Я выскочил на улицу сразу же после завтрака — у меня едва хватило терпения высидеть его до конца. Вместе с завтраком тетя Ада подала свежий номер «Нью-Йорк таймс», но я и не пытался читать; единственное, на что я годился, — это вновь и вновь повторять про себя: «Сегодня решающий день». Сегодня в полночь Пикеринг встретится с Кармоди в парке ратуши. И я тоже буду там во что бы то ни стало и, если интуиция меня не обманывает, узнаю, наконец, что скрывается за словами из голубого конверта: «гибель… мира в пламени пожара». Слова казались совершенно бессмысленными, но какой-то смысл в них был: именно из-за них много лет спустя Эндрю Кармоди пустил себе пулю в сердце.

Сам не понимаю, как мог я оказаться настолько легкомыслен — да просто глуп, — но мне представилось, что единственная моя задача — как-нибудь убить день, пока не придет время отправиться в парк ратуши на свидание Кармоди с Пикерингом. Я поднялся наверх, в комнату Феликса, и взял его фотокамеру, благо он не только разрешил мне это, а даже настаивал и вчера в таверне Гейба повторил свое предложение. Камера заряжалась пластинками, которые хранились в коробке в шкафу. Там же я обнаружил лакированный деревянный ящик для переноски кассет, а уж объектов для съемки, которые меня интересовали, по городу набиралось больше чем достаточно.

Остров Манхэттен в действительности совсем не велик — его можно за день пройти пешком из конца в конец. Начал я с того, что надземкой отправился к району Бэттери на южной его оконечности. Поезда пришлось подождать, и я успел навести камеру на резкость; потом, откуда ни возьмись, меня кольнуло беспокойство: а нет ли какого-то более важного, совершенно необходимого дела, которым следовало бы заняться не откладывая? Но платформа уже начала мелко дрожать у меня под ногами, вдали со стороны центра показался поезд — не мой, но для снимка это не имело значения, — и я поднял камеру наизготовку. Вот что у меня получилось. И пока я снимал, а потом менял пластинку, мои сомнения улетучились.

Надземкой же я добрался до Бруклинского моста и, как истый турист, залез на башню по системе деревянных лестниц, старательно не глядя вниз, пока не ступил на верхнюю площадку. Не дав себе ни секунды на размышление, я двинулся дальше, по временным деревянным мосткам, подвешенным над рекой. Но как они качались! А единственная опора для рук — натянутый сбоку тоненький трос, и если споткнешься, то без помех полетишь вниз, вниз, вниз… Где-то там, на границе бесконечности, текла свинцово-серая вода, в строящейся проезжей части моста зияли страшные пустоты. Десять шагов — и я изнемог. Попытался повернуть назад, но навстречу шли двое мужчин. Разминуться с ними и вернуться к башне не представлялось возможным; я твердо знал, что если попытаюсь, то непременно свалюсь.

В течение бесконечных минут, часов и лет я принуждал себя переставлять ноги — одну за другой, шаг за шагом, а рука судорожно сжимала трос с такой силой, что ладонь почернела от грязи и начала кровоточить. Наконец я достиг верхней площадки Бруклинской башни, поразительно устойчивой, замечательно просторной, и долго стоял, сглатывая слюну, ощущая, как на лице высыхает испарина страха.

Обратно на Манхэттен я отправился на пароме.

Не успел я отойти от моста и пятидесяти метров, как оказался среди трущоб, а через два квартала увидел много больше, чем мне хотелось бы. Снега на тротуарах не осталось, зато бочек с мусором собралось столько, словно их не убирали неделями, да, наверно, так оно и было. А на мостовых и того хуже: сточные канавы, забитые снегом, а поверх — почти сплошная корка мусора, грязи, отбросов и помоев всех сортов. Взгляните на снимок. В наше время мы не слишком-то заботимся о судьбах бедняков, но в девятнадцатом веке, по-видимому, заботились и того меньше.

Назовите это трусостью, но что я мог тут поделать! А впечатление создавалось слишком гнетущее, и я ускорил шаги, стремясь как можно быстрее выбраться отсюда в центр. Я шел в направлении ратуши и, достигнув Парк-роу, бросил взгляд влево, на здание «Таймс» и на соседний дом, где Джейк оборудовал свою тайную контору. И вдруг меня словно молнией обожгла мысль: да ведь они в парке не останутся! На секунду я утратил способность двигаться. Как же я не сообразил раньше? Каким же надо быть ослом, чтобы хоть на мгновение представить себе Пикеринга и Кармоди сидящими в парке среди полуночной тьмы!

Я свернул на Парк-роу в сторону «дома Поттера». Но вся моя догадка, несомненно, верна. Никаких документов Джейк в парк не принесет — хотя бы потому, что их тогда могут отобрать силой какие-нибудь сообщники Кармоди. Кроме того, ему ведь захочется пересчитать деньги. Что же касается Кармоди, то он никоим образом не отдаст денег, пока не увидит документов Пикеринга собственными глазами. Сделка совершится в конторе Джейка — иначе просто не может быть. И я не сумею подслушать, о чем у них пойдет речь.

Как и в прошлый раз, я остановился и окинул дом взглядом. Дом не изменился: те же одинаковые ряды узких, закругленных сверху окон, те же витрины на уровне улицы, по обыкновению грязные, откровенно вопрошающие полнейшую безнадежность; те же наклонные вывески: «Скоттиш Америкэн», «Удобрения, поля, фермы», «Оптовик» — на четвертом этаже, «Сайнтифик Америкэн» — на третьем и рядом та, на которую я глянул опять без малейшего интереса и которую мне было суждено запомнить на всю жизнь:

Без какой-то определенной цели, разве что посмотреть на другие фасады — впрочем, они ничем не отличались от первого, — я обошел дом вокруг по Бикмен-стрит, затем по Нассау-стрит и там уже вошел в подъезд. На сей раз из вестибюля я не услышал ни пилы, ни гвоздодера, а когда поднялся на второй этаж, дверь комнаты, где тогда работали плотники, оказалась закрыта. И не просто закрыта, а намертво заколочена досками от пола до потолка и заляпана предупреждениями: очевидно, перекрытие здесь уже сняли. Карабкаясь на третий этаж, я успел подумать: а вдруг плотники уже там или вот-вот придут туда и это каким-то образом мне поможет?…

Но на третьем этаже все выглядело точно так же, как и раньше. Если рабочие что-нибудь и делали тут со времени моего прошлого визита, то теперь они ушли; на двери, как и тогда, висел замок и красная предупреждающая надпись. Ни на что не надеясь, я опять попробовал дверь в контору Пикеринга, но она по-прежнему не поддавалась.

И вообще все шло по-прежнему: присев на корточки, я заглянул в замочную скважину и вновь увидел секретер и кресло на противоположном конце комнаты у окна и заколоченную дверь справа. Потом я выпрямился и бесцельно стоял в коридоре, не зная, что предпринять. Попасть внутрь не представлялось возможным. И тем не менее я должен был туда попасть. Я старался припомнить все, что слышал когда-либо о способах взлома. Можно, к примеру, просунуть полоску пластика или целлулоида в щель между дверью и косяком и отжать язычок замка, — учили читанные мной рассказы. Но таких замков еще не изобрели, у этого просто не было защелкивающей пружинки, которую следовало бы отжать. В голове проносились мысли одна фантастичнее другой: то я на руках спускаюсь по веревке с крыши к окну комнаты N27 или заколоченной комнаты рядом; то каким-то образом взбираюсь по незаконченной шахте лифта до перекрытия третьего этажа, а там… А что там? Я и сам не знал.

В коридоре грохнула открывающаяся дверь, я быстро повернулся и пошел прочь от того, кто вышел оттуда. Я поднялся по лестнице вверх, он спустился вниз, и я опять вернулся и опять стоял беспомощно и упрямо в том же коридоре. Минула еще минута — я понимал, что с равным успехом можно уйти, и все же не уходил.

Мягкие шаркающие шаги — мягкие потому, что ноги прятались в тапочках, — послышались у меня за спиной; я различил их в самый последний момент и стремительно обернулся. Ко мне потихоньку приближался старый дворник, в руках он держал тонкую пачку конвертов и, пригнув голову, перебирал их. Коридор был слишком узок, чтобы пытаться прошмыгнуть мимо него, а отступить было некуда. Я успел состроить приветливую улыбку, и тут он поднял голову, придержал шаг и сосредоточенно посмотрел на меня: лицо мое показалось ему знакомым, но он никак не мог припомнить, кто я такой. Потом его осенило, и он кивнул:

— Доброе утро, мистер Пикеринг. Вам почты нету…

Он прошел мимо, подсовывая конверты под некоторые из перенумерованных дверей. У меня в голове не осталось, похоже, ни единой мысли. В течение тех тридцати-сорока секунд, которые понадобились ему, чтобы дошаркать до конца коридорчика, повернуться и двинуться назад, я стоял как вкопанный и таращился на него. Он взглянул на меня снова, на сей раз с явной досадой.

— Что случилось? Ключ забыли? — спросил он и, не дав мне ответить, сердито затряс головой. — Нет, нет, запасного к этой двери нету. Должно быть и был, но теперь нету. Ничем не могу помочь. Придется вам идти домой за своим. Некогда мне с вами…

Я прервал его, от души улыбаясь.

— Да ведь запасной-то есть, — сказал я тихо. Есть у вас запасной ключ, и вам известно, где он. Вот только идти за ним далековато, правда? В самый подвал… — Я достал портмоне и вытащил долларовую бумажку. — Но это все-таки ближе, чем мне за своим. — Я вручил ему доллар. — Пошли. Я спущусь вместе с вами, чтобы вам не забираться сюда опять…

Через две минуты я вылез из подвала, сжимая в руке ключ с грязной бумажной биркой «27». Но наверх я подниматься не стал, а прошел первым этажом на улицу Парк-роу и в соседнем здании «Таймс» разыскал слесаря, чья вывеска мне запомнилась рядом с ресторацией Нэша и Крука — и то и другое тоже в подвале. За десять центов слесарь тут же при мне выточил копию, и я отправился обратно, по дороге привязывая бирку на место. Операция заняла четверть часа — и я вернул дворнику его ключ, застав старика за разноской почты, только этажом ниже.

Уже на лестнице, почти на площадке третьего этажа, меня осенило, что следовало бы сперва проверить мой ключ, — он сработал отлично. Легонько лязгнул, без усилия вошел в пазы, повернулся, я нажал на ручку и очутился в тайном логове Джейка Пикеринга.

Вокруг, по всем четырем стенам, бок о бок стояли тринадцать конторских бюро желтого дуба, каждое бюро с тремя ящиками, каждый ящик с вертикальной металлической ручкой. Все это было по тертое, поцарапанное, купленное, видимо, из вторых, а то и из третьих рук. Вместе с секретером и креслом тринадцать бюро занимали две трети площади не слишком просторной комнаты. Я вынул ключ из замка, затворил дверь, прислушался — тихо. Тогда я запер дверь изнутри и осторожно, как только мог принялся наугад выдвигать ящики из бюро.

Некоторые ящики были тяжелые, почти полные, но большинство оказались заняты лишь наполовину или на четверть. В некоторых ящиках хранились совсем тоненькие стопки бумаг; в одном лежала, кроме того, пара галош, а в другом — полбутылки виски. Документы содержались в идеальном порядке, нигде не торчало никаких замусоленных концов; на разделительных картонках были выведены тщательные, почти каллиграфические надписи черными и красными чернилами. Надписи эти по большей части представляли собой комбинации букв или буквы с цифрами, например «ЛЛ4», «Д», «А6», «А7», «А8», «НН» и так далее. В обозначениях я не смог обнаружить никакой логической последовательности — в каждом ящике насчитывалось до десятка и более надписанных картонок, однако они никак не соответствовали друг другу. Встретилась мне картонка и со словом «Повтор», на соседней картонке виднелось «Нераздел. Оба», на третьей — «???». Я просмотрел часть документов, не вынимая их из ящиков. Как и говорил Пикеринг, тут преобладали накладные — сотни, если не тысячи накладных во всех тринадцати бюро. Кроме того, были счета и памятки — и еще деловые письма, преимущественно на бланках с изображением торговых домов или заводов, гордо изрыгающих черный дым из каждой трубы. И были, по-видимому, оригиналы подписанных контрактов, сложенные в несколько раз и перевязанные красной тесьмой. Нет, я положительно не мог определить, по какому принципу Пикеринг сгруппировал документы: любая их пачка, какая бы рубрика над ней ни стояла, содержала бумаги, относящиеся к десяткам различных лиц.

Крышка секретера на сей раз оказалась поднята, и я подсел к нему, заглядывая на полочки и в маленькие выдвижные ящички, но ничего не трогая. Там проживали пузырьки с «конторскими чернилами Дейли», круглая картонная коробочка со стальными перышками, три деревянные ручки с обгрызанными концами, тряпочка для вытирания перьев, пять чистых длинных голубых конвертов, бурый прямоугольник жевательного табака — и сложенный лист бумаги. Бумагу я вынул и развернул: черными чернилами в две колонки тридцать или сорок раз подряд шла подпись: «Джейкоб Пикеринг». Почерк был явно один и тот же, но наклон, высота и размах варьировались бесконечно — от солидных закругленных букв до полуразборчивой скорописи. Он, видимо, упражнялся, подбирая себе факсимиле повнушительнее. Меня это как-то тронуло, и я почувствовал мимолетный стыд от того, что сижу и копаюсь в чужих вещах.

Однако спрятаться в комнате было совершенно негде. Я подошел к дверному проему, ведущему в соседнее помещение. Он располагался точно посередине стены и снизу доверху был заколочен полудюймовыми досками, довольно аккуратно опиленными до требуемой длины. Но доски брали простые сосновые, со множеством выпавших сучков, между досками оставляли здоровенные щели, и к тому же головки гвоздей не заколачивали до конца, чтобы потом их легче выдернуть. Тут я вспомнил, что неподалеку на Фрэнкфорт-стрит видел магазин хозяйственных товаров, и, заперев за собой дверь, побежал туда. Через десять минут я вернулся с молотком, просунул его под нижней доской в пустую комнату и слегка подтолкнул в сторону, за косяк, подальше от глаз. Теперь я обрел уверенность, что не только подслушаю, но и подсмотрю их свидание, до которого оставалось уже всего ничего — несколько часов. С тем я и ушел.

Потом я сел в вагон надземки и доехал до Двадцать третьей улицы, оттуда прошел до перекрестка Бродвея и Пятой авеню.

И вдруг что-то щелкнуло у меня в сознании, будто вычислительная машина выбросила, наконец, карточку, которую у нее долго и безуспешно требовали, и я спросил себя: а как? Как заставить Джулию расторгнуть помолвку? Как объяснить ей то, что я столько знаю о Джейке? Ответа я не находил. Я ускорил шаги, словно это могло мне помочь, и направился в сторону Грэмерси-парка туда, где была Джулия. Потом я снова притормозил. Вчера вечером решение представлялось несложным, но теперь… Что же, черт возьми, я могу ей сказать? «Не спрашивайте ни о чем, Джулия, однако… Поверьте мне на слово, вам не надо выходить за… Пожалуйста, не требуйте объяснений, но…»

В ожидании ужина — к концу дня, с приходом сумерек, снова подморозило — мы сидели с Байроном и Феликсом в гостиной, обмениваясь друг с другом листами «Ивнинг сан». Феликс от души порадовался тому, что я воспользовался его фотокамерой, наотрез отказался принять деньги за использованные пластинки и заявил, что займется их проявлением и печатанием немедля после ужина. Сверху спустилась Мод Торренс и наконец появился Джейк. Тетя Ада и Джулия накрывали в столовой на стол, и раза два Джулия перехватила мой настойчивый взгляд — я все раздумывал: как же сказать ей то, что я намеревался сказать?

Во мне закипала злость. Джейк расположился у большой никелированной печки, читая или притворяясь, будто читает, но поминутно поднимал глаза, не в силах, видимо, усидеть на месте, хмурился, раза два облизнул губы, и, глядя на него, я все тверже понимал, что не позволю, не допущу, чтобы он женился на Джулии. За столом он сел почти напротив меня, и во мне вспыхнуло острое желание чем-нибудь досадить ему, подразнить его — я просто ничего не мог с собой поделать. В конце концов я сказал, не кривя душой:

— Сегодня я был в Сентрал-парке и, — тут я соврал, — заговорил с одним человеком. И тот похвастался, что видел, как по парку проехал инспектор Бернс. Звучало это так, будто он видел… — я чуть не произнес «знаменитость», но засомневался, известно ли им такое слово, — важную персону. Кто такой инспектор Бернс?

Сработал мой вопрос без промаха: Джейк так плотно сжал губы, что усы слились с бородой, и одарил меня жестким взглядом. Как обычно, когда затеваешь мелкую подлость и она удается, торжество мое оказалось недолговечным. Наоборот, возникло чувство, что я совершил низкий, недостойный поступок и гордиться мне нечем, хотя осталось место и для злорадства: тему подхватили все. По меньшей мере трое ответили мне одновременно — очевидно, имя инспектора Бернса обладало притягательной силой.

— Ах, тот самый!.. — воскликнула тетя Ада, неодобрительно сверкнув глазами. Мод пробормотала нечто невразумительное — я расслышал лишь слово «позор». А Байрон заявил:

— Послушайте, что я вам скажу. Он, может, и не всегда следует букве закона… — Байрон положил вилку и нож и перегнулся ко мне через стол, настолько заинтересовала его поднятая мной тема. — Но отрицать невозможно — результатов он добивается! Карманники разбегаются кто куда. И грабители банков — тоже. Правда, Джейк?

Джейк уже успел достать сигару и, хотя закурить за столом не решился, жевал ее, перекатывал во рту, даже не пытаясь делать вид, что ест. Байрону он ничего не ответил, только коротко кивнул.

— Бернс придумал «допрос третьей степени», — вставил Феликс, желая, видимо, показать свою осведомленность.

— Ну, это вряд ли говорит в его пользу! — откликнулась тетя Ада.

— «Третья степень» — когда избивают задержанных, да? — спросила Мод тревожно.

Джулия промолчала; я заметил устремленный на меня пытливый задумчивый взгляд. Мне показалось — она догадывается, что я неспроста завел разговор об инспекторе Бернсе. Я усмехнулся: пусть догадывается, если догадывается — не мне отрицать.

— О нет, — ответил Байрон на вопрос Мод. — Во всяком случае, не так просто. Разумеется, у него не дрогнет рука всыпать горячих заведомому преступнику. А почему бы и нет? И нечего с ними жеманничать. Разве лучше, если преступники будут разгуливать на свободе и причинять обществу новое зло только потому, что к ним постеснялись применить соответствующие меры убеждения? Это вам не телок — это самый опытный полицейский города! Да, правда, он неразборчив в средствах и зачастую превышает свои полномочия и законные права. И достоверно известно, что он принимает если не деньги, не акции и не ценные бумаги, то хотя бы полезные советы от уолл-стритовских воротил, которым оказывает услуги. Говорят, он на таких советах разбогател. Но надо думать о нем, как о хорошем ротном: если в роте все исправно, не стоит слишком глубоко вдаваться в методы муштры. А если у него и случаются приработки сверх положенного по штату, так это только справедливо: иначе зачем бы ему стараться?…

Джейк вытащил сигару изо рта.

— Я слышал, — сообщил он, — что если не хватает улик, Бернс не останавливается и перед фабрикацией ложных показаний.

— Возможно, — Байрон пожал плечами. — Общепризнано, что у него нет моральных устоев, нет даже и представления о них. Но уолл-стритовские тузы на него не жалуются…

— Вот именно, — отозвался Джейк.

Он задумчиво покачал головой, и я почти уверен: размышлял он о том, что после сегодняшней ночи сам станет одним из упомянутых «тузов». Был у меня соблазн спросить, каковы успехи Бернса в поимке шантажистов, но я решил, что не стоит. Мы еще немного потолковали о Бернсе, потом, как обычно, о Гито, потом все, кроме меня, принялись осуждать мормонизм. Как я понял, в прериях Юты полигамия оставалась еще явлением широко распространенным. Наконец Джулия и тетя Ада подали на сладкое яблочный пирог.

Вечер выдался ужасный и для меня и для Джейка. Он то садился, то вставал, то хватался за журнал или газету и принимался читать, но через несколько минут вскакивал и бежал на другой конец комнаты в надежде с кем-нибудь поговорить — и едва ли понимал, что ему отвечают. Дважды он поднимался к себе — подозреваю, чтобы пропустить стопку, — и сразу же спускался обратно.

Я держался спокойнее, но в мыслях у меня царил хаос. Раза два я с великим трудом преодолел искушение встать, пойти на кухню, где Джулия с тетушкой мыли посуду, и рассказать ей все: откуда я явился, зачем я здесь и что мне известно о Джейке…

Я просто не знал, что мне делать; не помню, пытался ли я читать. В самом начале одиннадцатого Джейк, — по-моему, он и думать не мог ни о чем другом, кроме как о предстоящем свидании, — не выдержал: отрывисто пожелал спокойной ночи Джулии, теперь уже сидевшей у стола и штопавшей полотенце, и отправился наверх. Через несколько минут ушла Мод, и еще через пять минут — Байрон и Феликс, до того игравшие в чет-нечет. Из кухни появилась тетя Ада, и, когда я услышал, как она запирает входную дверь, мне тоже осталось лишь распрощаться и удалиться. Пока я взбирался по лестнице, Джулия с тетушкой гасили лампы и обсуждали меню на завтрак.

У себя в комнате я, не зажигая света, прижался ухом к дверной щели и прислушался: вот тетя Ада и Джулия поднялись на третий этаж, вот они попрощались перед сном… Я подождал еще немного — все тихо, в нашем коридоре ни души. «Теперь или никогда», — решил я. Распахнул свою дверь, вышел, бесшумно затворил ее и быстро, не скрипнув ни ступенькой, взлетел на третий этаж. Я знал, что комната Джулии на стороне улицы; под дверью проступала полоска света. Подойдя вплотную, я легонько постучал ногтем. Джулия открыла и я сказал:

— Я ждал, пока вы подниметесь к себе. Мне надо сказать вам кое-что лично, с глазу на глаз.

Она помедлила какую-то долю секунды, потом кивнула:

— Войдите.

Я очутился в мансардной комнатушке с одним окном и всего четырьмя предметами меблировки: скамеечка под окном, узкая кровать, застеленная белым покрывалом, маленький столик и кресло-качалка. Джулия вежливо показала мне на качалку, но я отказался: «Нет, нет, она ваша», — и сел на скамеечку. Тогда Джулия тоже села, повернулась лицом ко мне и, скрестив руки на коленях, мило улыбнулась. Я сказал единственное, что сумел придумать за весь долгий вечер; пожалуй, такое объяснение было и в самом деле лучшим, поскольку было простым.

— Я частный детектив, — начал я и увидел, что мое заявление встречено с удовлетворением: я ответил на некий мучивший ее вопрос. — Мне очень жаль, но нахожусь я здесь в связи с расследованием деятельности одного из ваших постояльцев. — Я выждал чуть-чуть и добавил:

— Речь идет о шантаже.

Глаза у нее расширились: она поняла, что я имею в виду не Феликса и не Байрона, и я кивком подтвердил ее догадку.

— Я не знаю, когда это станет достоянием широкой гласности.

Быть может, никогда. Шантаж, возможно, даже увенчается успехом. Я ведь не из полиции… — Я опять помедлил и сказал:

— Джулия, я не мог позволить вам выйти за него. Я должен был вам сказать.

Ровным голосом, не вступая в спор, но и не соглашаясь, она спросила:

— И кого же он, по-вашему, шантажирует?

Я ответил; имя Кармоди ей явно ничего не говорило. Затем, почти его же собственными словами, я обрисовал приготовления, которые Джейк вел на протяжении двух лет, и истинную причину его работы в муниципалитете. И, следя за ее лицом, я заподозрил, что мои слова не вызывают у нее внутреннего протеста, что на какие-то давние ее вопросы сейчас наконец получен правдоподобный ответ. Я рассказал ей о назначенном на сегодня свидании, сообщил, что собираюсь его подслушать, и даже поделился как. Минуты три-четыре — при данных обстоятельствах это была целая вечность — Джулия молча раздумывала над тем, что узнала. У ее постели лежал овальный, порядком застиранный коврик; она то смотрела на него, то поглядывала оценивающе на меня, то опять опускала глаза долу.

Я сидел, прислонившись спиной к окну, ощущая сквозь сюртук прохладу стекла, и тем временем изучал комнатку, очень опрятную, очень скромную. В общем она была достаточно удобной — вполне приемлемое убежище для человека, который проводит в его стенах не слишком много времени. Однако все здесь носило безличный, я бы сказал, умышленно временный характер; осматриваясь вокруг, я не забывал и хозяйку — она слегка прикусила нижнюю губу и, нахмурясь, двигала коврик носком ботинка; не составляло особого труда догадаться, о чем она думает. Умная и настойчивая, она зарабатывала себе на жизнь тем, что помогала своей тетушке содержать пансион. Скорее всего при такого рода занятии она знавала и тяжелые времена; у нее, безусловно, развилось критическое отношение к окружающему. Она и раньше размышляла о своем будущем, и виделось оно ей не в этой каморке, а в замужестве. Тем не менее, как только я рассказал ей о Джейке, она сразу же поняла, что я недалек от истины.

Приходило ли ей в голову выйти за него несмотря ни на что? Предупредить его обо мне? Может статься — и все-таки не похоже. Если даже я и рисковал, то риск был просто неизбежен. В сущности я совершенно не ведал, какие чувства побудили ее согласиться выйти замуж за Джейка. Трудно было поверить, что это любовь; но кому дано судить о чужой любви, да и вообще никогда не известно, вкладывает ли другой человек в слово «любовь» тот же смысл, что и ты. Джейк ей, видимо, в какой-то мере нравился, а в какой-то мере она исходила из расчета — жизнь вынуждала, но упрека в бессердечии она не заслуживала. Джейк ей нравился, и в то же время она трезво оценивала себя и свое будущее; она не могла принять на слово все, что я нарассказывал ей про Джейка, но отнюдь не отрицала для себя возможности, что я рассказал правду…

Не знаю почему, — вероятно, краем глаза я уловил на улице какое-то движение — я выглянул в окно и увидел Джейка в тот самый момент, когда он, застегивая пальто, сошел со ступенек крыльца; поспешно вскочив, я отпрянул от окна на случай, если он вдруг посмотрит вверх. Джулия сразу же догадалась, в чем дело. Она приблизилась к занавеске, отвела ее на сантиметр от стенки и наблюдала — я тоже, встав у нее за спиной, — как Джейк быстрыми шагами удалялся в сторону Двадцатой улицы. Вот он повернул и исчез за углом; думаю, что она и так почти уже приняла решение, а теперь отпали последние сомнения, еще секунду-две она смотрела ему вслед — его уже не было, — затем обернулась ко мне и сказала — не просительно, а констатируя факт:

— Я иду с вами.

Я кивнул.

— Хорошо. Через две минуты жду вас в передней.