Наша борьба за жизнь неминуемо тянула нас вниз, и вскоре я нащупал под ногами твердую почву. Я тут же громко оповестил об этом Амелию и помог ей встать на ноги. И вновь пришлось бороться — теперь уже за то, чтобы сохранить равновесие, невзирая на опутавшую все тело тину. Мы оба промокли до нитки, а воздух был леденяще холоден.

Наконец мы высвободились из цепких растительных пут и выбрались на неровный каменистый грунт. Отошли от кромки водорослей на каких-нибудь пять шагов и рухнули в изнеможении. Амелию трясло от холода, и она не выразила протеста, когда я обвил ее рукой и притянул к себе, стараясь согреть. В конце концов я заявил:

— Нам нужно найти пристанище.

Я все время озирался в надежде заметить дома, но единственное, что удавалось увидеть при свете звезд, была явная пустошь. Отличительную ее черту составляла лишь растительная гряда — та самая, откуда мы еле-еле выбрались, — она возвышалась над нашими головами чуть не на сотню футов.

Амелия молчала, ее по-прежнему сотрясала дрожь. Я встал и начал стаскивать с себя сюртук.

— Пожалуйста, накиньте это на плечи.

— Но вы закоченеете до смерти.

— Вы промокли насквозь, Амелия.

— Мы оба промокли. Надо двигаться, иначе не согреться.

— Сейчас, — откликнулся я и вновь опустился рядом с нею. Сюртук остался на мне, но я расстегнул его и отчасти накрыл им Амелию, когда обнял ее за плечи. — Сначала надо немного отдышаться.

Амелия прижалась ко мне и спросила:

— Эдуард, где мы?

— Знаю не больше вашего. Где-то в будущем.

— Но почему так холодно? Почему так трудно дышать?

Я мог лишь поделиться с нею своей догадкой.

— Мы оказались на значительной высоте. Нас забросило в горный район.

— Однако земля здесь ровная!

— Следовательно, мы на плато, — не растерялся я. — А воздух разрежен из-за высоты.

— Пожалуй, я и сама пришла к подобному выводу, — сказала Амелия. — Прошлым летом я ездила в Швейцарию, и там на высоте дышать было так же трудно, как здесь.

— Но это безусловно не Швейцария.

— Подождем до утра, тогда и выясним наше местонахождение, — решительно произнесла Амелия. — Должны же где-нибудь неподалеку быть люди.

— А если мы за границей, что кажется вполне вероятным?

— Я знаю четыре языка, Эдуард, и еще несколько могу отличить от других. К тому же, все, что от нас потребуется, — это установить дорогу до ближайшего города, а уж там мы как-нибудь разыщем британского консула.

Но в течение всего разговора я ни на минуту не забывал страшную сцену, которую мне довелось мимолетно увидеть сквозь стены лаборатории.

— Мы убедились, что в 1903-м разразилась война, — сказал я. — Где бы мы ни были сейчас, в какой бы год ни попали, не может ли случиться, что она все еще не кончилась?

— Вы же видите: вокруг все тихо, никаких признаков военных действий. Но даже если идет война, мирных путешественников никто не тронет. На то есть консульства в каждом крупном городе мира.

При создавшихся обстоятельствах она держалась с удивительным оптимизмом, и это меня приободрило. В первый момент, когда я понял, что мы потеряли машину, меня охватило отчаяние. Как ни кинь, а перспективы у нас были, мягко говоря, сомнительными; Амелия, по-видимому, еще просто не осознала постигшее нас несчастье в полной мере. У нас было очень мало денег и ни малейшего представления о том, что творится в мире, о причинах, породивших войну 1903 года. Кто мог бы поручиться, что мы не очутились на вражеской территории и что нас, едва обнаружив, тут же не упрячут в тюрьму?

Пока что перед нами стояла насущная задача — дожить до утра вопреки холоду, — и она с каждой минутой представлялась все более неразрешимой. Нам повезло, что ночь выдалась безветренной, однако эта единственная милость судьбы не очень-то утешала. Почва у нас под ногами промерзла как камень, дыхание белыми облачками клубилось вокруг лиц.

— Надо двигаться, — снова предложил я. — Иначе мы схватим воспаление легких.

Амелия не возражала, и мы поднялись на ноги. Я принялся подпрыгивать на месте, но, должно быть, потерял много сил, даже не догадываясь об этом, — во всяком случае, я сразу же споткнулся. Амелии тоже пришлось несладко, и она пошатнулась, едва взмахнув раз-другой руками над головой.

— Что-то мне нехорошо, — признался я. Мне опять не хватало воздуха.

— И мне.

— Значит, нам нельзя напрягаться.

Я в отчаянии огляделся по сторонам, однако вокруг по-прежнему не было видно ничего, кроме растительной стены, вырисовывающейся на фоне звезд. Убежище, которое предлагала эта стена, было, возможно, сырым и противным, но для нас с Амелией единственным. Так я и сказал своей спутнице. Она тоже не могла придумать ничего лучшего, и мы, держась за руки, вернулись под защиту «водорослей». На самом краю поднимался обособленный куст — или, скорее, пучок стеблей, — и я пробы ради ощупал его руками. Стебли показались мне сухими, а почва вокруг них — не столь каменной, как та, на которой мы только что сидели.

Меня осенила догадка, я отделил один стебель от остальных и переломил его. По пальцам тотчас же потекла ледяная влага.

— Растения выделяют сок на изломе, — сказал я, протягивая стебель Амелии. — Если забраться под навес листьев, не задевая ветвей, мы больше не вымокнем.

Сев на грунт лицом к зарослям, я начал потихоньку вползать в укрытие. Я полз методично и не торопясь и вскоре очутился в темном и безмолвном растительном коконе. Мгновением позже за мной последовала Амелия, подобралась ко мне вплотную и затихла.

Откровенно говоря, лежать под кустом — удовольствие ниже среднего, но все же это предпочтительнее, чем быть игрушкой ветров на равнине. Минуты шли, мы не шевелились, и я мало-помалу стал чувствовать себя лучше: видимо, в тесноте тепло наших тел улетучивалось не так быстро.

Я потянулся к Амелии — нас разделяло всего-то дюймов шесть, не больше, — и положил руку ей на плечо. Ткань ее жакета была еще влажной на ощупь, но сама она, по-видимому, тоже немного согрелась.

— Разрешите, я обниму вас, — произнес я. — Не позволим холоду снова завладеть нами.

Я привлек ее к себе. Она пододвинулась без сопротивления, и мы оказались совсем рядом, лицом к лицу в совершенной тьме. Довольно было чуть шевельнуть головой, чтобы соприкоснуться носами; тогда я не выдержал и крепко поцеловал ее в губы.

Она тут же отстранилась.

— Пожалуйста, не злоупотребляйте своей силой, Эдуард.

— Как вы можете обвинять меня в этом? Нам надо сберечь тепло.

— Вот и давайте сберегать тепло, не больше. Я вовсе не хочу, чтобы вы меня целовали.

— Но я думал…

— Обстоятельства свели нас вместе. Однако не стоит забывать, что мы едва знаем друг друга.

Я не верил своим ушам. Дружеское поведение Амелии в течение всего дня я принимал как доказательство того, что и она неравнодушна ко мне, и, несмотря на трагичность нашего положения, одной ее близости было достаточно, чтобы воспламенить мои чувства. Мне казалось, она не отвергнет моего поцелуя, но после такого отпора я сразу замолк, растерянный и уязвленный.

Три-четыре минуты спустя Амелия опять шевельнулась и легонько коснулась моего лба губами.

— Вы мне очень нравитесь, Эдуард, — сказала она. — Разве этого мало?

— Я думал… признаться, я был уверен, что вы…

— Что я сказала или сделала такого, что дало бы вам право предполагать с моей стороны чувство большое, нежели просто дружбу?

— Мм… ничего.

— Тогда, пожалуйста, не делайте глупостей.

Она обняла меня одной рукой и прижала к себе чуть плотнее, чем раньше. И в течение всей бесконечной ночи мы лежали почти без движения, едва разминая мышцы, когда они совсем затекут, и без сна — дремота если и приходила, то изредка и ненадолго.

Рассвет наступил внезапно. Только что мы лежали в темноте и безмолвии — и вдруг сквозь листву просочился слепящий свет. Мы разом встрепенулись, словно предчувствуя, что предстоящий день навсегда врежется в нашу память.

Это было нелегко, но мы все же поднялись и неуверенными шагами двинулись прочь от зарослей, навстречу солнцу. Ослепительно-белое, оно до сих пор еще цеплялось за горизонт. Небо над нами было темно-синим. На нем не появлялось ни облачка.

Мы отошли от зарослей ярдов на десять, затем обернулись, чтобы рассмотреть кусты, служившие нам пристанищем.

Амелия держала меня за руку — и тут сжала ее как клещами. Я тоже замер в изумлении: растительность простиралась насколько хватал глаз и вправо и влево. Она стояла почти ровной стеной — местами чуть-чуть выпячивалась вперед, а местами отступала назад. Кое-где заросли словно громоздились друг на друга, образуя как бы холмы высотой футов по двести и более. Впрочем, все это можно было, пожалуй, предугадать, исходя из ночных впечатлений, — но никто и ничто не подготовили нас к самой большой неожиданности: что каждый стебелек, каждый листик, каждый узелок на усиках, хищно змеящихся к нам по песку, окажется яркого кроваво-красного цвета.