ТОРГОВЦЫ БОЛЬЮ
Перевод Л.Огульчанской.
Засигналил видеофон, Нортроп слегка нажал локтем на переключатель и услышал голос Маурильо:
— У нас гангрена, шеф. Ампутация вечером.
При мысли об операции у Нортропа участился пульс.
— Во сколько она обойдется? — спросил он.
— Пять тысяч, и все будет тип-топ.
— С анестезией?
— Конечно, — ответил Маурильо. — Я пытался договориться иначе.
— А сколько ты предложил?
— Десять. Но ничего не вышло.
Нортроп вздохнул.
— Что ж, придется мне самому уладить это дело. Куда положили больного?
— В Клинтон-Дженерэл. Он под опекой, шеф.
Нортроп вскинул густые брови и впился взглядом в экран.
— Под опекой?! — зарычал он. — И ты не сумел заставить их согласиться?
Маурильо вмиг осунулся.
— Его опекают родственники, шеф. Они уперлись. Старик вроде не возникал, но родственники…
— Хорошо. Оставайся на месте. Я приеду сам, — раздраженно бросил Нортроп.
Он выключил видеофон, достал два чистых бланка на случай, если родственники откажутся от его предложений. Гангрена гангреной, а десять кусков — это все-таки десять кусков. Бизнес есть бизнес. Телесеть назойливо напоминала о себе. Он должен был либо поставлять продукцию, либо убираться вон.
Нортроп нажал большим пальцем на кнопку робота-секретаря.
— Подайте мою машину через тридцать секунд. К выходу на Саут-стрит.
— Слушаюсь, мистер Нортроп.
— Если кто-нибудь зайдет ко мне в эти полчаса, записывайте. Я отправляюсь в больницу Клинтон-Дженерэл, но не хочу, чтобы меня там беспокоили.
— Слушаюсь, мистер Нортроп.
— Если позвонит Рэйфилд из управления телесети, передайте, что я достаю для него «красавчика». Скажите ему… да, скажите ему, черт побери, что я позвоню через час. Все.
— Слушаюсь, мистер Нортроп.
Нортроп кинул сердитый взгляд на робота и вышел из кабинета. Гравитационный лифт почти мгновенно опустил его с сорокового этажа вниз. У выхода, как было приказано, ждала машина — длинный лакированный «фронтенак-08» с пузырчатым верхом. Разумеется, пуленепробиваемый. На режиссеров-постановщиков телесети нередко совершали покушения всякие сумасшедшие.
Нортроп удобно устроился, откинувшись на спинку плюшевого сиденья. Машина спросила, куда ехать, и он назвал адрес.
— А не принять ли мне стимулирующую таблетку? — сказал Нортроп.
Из автомата в передней панели выкатилась таблетка. Нортроп тут же ее проглотил. «Ну и надоел же ты мне, Маурильо, — подумал он. — Неужели ты не можешь обработать их без меня? Ну хотя бы разок?»
Он уже решил про себя: Маурильо должен уйти. Сеть не терпит слабонервных.
Это была старая больница. Она помещалась в одном из допотопных архитектурных чудищ, которые строили из зеленого стекла шесть — десять лет назад, — плоское безликое сооружение, безвкусное и некрасивое.
Парадная дверь засветилась радугой, и Нортроп вошел в здание. В нос ударил знакомый больничный запах. Большинству людей он не нравился, но только не Нортропу. Для него это был запах долларов.
Больница была настолько старой, что ее еще обслуживали медицинские сестры и санитары. Конечно, по коридорам сновало множество роботов, тем не менее режиссеру попадались то чопорные медицинские сестры средних лет, которые толкали перед собой передвижные столики с маисовой кашей, то дряхлые старики, методично двигавшие половой щеткой. В начале своей карьеры на телевидении Нортроп сделал документальный фильм об этих живых ископаемых больничных коридоров. Он получил за него премию. В памяти режиссера всплывали кадры, запечатлевшие и медицинских сестер с дряблыми лицами, и сверкающих роботов; фильм был ярким свидетельством бесчеловечности новых больниц. С тех пор много воды утекло. Теперь от режиссеров требовали иного, особенно после того, как были изобретены интенсификаторы восприятия и телемедицина превратилась в подлинное искусство.
Робот проводил Нортропа до палаты номер семь. Там его поджидал Маурильо, маленький, самоуверенный человечек, которому сейчас явно недоставало спокойствия. Он понимал, что допустил промах. Маурильо просиял заученной улыбкой и сказал Нортропу:
— Вы очень быстро добрались, шеф.
— А сколько, по-вашему, нужно времени, чтобы я успел спасти дело? — парировал Нортроп. — Где больной?
— Здесь, почти в самом конце палаты. Видите занавеску? Я ее приподнял, чтобы мы могли уместиться вместе с наследниками, то есть родственниками больного.
— Проводите меня, — попросил Нортроп. — Кто из них опекун?
— Старший сын, Гарри. С ним надо поосторожней. Очень уж жадный.
— А кто из нас щедрый? — вздохнул Нортроп.
Они стояли у занавески. Маурильо раздвинул ее. В длинной палате волновались больные. «Доходяги, мои потенциальные клиенты, — подумал Нортроп. — В мире полным-полно разных болезней, одни порождают другие». Он прошел за занавеску. На постели лежал обессилевший — кожа да кости — мужчина с изможденным землистым лицом, обросшим щетиной. Возле кровати стоял робот, от которого под одеяло тянулась трубка для внутривенного вливания.
Пациенту на вид было не менее девяноста. «Даже если сбросить десяток лет на болезнь, все равно очень старый», — подумал Нортроп.
Режиссер оказался среди родственников.
Их было восемь: пятеро женщин — и уже немолодые, и девочки-подростки; трое мужчин — старший лет пятидесяти и двое сорокалетних. Сыновья, племянницы, внучки, решил Нортроп.
— Я понимаю, какая вас постигла трагедия, — печально проговорил он. — Мужчина в расцвете лет, глава счастливого семейства… — Нортроп пристально посмотрел на больного. — Но я уверен, что он поднимется. В нем столько нерастраченных сил.
— Гарри Гарднер, — представился старший из родственников. — Вы из телесети?
— Режиссер-постановщик, — ответил Нортроп. — Обычно я не приезжаю в больницы сам, но мой помощник сообщил, что здесь возникла особо тонкая ситуация. Ах, каким героем был ваш отец…
Больной так и не очнулся от сна. Выглядел он плохо.
— Мы уже договорились, — предупредил Гарри Гарднер. — Пять тыщ и баста. Мы бы никогда не пошли на это, если б не больничные счета. Они запросто пустят по миру любого.
— Прекрасно вас понимаю, — продолжал Нортроп самым елейным голосом. — Поэтому мы готовы на встречное предложение. Мы достаточно осведомлены о губительном воздействии больничных счетов на бюджет небогатых семей, даже сегодня, когда социальное обеспечение получило такое развитие. Вот почему мы можем вам предложить…
— Нет! Без анестезии мы не согласны! — В разговор вступила одна из дочерей, полная скучная особа с бесцветными тонкими губами. — Мы не позволим обречь отца на страдания.
Нортроп снисходительно улыбнулся.
— Он лишь на мгновение почувствует боль. Поверьте мне. Мы применим анестезию сразу же после ампутации. Просто нам нельзя упустить эту исключительную секунду…
— Вы не правы. Он очень стар и нуждается в самом лучшем лечении! Боль может убить его.
— Наоборот, — вкрадчиво возразил Нортроп. — Научные исследования показали, что при ампутации боль зачастую благотворно влияет на состояние оперируемых. Понимаете, она создает нервный шок, который воздействует подобно анестезирующим средствам без всяких вредных побочных явлений, какие возникают при химиотерапии. А раз уж векторы опасности находятся под контролем врачей, они в силах применить обычные обезболивающие препараты и… — он глубоко вздохнул и обрушил на собеседников поток слов, стремясь нанести неотразимый удар, — при дополнительной оплате, которую мы гарантируем, вы сможете обеспечить вашему дорогому родственнику наилучшее медицинское обслуживание. Вам не придется ни в чем ему отказывать.
Родственники обменялись недоверчивыми взглядами.
— Сколько вы предлагаете за это наилучшее медицинское обслуживание? — поинтересовался Гарри Гарднер.
— Разрешите мне осмотреть его ногу? — ответил Нортроп вопросом на вопрос.
Простыню тут же подняли. Нортроп бросил пристальный взгляд на ногу.
Скверный случай. Нортроп не был врачом, но он соприкасался с медициной целых пять лет и за это время успел на непрофессиональном уровне изучить ряд болезней. Режиссер понимал, что старик — в плохой форме. Нога вдоль икры, казалось, была обожжена, и рану лечили лишь наипримитивнейшими средствами. Затем, пребывая в счастливом невежестве, семейка оставила старика гнить, пока не началась гангрена. Нога почернела, лоснилась и раздулась от середины икры до кончиков пальцев. Пораженная плоть казалась дряблой и разложившейся. У Нортропа возникло ощущение, будто он, протянув руку, может запросто отломить опухшие пальцы.
Больной был обречен.
Закончится операция удачно или нет, в любом случае старик уже прогнил до кишок. Если его не прикончит боль при ампутации, он все равно умрет от истощения. Великолепная модель для яркого шоу. Такое тошнотворное страдание во имя искупления собственных грехов жадно проглатывали миллионы зрителей.
— Предлагаю пятнадцать тысяч, — начал Нортроп, оторвав взгляд от ноги, — если вы позволите назначенным телесетью хирургам ампутировать на наших условиях. Кроме того, мы заплатим за операцию.
— Но…
— Мы также принимаем на себя издержки, связанные с послеоперационным уходом за вашим отцом, — мягко добавил Нортроп. — И пусть он проведет в больнице полгода, мы оплатим все до последнего цента, не пожалеем доходов от телепередачи и даже дополнительных затрат.
Режиссер надежно подцепил их на крючок. Они были у него в кармане. Нортроп заметил, каким жадным блеском засветились глаза родственников. Они стояли на пороге разорения, а он спас всех, да и зачем анестезия, когда ногу отпилят. И сейчас-то старик дышит на ладан. Несомненно, он ничего не почувствует. Наверняка не почувствует.
Нортроп достал бумаги: бланки отказов, контракты на повторную демонстрацию ленты в Латинской Америке, чеки на оплату расходов и прочее. Он приказал Маурильо быстро сбегать за секретарем, и через несколько мгновений сияющий никелем робот заполнил необходимые документы.
— Будьте любезны, поставьте здесь свою подпись, мистер Гарднер…
Нортроп протянул ручку старшему сыну больного. Подписано, скреплено печатью, отправлено по назначению.
— Операцию назначим на сегодняшний вечер, — заключил Нортроп. — Я тотчас вызову сюда нашего хирурга. Одного из лучших специалистов в телесети. Мы обеспечим вашему отцу прекрасное лечение.
Он положил документы в карман.
Дело было улажено. Может, операция без анестезии и сущее варварство, думал Нортроп. Но в конце концов он тут ни при чем. Просто поставляет зрителям то, что они желают. А они желают купаться в потоках льющейся крови, пощекотать себе нервишки.
Да и какое значение вся эта возня имеет для больного? Любой опытный врач скажет, что дни его сочтены. Старика не спасет операция. И анестезия не спасет. Если он не умрет от гангрены, то его наверняка прикончит послеоперационный шок. В худшем случае… несколько минут страданий под скальпелем… но по крайней мере родных старика не будет преследовать мысль о разорении.
— Не думаете ли вы, шеф, что мы кое-чем рискуем? — обратился Маурильо к режиссеру при выходе из больницы. — Я имею в виду расходы на послеоперационное лечение.
— Чтобы заполучить нужный товар, приходится порой рисковать, — ответил Нортроп.
— Но счет может превысить пятьдесят — шестьдесят тысяч долларов. Разве это выгодно для телесети?
Нортроп усмехнулся.
— Мы с тобой поживем, и неплохо. Гораздо дольше старика. А ему и до утра не дотянуть. Мы не рискуем ни единым центом, Маурильо, ни одним паршивым центом.
Вернувшись к себе, Нортроп передал документы своим помощникам, запустил маховик предстоящей съемки и подготовил рекламу на целый день.
Осталась грязная работа. Ему предстояло избавиться от Маурильо.
Разумеется, об увольнении не могло быть и речи. У Маурильо был надежный контракт, как и у санитаров в больнице, как и, у всех тех, кто не занимал руководящих постов. Вероятно, следует перебросить его на верхний этаж.
В последнее время режиссера все чаще и чаще не удовлетворяла работа маленького человечка. А сегодняшний день окончательно показал — у Маурильо отсутствовала настоящая хватка. Он не знал, как довести до конца выгодное дело. Почему Маурильо не решился гарантировать послеоперационный уход за стариком? «Раз на него нельзя положиться, — сказал себе Нортроп, — то зачем он мне нужен?» В телесети полным-полно ассистентов, которые с радостью займут его место.
С двумя Нортроп уже переговорил. И сделал выбор: он возьмет Бартона, молодого сотрудника, который уже год занимается у него оформлением деловых бумаг. Нынешней весной в Лондоне Бартон прекрасно справился с заданием по авиакатастрофе. У него было утонченное чувство ужасного. Нортроп поработал с ним в прошлом году во время пожара на всемирной ярмарке в Джуно. Да, Бартон подходил во всех отношениях.
Сейчас остается самое неприятное. К тому же затея может и провалиться.
Нортроп вызвал Маурильо по видеофону, хотя помощник находился рядом, через две комнаты; такие беседы никогда не велись с глазу на глаз.
— У меня хорошие новости, Тед. Мы перебрасываем тебя на новую программу.
— Перебрасываете…
— Да-да. Мы тут говорили сегодня утром и решили, что просто-напросто губим твой талант на всех этих кроваво-кишечных шоу. Для твоих способностей нужно более широкое поле деятельности. Потому и переводим тебя в «Мир детей». Думаем, ты там раскроешься полностью. Ты, Сэм Клайн и Эл Брэген — чем не потрясная команда!
Нортроп заметил, как расплылось пухлое лицо Маурильо. Помощник режиссера все вычислил моментально: в их программе он был вторым после Нортропа, а в новой, значительно менее важной, становился третьестепенным. Зарплата не имела значения, все равно большую ее часть высасывали налоги и поборы. Маурильо получил пинок и прекрасно это понимал.
Согласно правилам грязной игры, Маурильо должен был сделать вид, что ему выпала великая честь. Но он не собирался их соблюдать.
— Вы поступили так, потому что я промахнулся со стариком? — прищурился Маурильо.
— Почему ты думаешь…
— Я проработал с вами три года! Целых три года, а вы меня вышвырнули на помойку!
— Тебе же сказали, Тед, мы решили предоставить тебе больше возможностей для самовыражения. Это для тебя шаг вверх по ступенькам служебной лестницы. Это…
Полное лицо Маурильо набухло от гнева.
— Это значит, что вы списываете меня в утиль, — с горечью подхватил он. — Конечно, все хорошо, не так ли, Нортроп? Судьбе угодно, чтобы я потрудился на другом поприще. Я уйду вовремя, ведь неудобно заставлять вас выживать своего помощника. Можете делать все что угодно с моим должностным контрактом и…
Нортроп поспешно отключил видеофон.
«Идиот! — проклинал он в душе Маурильо. — Толстый коротышка-идиот! Пусть катится к черту!»
Он сбросил со стола канцелярский мусор, выкинул из головы Теда Маурильо с его проблемами. Такова была жизнь, жизнь без прикрас. Маурильо просто не в силах идти в ногу ее временем, вот и все.
Нортроп собрался ехать домой. Закончился трудный день.
Вечером в восемь часов Нортропу сообщили, что старого Гарднера подготовили к операции. В десять позвонил главный хирург телесети доктор Стил и доложил, что она оказалась неудачной.
— Он скончался, — проговорил Стил ровным, бесстрастным голосом. — Мы сделали все, что могли, но больной находился в скверном состоянии. Образовались тромбы, сердце просто-напросто разорвалось. Ни черта у нас не вышло.
— А ногу отрезали?
— Да, конечно. Уже после того, как он умер.
— Все записали на видеоленту?
— Сейчас обрабатываем.
— Хорошо, — бросил Нортроп. — Спасибо за звонок.
— Сожалею о неудаче.
— Не волнуйтесь, — успокоил Нортроп. — С кем не случается.
Утром Нортроп ознакомился с отснятым материалом. Просмотр проходил в зале на двадцать третьем этаже, все заинтересованные лица сидели рядом: его новый помощник Бартон, несколько заведующих отделами, два монтажера. Холеные девицы с соблазнительными грудями раздавали наушники-усилители. Роботов сюда не пускали.
Нортроп надел наушники. Сработал контакт, и он почувствовал знакомый импульс волнения. Когда включился усилитель восприятия, излучение на миг рассеялось по залу. Экран прояснился.
На нем возник старик. И гангренозная нога. И доктор Стил, полный сил и энергии, с ямочкой на подбородке, лучший хирург сети; его талантливая голова стоила двести пятьдесят тысяч долларов в год. В руке Стила сверкал скальпель.
Нортроп начал потеть. Биотоки чужого возбужденного мозга передавались через усилитель, и режиссер ощутил, как вздрогнула гангренозная нога, как по лбу старика разлилось слабое облако боли, ощутил упадок сил и предсмертное состояние восьмидесятилетнего человека.
Пока суетились сестры, готовя Гарднера к ампутации, доктор Стил проверял электронный скальпель. На готовую для демонстрации ленту належится музыка и дикторский текст — сладкое к горькой пилюле, а сейчас Нортроп видел перед собой лишь немые кадры и чувствовал биотоки мозга больного.
Голая нога заняла пол-экрана.
В тело вонзился скальпель.
Нортроп содрогнулся, ему передалась чужая боль. Он ощутил ее, неистовую, жгучую, адскую, пронизавшую все его существо, когда скальпель рассек воспаленную плоть и гниющую кость. Нортропа била дрожь, он закусил нижнюю губу и сжал кулаки. Но вот мучения кончились.
Боль ушла. Сменилась катарсисом. Нога больше не посылала импульсы усталому мозгу. Наступил шок, убивший боль, и с ним пришло успокоение. Стил продолжал операцию, принесшую смерть старику. Он снова пришивал ампутированную ногу к навсегда уснувшему телу.
Замелькали темные кадры, и экран погас. Позднее съемочная группа увяжет отснятый материал с интервью, которые дадут родственники старика Гарднера, может быть, добавит кадры похорон, высказывания ученых по проблемам гангрены у людей пожилого возраста. Но это уже незначительные детали. Главное — запись передала то, чего требовали зрители: подлинное, тошнотворное ощущение чужой боли, они его получили в полной мере. Это был бой гладиаторов без гладиаторов, мазохизм под личиной борьбы за здоровье человека. Запись получилась. Лента завладеет миллионами зрителей.
Нортроп смахнул пот со лба.
— Похоже, мы устроили для себя неплохое представление, ребята, — с удовлетворением заключил он.
Это чувство удовлетворения не покидало его, когда он возвращался домой. Весь день прошел в напряженных трудах: Нортроп вместе с помощниками доводил запись до полной кондиции, монтировал кадры, отшлифовывал детали. Он наслаждался искусной работой. Она помогала забыть омерзение, вызванное кое-какими картинами.
Когда Нортроп покидал здание, уже опустилась ночь. Он миновал главный выход; навстречу ему из темноты шагнул нескладный человек невысокого роста с усталым лицом. Он сильной рукой схватил Нортропа и грубо втолкнул назад в вестибюль.
Сначала Нортроп его не узнал. Перед ним было пустое, невыразительное лицо, стертое лицо мужчины средних лет. Потом он догадался.
Гарри Гарднер. Сын умершего старика.
— Убийца! — пронзительно закричал Гарднер. — Ты убил его! Он бы жил сейчас, если б применили анестезию! Подонок, ты убил его, чтобы телезрители пощекотали свои нервишки!
Нортроп окинул взглядом вестибюль. К выходу кто-то приближался. Режиссер облегченно вздохнул. Надо ошеломить это ничтожество, чтобы он в страхе кинулся прочь.
— Послушайте, — начал Нортроп, — мы применили все самые последние достижения медицины, все, что она могла дать для здоровья вашего отца. Мы обеспечили ему самое лучшее обслуживание. Мы…
— Вы убили его!
— Нет, — возразил Нортроп, но больше ничего не успел сказать, ибо увидел стальной блеск бластера в тяжелой руке человека с невыразительным лицом.
Нортроп отпрянул назад. Поздно. Гарднер нажал на спуск, затвор ослепительно засиял, и огненный луч вонзился в живот режиссера с такой же силой, с какой скальпель хирурга рассек больную гангренозную ногу старика.
Гарднер стремительно бросился прочь. Его ботинки загромыхали по мраморному полу. Нортроп упал, прижав руки к животу.
Луч прожег костюм режиссера. В его животе зияла рана, огонь пронзил тело, внутренности на ширину восемь дюймов и дюйма четыре в глубину. Боль еще не пришла. Нервы Нортропа пока не получили послания от оглушенного мозга.
Но вот они получили его; Нортроп извивался, бился в предсмертных муках, на этот раз собственных.
Он услышал шаги.
— Боже! — воскликнул чей-то голос.
Нортроп, превозмогая боль, открыл глаза: Маурильо. Но почему именно Маурильо?
— Доктора, — прохрипел режиссер. — Скорее! Господи, какая мука! Помоги мне, Тед!
Маурильо посмотрел на Нортропа и улыбнулся. Он молча сделал несколько шагов к таксофону, опустил жетон и, ударив кулаком по аппарату, заставил его сработать.
— Пришлите фургон, срочно. У меня есть товар, шеф.
Нортроп корчился в нестерпимых страданиях. Маурильо присел рядом с ним.
— Доктора, — умолял Нортроп. — Хотя бы укол… Сделай укол. Боль…
— Вы желаете, чтобы я убил боль? — засмеялся Маурильо. — Нет уж, дудки! Держитесь, пока есть силы. Надо протянуть до тех пор, пока мы не наденем на вашу голову шляпу с проводами и не отснимем картинки.
— Но вы уже не работаете на меня, вас перевели…
— Конечно, — ответил Маурильо. — Я перешел в «Трансконтиненталь». Они тоже начинают лепить кроваво-кишечные шоу.
Нортроп изумленно раскрыл рот. «Трансконтиненталь» — это же мелкая пиратская компания, которая сбывает ленты в страны третьего мира, бог знает куда! «У них даже нет собственной сети, — подумал Нортроп. — Они никому не платят. Какая жалкая участь — умереть в адских муках ради выгоды подлых торговцев видеозаписями. В такое мог вляпаться только Маурильо».
— Укол! Ради бога, Маурильо, укол!
— Ничего не могу поделать. Фургон вот-вот будет здесь. Они вас заштопают, и мы все чудненько отснимем.
Нортроп закрыл глаза. Он чувствовал, как расползаются внутренности, как их пожирает пламя. Он страстно хотел умереть, обмануть Маурильо.
Напрасно. Нортроп продолжал жить и страдать.
Он протянул еще час. Достаточно для того, чтобы отсняли агонию. Перед самым концом его охватила злая обида — он стал героем чужой программы.
