу спускаться, сидя верхом? – спросил он.

– Несомненно, – ответил учитель Луис.

– Хм, оно, конечно… – сказал Хекторо. Он считал, чем меньше слов человек произносит, тем больше выглядит мужиком, а чем больше выглядит мужиком, тем реже ходит пешком.

Мисаэль искренне поддерживал план – идея-то его, но даже он теперь чуть остыл, потому что ему несколько раз снились кошмары, как большая деревянная клеть срывается, люди разбиваются насмерть, и он боялся, что это – предостережение.

– Мы проведем обряд, чтобы святые благословили подъемник, – сказал учитель Луис. – Потом приведем отца Гарсиа его освятить, а затем Аурелио помолится богам аймара и наванте, и тогда он ни за что не сорвется.

Это успокоило Мисаэля, но учитель Луис чувствовал себя немного виноватым, оттого что сыграл на слабости к суевериям.

Он уже пал духом, но затем было замечено, что многие подходят к краю утеса и разглядывают плато внизу. Приходил Хекторо, ему воображались простирающиеся до горизонта стада, что пасутся на сочных лугах. Дону Эммануэлю виделись рощи авокадо, и он вспоминал, как в прежние времена поселковые мальчишки воровали у него фрукты, а потом пытались ему же продать. Ремедиос увидела, что это и в самом деле плато, и представила его как линию самообороны в случае атаки с востока и место для тактического отступления, если нападение произойдет с запада. Гонзаго с донной Констанцей пришли туда на закате и сели на краю, болтая ногами.

– Гонзито, – сказала она, – там внизу полно укромных местечек. Помнишь, как мы устраивали обалденные землетрясушки под деревьями и за водопадом?

– Чудные были деньки, – ответил ее возлюбленный. – Как-нибудь мы туда спустимся, найдем местечко, где муравьи задницу не сгрызут, и не под деревом, чтобы птицы не гадили, и без конца будем устраивать обалденные землетрясушки и кричать, сколько душе угодно.

– Мне уже надоело выпадать из гамака, – сказала донна Констанца. – Хотя первое время забавляло.

– Вот увидишь, мы обзаведемся настоящей кроватью, а когда спустимся на плато, она нам не понадобится.

И вот так, к большой радости учителя Луиса, люди стали приходить и спрашивать: «Что тебе для твоей машины требуется?», а возле обрыва начал собираться невероятный склад разнородных предметов: что-то необъяснимо нашлось в горах, что-то раскопали на заброшенных рудничных приисках, что-то выклянчили у индейцев в обмен на коз и чайные ложки. Здесь были огромные железные ободья с защелками, обрезки каната, стальные колеса, куски разбившегося военного вертолета, гайки и болты с левой резьбой по старым английским стандартам; громадный ворот, который пришлось тащить четырьмя впряженными вместе быками; крепежные стойки, старые, аж окаменевшие; балки от машин-бронтозавров, что, по-ослиному кивая, дробили руду, и шестеренки от них; древняя лебедка из гладкого палисандра с толедскими заклепками и вычеканенными на них гербами и отдельная груда неопознанных предметов, которые «могут для чего-нибудь пригодиться».

– Сейчас мне нужно только километра три веревки толщиной с мужскую руку, – объявил учитель Луис, – и побольше автомобильных колес, желательно со втулками и подшипниками.

Легче сказать, чем сделать. Требовалось отправить экспедицию в далекие места, где в более благоприятные времена проложили горные дороги, или прямо в Ипасуэно. В пропастях под крутыми поворотами валялись в кустарнике или наполовину погрузились в водопады бесчисленные обломки машин, у которых оказались пьяные водители или неисправные тормоза. Здесь можно было найти легковушки, бортовые грузовики, фургоны и экипажи всех марок и на всех стадиях распада; во многих сидели скелеты, дочиста обклеванные благодарными птицами, в большинстве речных рыдванов обитали пумы и дикие кошки, королевские аспиды и игуаны, а остальные колонизировали рыбы и зимородки.

Дело упростила донна Констанца; после яростной борьбы с совестью она пришла к учителю Луису и застенчиво протянула узкую зеленую книжицу.

– У меня осталась чековая книжка, – сказала она, – и я хотела бы помочь приобрести то, чего вы не найдете.

Учитель Луис, донна Констанца и Гонзаго отправились в Ипасуэно. Происходило это еще до того, как Дионисио Виво прикончил Пабло Экобандодо, и городок был не из самых приятных: наркоманы останавливали машины под мостом и из-за денег убивали пассажиров, убийцы-мотоциклисты с грохотом носились по улицам и разрывными пулями резали полицейских надвое. Луис, Констанца и Гонзаго вернулись домой, ведя за собой двух мулов, нагруженных молотками, разводными и гаечными ключами, огромными болтами и сверхмощными ножовками по металлу с запасными полотнами. Делегатам пришлось повидаться с управляющим завода по добыче железной руды Государственной Корпорации Рудников, и они заказали колоссальную бухту веревки, которую должны были доставить в маленькое поселение Санта Мария Вирген. Впервые в жизни управляющий получил взятку чеком от пропавшей жены мультимиллионера. Он дождался денег по чеку и подумал: стоит ли затрудняться доставкой веревки? Но затем припомнил, как похожий на мексиканца молодой человек, что был с дамой, обещал приехать и лично его кастрировать, если он нарушит уговор, и пошел отдать распоряжения водителю самого большого транспортировщика.

Как выяснилось, транспортировщик смог добраться лишь до границы селения, поскольку не вписывался в кривые улочки. Смекалистый водитель сдавал задом километра три, пока не нашел места для разворота, чем привел в бешенство тракториста, который, к несчастью, оказался позади и тоже был вынужден пятиться. Затем транспортировщик проехал задом сколько мог в направлении Санта Мария Вирген и сбросил гигантскую бухту на ровном пятачке – насколько можно надеяться отыскать ровный пятачок в стране лавин и ущелий. Бухта милостиво раздумала самостоятельно отправиться на радостях в местечко с большим гравитационным покоем, а водитель прошествовал в поселок.

В селении, находившемся тогда в хватке базуко, он нашел только бессвязно бормочущих жертв пагубной привычки; вялые, с затуманенными глазами, они торчали в дверных проемах. Толку водитель ни от кого не добился, и у него сложилось жуткое впечатление, что он разговаривает со скелетами давно умерших, просто обтянутыми кожей и похожими на живых. Сбитый с толку, но помня матушкино присловье – «не нашего ума дело», – он уже готов был уйти, когда его окликнул учитель Луис, спускавшийся по горной тропинке. Они вдвоем отправились назад, и учитель Луис пришел в ужас от размеров бухты – выше троих Мисаэлей и шире двух Педро. Он оставил ее на месте и вернулся в Кочадебахо де лос Гатос.

Все дальнейшее стало триумфом сотрудничества и решимости в истории департамента. Почти все население пустилось в большой поход к Санта Мария Вирген с котомками, раздутыми от провизии, с непреклонностью во взоре и напружиненными в ожидании мускулами. С людьми шло огромное стадо – все мулы, все лошади, все коровы, волы и быки, и здесь же, словно не постигая серьезности экспедиции, резвилась ватага ручных ягуаров. Они черным бархатом устилали горные склоны, стремглав бросались за вискачи и птицами, усаживались на спины быкам, прыгали на скалах, вызывая сход небольших лавин, подкарауливали друг друга и катались в тучах поднятой пыли.

По героизму путешествие сравнялось с переселением. Днем сьерра оглашалась криками: «Давай, давай! Пошла, пошла, говядина!» – так погонщики нежным фальцетом любят понукать скотину, – и животные покорялись, кротко протестуя и смирившись с судьбой добровольных жертв непонимания. Копыта скользили по камням, и только мулы твердо держались на ногах. Ночью люди отдыхали, устраивая ночлег на высокогорьях, а прихрамывающая скотина щипала ковыль и отрешалась от воспоминаний, дабы встретить наступающий день с еще большей покорностью скотской доле.

В этом походе Фелисидад и поняла, что влюбилась в дона Эммануэля; лежа под звездами, с росой на одеяле и между ног, она постоянно видела во сне его впечатляющие причиндалы. Фелисидад снилось, будто его елдак, этот прославленный боевой конек, выскакивал из шкафа и подмигивал ей. Потом елдачный глазок превращался в рот и понимающе улыбался. Елдак скакал по полу и вспрыгивал к ней на колени, терся о ладонь, точно котенок трется ушками, и его мурлыканье было как сонное похрапыванье спящих среди людей ягуаров. А потом вдруг Фелисидад плавала в пахнущем ванилью сливочном море спермы, и луна серебрила море, а из океана дугой выпрыгивал дельфин, посреди полета становясь розовым привеском дона Эммануэля. В какой-то момент ей в ужасе показалось, что это акула, но затем она взлетала на него верхом и скакала к провалу меж звездами, который индейцы называют «поросенок». Утром дон Эммануэль подошел к ней и сказал: «Ты мне снилась», – и Фелисидад поняла: когда закончится поход, она отправится в странствие предопределенной любви.

Когда путники проходили через Санта Мария Вирген, равнодушные обитатели поселка провожали их пустыми глазами. Только маленькие ребятишки, отощавшие и грязные, но пока не отравленные базуко, радостно хлопали в ладоши и убегали в домишки, пугаясь огромных быков и крадущихся кошек. Поднялась завеса пыли, она оседала на беспризорные дома и миндальные деревья и першила в глотках апатичных наркоманов, которые даже не откашливались.

Размер бухты поразил людей.

– Вот это да! – ахали они. – Это бабушка всех катушек! Вот уж самая распоследняя катушечка на свете! Как же мы ее сдвинем?

Все молчали, и тогда косоглазый мужик, бывший полицмейстер и мэр Чиригуаны, который так сильно любил своих коз, что даже взял их в экспедицию, указал на электрический столб:

– Вот наша ось, друзья!

Высокий толстый столб из просмоленной сосны был реликтом норвежской программы электрификации на деньги Организации Объединенных Наций. Проводов на керамических изоляторах не было, а сам он накренился, точно ожидал возможности выпрыгнуть из ямы и сделать что-нибудь полезное.

В походе участвовал великолепный зебу дона Эммануэля по имени Качо Мочо. Король быков, Качо Мочо был единственным, кому разрешалось поедать цветы на клумбах дона Эммануэля; тот уже не ставил ворота на своих полях, потому что Качо Мочо умел, несмотря на сломанный рог, снимать их с петель и аккуратно класть на землю. Качо Мочо вел стадо во время переселения, и он же возглавлял скотину в этом походе. Яйца быка были так тяжелы, что мужчины болезненно морщились, видя, как они раскачиваются и стукаются о камни.

Томас вскарабкался на столб и привязал к верхушке толстую веревку, а другой ее конец Хекторо и Мисаэль прикрепили на упряжь Качо Мочо. Когда Томас слез, Педро шепнул быку на ухо секретное словечко и потрепал по загривку. Качо Мочо двинулся вперед. Веревка туго натянулась, мышцы взбугрились у быка под шкурой. Наступил краткий миг равновесия – казалось, ничего не получится, а затем столб повалился, вывернув землю у основания. Качо Мочо упал на колени, победно проревел и встал. Все радостно завопили, а гордый бык понарошку боднул единственным рогом.

Столб подняли над головами и просунули в отверстие в центре бухты. Потом три часа впрягали вместе всю скотину, лошадей и мулов, подводили веревки от оси и наконец во главе с Качо Мочо двинулись домой, в Кочадебахо де лос Гатос.

Хоть Аурелио вел кратчайшим путем, выбирая не столь обрывистые тропы, то были две недели испытаний и надвигающегося отчаяния. Никогда еще не изрыгалось столько проклятий, не поднималось столько пыли, забивавшей глаза и горло, никогда прежде люди не трудились столь яростно и абсолютно на равных с животными. Тропы не шире метра, петлявшие в горах, не годились, поскольку их проложили ведомые путепроходным инстинктом дикие козы, и люди шли, как индейцы, – напрямик. Они прорубали кустарник, откатывали валуны, переходили вброд стремительные потоки, спускались и поднимались по головокружительным склонам, натирали громадные волдыри, что постоянно лопались, а перед их внутренним взором постоянно витал образ плато изобилия. Иногда на спусках скот впрягали сзади и спереди поровну, а громадина катушки все подпрыгивала на ухабах, крутилась, и временами казалось – она вот-вот укатится сама по себе либо навечно застрянет. На краях протирались огромные вмятины, и когда, наконец, грязную и ободранную сверху катушку доставили в Кочадебахо де лос Гатос, все были совершенно измотаны. Люди рухнули в гамаки и проспали три дня, а животные, дергая холками, ходили безнадзорно с невыразимым ощущением свободы и легкости. Проснулся город в уверенности: они из рода победителей, им все подвластно. Столб-ось установили на площади; и по сегодняшний день на нем видны проеденные веревкой канавки. Каждый год кто-нибудь залезает на верхушку и прибивает там новое сомбреро, а новобрачные, взявшись за руки вокруг столба, клянутся друг другу в верности. Если у них что не так, они повторяют клятву, чтобы одолеть бесплодие.

Учитель Луис и Мисаэль с каждым днем неспешно продвигались в создании машины; суетиться незачем, импровизация требует размышлений с почесыванием подбородка и затылка. Тут нужно посидеть и выкурить сигарку в ожидании вдохновения, пропустить в борделе стаканчик-другой и, глядя в пространство, мысленно увидеть блоки и помосты. Время от времени требовалось отправить группу с быками – привезти еще телеграфных столбов или красного дерева на доски.

Помост с откидными створками выстроили большим, чтобы поместился и трактор, если когда-нибудь он появится. Для крепости доски обили стальными полосами, и они образовали скрепленную болтами решетку.

Почти на краю утеса соорудили громадный каркас – он под углом выдавался над ущельем. Сначала сделали две стороны, и они лежали на земле, а потом бригады поднатужившихся горожан подняли их и скрепили крест-накрест брусами из квебрахо. Сделали огромные пропилы, выжгли и просверлили дырки, вбили и обвязали веревкой колья толщиной с детскую ногу, и затем клеть подвесили на системе блоков из автомобильных колес. Колес в каждом блоке было столько, что учитель Луис заверял: даже ребенок вытянет клеть одним пальчиком.

Потом откомандировали в Ипасуэно донну Констанцу с чековой книжкой и караваном мулов. Караван привез мешки с цементом, гравием и песком, а управляющий рудничной корпорации вновь неожиданно обогатился. Тем временем учитель Луис и Мисаэль закончили монтаж тормозного рычага и выдолбили в скале огромную яму для стоек лебедки.

Состоялось зрелище, достойное фараонов. Весь город собрался передвинуть неохватное сооружение к его месту над пропастью. Бригады полуголых и совсем голых рабочих слаженно тянули и толкали под бой индейских барабанов «бата», что обычно использовались в обрядах для вызова богов. Машина, потрескивая и раскачиваясь, понемногу продвигалась на катках; потом привели Качо Мочо, который упер массивную башку в задние перекладины и натужился вместе с людьми. Вот устройство встало на место, и пришло время эстафеты кожаных ведер с водой из реки, что бежала через городок и водопадом низвергалась с утеса; требовалось смешать бетонный раствор – он удержит лебедку и скрепит каменные пирамиды, наваленные вокруг опор основания.

Наконец судьбоносный день настал, и все собрались на площадке у здоровеннейшей из виденных машин. Пришло время косоглазому экс-полицмейстеру и мэру произнести речь. Он выстрелил из пистолета в воздух, призывая к молчанию, и толпа в ожидании стихла. Человек хорошо говорил речи, послушать стоило.

– Компанерос, – начал он, – когда в Чиригуане я женил учителя Луиса и Фаридес, то сказал, что хороший мужчина подобен доброму козлу и полон мужественности, а хорошая женщина подобна славной козе и полна изящества…

– У тебя коза – всему мерило! – перебил Серхио, а стоявшие в толпе подталкивали друг друга локтями и пересмеивались.

– Тем не менее, – продолжил оратор, – как вы помните, я пожелал им козьей плодовитости. Но то, что мы видим здесь, – дитя не чресл, но мозгов и пота; пот наш собственный, а мозги выдающегося учителя Луиса, непревзойденно посвященного в тайны электричества и механических штуковин, наставника нашего и наших детей. Виват! Виват, учитель Луис!

Тут все с жаром подхватили крик «Виват!», а бывший алькальд поднял руки, призывая к тишине:

– Как похоже на козу это изумительнейшее устройство! Взгляните, как оно изящно и мужественно. Посмотрите на эту клеть, подобную голове, подвешенной меж двух возвышающихся рогов. Видите, как она озирает обрыв, словно коза, взгромоздившаяся на утес и размышляющая о безграничности пространства. Взгляните, у нее веревка, связывающая ее с лебедкой, словно у козы, привязанной для дойки. Мы еще увидим, как эта козочка принесет нам достаток, когда мы подоим эту плодородную долину внизу, и будьте благонадежны – не промахнется этот бегемот, этот достопримечательный Джаггернаут, этот невиданный слон, этот левиафановски чудовищный мамонт и доставит великолепному и дружелюбному городу кошек щедрейшее изобилие; и будет достойно жалости дитя, которое не вырастет здесь толстым и крепким. Пусть гринго хвастаются – мол, они отправились на Луну. Что там растет-то? Похвалимся же, что отправились на равнину! Да здравствует Мисаэль, вдохновленный ангелами! Да здравствует учитель Луис и его синтетически-аналитический ум, виват!

Оратор поклонился аплодисментам, а Мисаэль и Педро ввели Качо Мочо на подъемник и закрыли створки.

– Buena suerte, Качо Мочо! – прокричали они, и главы города взялись за лебедку. Всего четыре оборота, толстая веревка подтянулась, и клеть дрогнула. Она громко заскрипела, все затаили дыхание, а потом клеть медленно стала опускаться. Учитель Луис, перегнувшись через край, смотрел вниз, и, казалось, прошла вечность, пока он махнул рукой, подавая сигнал: мощный бык, что одолжил свою силу для осуществления проекта, прибыл вниз. Всеобщий вздох облегчения вознесся к небесам, и новая бригада принялась поднимать клеть наверх.

Качо Мочо в награду украсили цветами и отправили в загон к телкам. В награду себе люди устроили праздник, длившийся день и ночь целую неделю. Много святых богов пришло к ним и благословило машину в танцах и песнях, много ягуаров плескалось струями непредвиденной рвоты после чичи. Отец Гарсиа воззвал к Сандальфону – архангелу Земли – быть вечным попечителем великой штуковины. Липовый священник благословил ее намеренно таинственными жестами и словами: «Nom tam latera ecfututa pandas ni tu quid facias ineptiarum», что означало; «He совершай глупостей, и твою долбаную дурь не заметят». Аурелио потихоньку испросил благословения у Виракочи, Пачамамы и Тунупы, и порождение ума учителя Луиса стало личной заботой истинного пантеона плюс доброго призрака земного Катулла.

Плато стало плодоносить в течение года, оно располагалось именно на той высоте, чтобы выращивать на нем практически все, не боясь мороза или засухи. Вскоре появились и другие средства: например, к деревьям привязывали веревки, натянутые через плато, и наверх ехали корзинки с папайей и манго, гуайявой и лаймом, дынями и маниокой. Некоторые сорвиголовы скользили вниз на стропах с колесиками, будто командос, но со временем изготовили клети поменьше, чтобы спускать людей тем же путем, но без риска. В конце концов главный подъемник стали использовать только для больших грузов, а лебедку крутил тот же огромный дизельный двигатель, что вырабатывал электричество для всего города.

Но все это было потом. А пока учредили специальный почетный орден, чтобы учитель Луис стал первым орденоносцем; назывался он «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства». Бывший алькальд произнес еще одну речь, сравнив учителя Луиса с козлом, а под фонарем на рыночной площади Фелисидад, впервые в жизни застеснявшись, сжала руку дона Эммануэля.