Конрад Фиалковский
Пробуждение
Он проснулся. За огромными, во всю стену, окнами были видны голые ветви дерева, а дальше — параллелепипеды домов с дисками антенн на крышах. Там, между домами, хозяйничал ветер, временами налетающий с гор, но комната была звуконепроницаемой, и он слышал только, как стучит сердце. По телу бегали мурашки. Он хотел пошевелить ногой — и не мог.
Некоторое время он лежал неподвижно. Вероятно, сейчас уже весна, ранняя весна… Или поздняя осень. А тогда была зима и на шоссе лежал смерзшийся снег. Поворот казался простым, и он слишком поздно понял, что скорость чересчур велика. Потом, когда он выжал педаль тормоза до предела и почувствовал, как машина пошла юзом, стало ясно, что из виража не выйти. Столбики с красными светящимися бляшками на противоположной стороне шоссе катастрофически надвигались. За несколько мгновений до удара он выключил зажигание, потому что был старым водителем и больше всего боялся смерти в огне. Еще он помнил серую поверхность скалы с пятнами снега. Удара он уже не почувствовал…
«И все-таки я жив, — подумал он. — Вероятно, подлатали как смогли, а потом спорили, выживу ли. Ну, что ж, я их не подвел, пусть порадуются. Когда выйду отсюда — преподнесу им цветы. Привезу в коляске, а уж дальше — не моя забота.
А может, мне повезло, и я буду ходить? А лицо? Что с моим лицом?»
Он резко повернул голову, но зеркала в комнате не оказалось. Стены были пусты, и ему почудилось, что они отражают больше света, чем обычные стены, словно они были покрыты блестящей пленкой.
В полной тишине едва слышно прозвенел звонок. Он попытался поднять голову, но шлем давил на виски. И тут он услышал голос:
— Ты проснулся? Мы ждали, когда ты проснешься.
Это был голос женщины, такой четкий, словно она стояла рядом. Но ведь в комнате никого не было.
— Наверно, ты чувствуешь слабость, тебе холодно. Не волнуйся, так и должно быть. Все в порядке. Это пройдет, и ты сможешь совершать даже дальние прогулки, а зимой бегать на лыжах. Будешь здоров, совершенно здоров, как раньше.
— Ты… ты в этом уверена?
— Да. Мы проверили все, каждый твой мускул, каждую кость. Все переломы срослись. Никаких особых повреждений. Мозг работает нормально. Можешь забыть о несчастном случае навсегда.
— Забыть?
— Если хочешь.
Он помолчал. Теперь стены светились ярче, а может, ему только показалось.
— Сколько времени я здесь? — спросил он наконец.
— Долго. Сейчас весна. Через несколько дней появятся первые зеленые листья.
— И я выйду отсюда… сам?
— Да. У тебя впереди еще много лет жизни. Ты молод, Корн.
— Ты знаешь мое имя?
— Разумеется. Ты мой подопечный.
— Понимаю. Ты меня оперировала…
— Оперировал Тельп, он твой ведущий. Он придет позже.
— А ты?
— Я и так с тобой.
— Но ведь тебя здесь нет, слышен только твой голос…
— Увидимся позже. Сейчас мы тебя изолировали. Ты еще очень слаб.
— Я как будто возвращаюсь из дальнего странствия…
— Не понимаю.
— Надо полагать, это был нелегкий случай. Даже странно, что я выжил.
— Тогда ты подумал…
— Я ни о чем не успел подумать. Просто боялся сгореть, ничего больше.
— Тебе повезло, Корн. Следом за тобой ехал грузовик. Тебя вытащили, и через несколько минут ты уже был в клинике.
— Помню. Я обогнал его перед самым поворотом. Представляю себе, сколько хлопот было у Кар. Когда она сможет меня навестить?
— Кар?
— Да, Кар, моя жена.
— Пока ты еще очень слаб. Но когда кончится срок изоляции…
— Сколько мне ждать?
— Не думай об этом. Сейчас ты заснешь. Мы и так слишком долго разговаривали. Проснешься окрепшим и не будешь чувствовать холода.
— Но я не хочу спать… — сказал он, и его тут же стало клонить ко сну. Ответа он не услышал.
— Ты проснулся? Прекрасно… — Над ним склонился невысокий мужчина. Корн видел его глаза, огромные, темные, с тем странным выражением, которое бывает только у близоруких. — Я Тельп, твой ведущий. Как самочувствие?
— Пожалуй, неплохо.
Корн пошевелил ногами. В комнате было светло, и сначала он подумал, что светит солнце. Но за окном шел дождь, и только стены горели ярким желтым светом.
— Прекрасно! — сказал Тельп. — Ты даже не представляешь себе, как я рад. Попробуй встать, — он подал Корну руку.
«Я могу двигаться, честное слово, могу двигаться», — подумал Корн, коснулся босыми ногами ковра и встал.
— Я не чувствую слабости, — сказал он.
— Так и должно быть. Вначале ты даже почувствуешь некоторый избыток сил, пока не привыкнешь.
— Не понимаю.
— Это довольно сложно, и все же так оно и есть. Помни, ты стал сильнее, наверняка сильнее, чем был раньше.
— Укрепляющее лечение?
— Нечто подобное, — Тельп улыбнулся, и Корн заметил, что хирург — его одногодка, а может, и моложе. Корн сделал несколько шагов по комнате.
— А лицо, как мое лицо?
— Хочешь себя увидеть?
— Да.
— Зеркало! — крикнул Тельп, хотя в комнате никого не было.
— Его принесут?
Тельп усмехнулся и показал на боковую стену. Часть ее теперь отражала внутреннее убранство комнаты, и, подойдя ближе, Корн увидел себя. Это было его лицо, может, немного изменившееся, но наверняка его. Сначала он не понял, какие же произошли изменения, потом сообразил: на лице не было морщин.
— Пластическая операция?
— Тебя пришлось немного подремонтировать, — Тельп опять улыбнулся. — Надеюсь, ты не в претензии?
— Конечно.
Корн смотрел на свое лицо, на коротко подстриженные волосы и на странный, переливчатый материал, плотно облегающий тело. Ни одной пуговицы. На Тельпе был костюм из такого же материала.
— Как его снять? — спросил Корн.
Тельп подошел и слегка потянул материал у шеи — он разошелся вдоль невидимого шва. Корн увидел свою грудь, исчерченную тонкими, поблекшими шрамами.
— А вы меня здорово искромсали…
— Да, но срослось, как видишь, отлично.
— Совсем не больно, — заметил Корн, показывая на шрамы. — Но вообще со мной было много мороки…
— Иначе и быть не могло. Ты — моя докторская диссертация, Корн.
— Докторская? Так серьезно?
— Серьезней некуда. Совершенно новое дело. Уникальная операция.
— Правда?
— Ты еще в этом убедишься. Во всяком случае, сейчас твой организм работает, как говорится, без перебоев. Понимаешь? На все сто, а то и на двести. У тебя впереди целая жизнь. Можешь стать даже космонавтом.
— Правда? Девушка говорила только о лыжных прогулках…
— Девушка?
— Та, с которой я разговаривал, когда проснулся.
— Кома.
— Это ее имя?
— Да. Она тебя курирует. Я только врач: операция, предварительные процедуры…
— Да. Наверно, у тебя масса пациентов. У Кар их всегда полным-полно.
— У кого?
— У Кар, моей жены. Ты же должен был с ней связаться.
— Да, конечно.
— Это она меня сюда поместила. У вас очень современная клиника.
Тельп некоторое время смотрел в окно на ветви дерева, качающиеся под порывом ветра, потом сказал:
— Одно ясно: своей жизнью ты обязан ей.
— И тебе…
— Моя роль, — замялся Тельп, — в определенном смысле вторична.
— Не понимаю.
— Мы еще успеем поговорить об этом. А теперь поешь. Первый настоящий обед после долгого периода искусственного питания. Ты рад?
— Еще бы.
— Сейчас подадут. Возможно, он покажется тебе несколько странным, но ты пока на диете.
Кори хотел было спросить, когда кончится изоляция, но в этот момент дверь открылась, въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул стул.
— Садись и ешь. Хочешь послушать музыку? Еще древние заметили, что музыка благотворно влияет на процесс пищеварения.
— Здесь есть радио? — Корн осмотрелся, но не увидел приемника.
— Только динамик. Что бы ты хотел послушать?
— Мне все равно, — Корн сел и расстелил на коленях салфетку. Динамик зашумел, послышались мелодичные звуки.
— Это ты включил?
— Я? Нет. Это автоматика, — сказал Тельп и вышел.
«Уж не слишком ли много здесь автоматики?» — подумал Корн, но потом принялся за еду и забыл об этом. Еще раз он вспомнил об автоматике после обеда, когда столик сам выкатился из комнаты, а дверь за ним сразу же закрылась. Корну захотелось посмотреть, что же происходит со столиком. Он подошел к двери и подождал, пока она откроется, но дверь так и не открылась.
Он вернулся, подошел к окну, взглянул на серое небо — надвигались сумерки. Потом лег и уснул.
Опять, как и в то злосчастное утро, он был на обледеневшем за ночь шоссе. Опять обгонял большие автобусы. На горизонте синели далекие горы. Обогрев работал уже несколько минут, в машине было тепло и, делая первые виражи, Корн насвистывал марш, который помнил еще с юношеских времен. А потом резкий поворот и странная спазма в желудке, когда колеса оторвались от поверхности шоссе. Он проснулся, чувствуя, как кровь стучит в висках. И услышал голос:
— …опять, опять неконтролируемые сны. Это недопустимо. Сколько раз можно повторять…
— Схема рекомбинации предусматривает эту фазу, — говорила женщина. Этот голос был ему знаком.
— Какое мне дело до ваших фаз! Это мой пациент.
Корн открыл глаза. Около кровати стоял Тельп. Больше никого не было.
— Он проснулся. Займитесь им. Я вернусь попозже.
Корн взглянул на дверь, но там не было никого. Тельп смотрел ему в глаза.
— Не так уж приятно видеть во сне кошмары? Но это пройдет! Потом у тебя будут нормальные сны, которых ты не будешь помнить.
— А она… почему она вышла?
— Кто? Кома? Вернется. Теперь ты будешь под ее опекой. Она следит за твоей адаптацией.
— Она психолог?
— И психолог тоже. Ну, что ж, я ухожу. Я пришел, потому что у тебя подскочило давление, участился пульс, и я решил узнать, что случилось…
— Знаешь что, с меня довольно, — сказал Корн.
— Не понимаю.
— Я сыт по горло этой изоляцией. Я чувствую себя здоровым, совершенно здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Я хочу выйти.
— Скоро выйдешь.
— Уже слышал.
— А что ты хочешь услышать еще?
— Когда же я выйду?
Тельп внимательно взглянул на него.
— Пройдешь курс адаптации. Это отнимет дня два, три. Потом выйдешь и остальное будешь решать сам. Но эти несколько дней тебе придется побыть здесь. Ты взрослый человек, Корн.
Около двери Тельп еще раз обернулся, взглянул на Корна и сказал:
— Тебе тридцать один год. У тебя еще все впереди. Помни об этом.
Он ушел, а Корн смотрел в потолок, который тлел и переливался в темноте еле видимым голубоватым светом, и размышлял о том, что же хотел ему сказать близорукий врач с широким лбом. Потом потолок погас, и Корн остался в темноте.
Он открыл глаза, когда почувствовал прикосновение ко лбу у самых волос. В комнате опять было светло. На стуле около кровати сидела девушка и смотрела на него.
«Портрет, — подумал он. — Она словно сошла с картины старых мастеров».
— Кома? — спросил он.
— Да. Вот и я.
— Знаю, ты психолог. Ты отвечаешь за мою адаптацию?
— Можно сказать и так. Но весь курс адаптации — попросту беседа, — она говорила спокойно, четко, как хороший лектор.
— И с чего же ты собираешься начать?
— Безразлично. Ведь ты когда-то увлекался астрономией?
— Да, еще в школе, перед выпускными экзаменами. Откуда ты знаешь?
— Ты должен привыкнуть к тому, что я знаю о тебе очень многое, и не удивляться. Договорились?
— Да. Итак, я занимался астрономией еще до того, как поступил на физическое отделение.
— Я обрадовалась, когда узнала об этом. С теми, кто по ночам смотрел в небо, мне легче разговаривать: они как бы вне времени. Это остается на всю жизнь.
— Не понимаю.
— Понимаешь, только, может, еще не знаешь об этом. Вспомни.
Он хотел сказать, что не знает, о чем же ему надо вспоминать, но внезапно ощутил вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо, на котором горели яркие вечерние звезды. Это было давно, лет десять — двенадцать назад. Разбитая дорога, низкие глинобитные домишки, блеяние коз, а потом равнина и какие-то развалины — оттуда он смотрел в небо.
— Звезды над пустыней кажутся ближе, — говорил старик-азиат, — и поэтому здесь построили обсерваторию. По ночам смотрели в небо, а утром, когда восходило солнце, спускались вниз, в подземелье, на отдых. Вот уже тысяча лет, как они ушли, но если б они жили сегодня, все было бы точно так же.
— Ты знала об этой обсерватории? — спросил Корн.
— Да. Но тогда ты был еще слишком молод, и все казалось тебе неизменным, или, скорее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда, пока ты молод. Если мы замечаем, что все изменяется, — значит, мы стареем. С годами дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.
— Зачем ты мне об этом говоришь?
— Потому что время — твоя проблема.
— Проблема?
— Да.
Он не понял. Внимательно посмотрел на девушку, увидел ее неподвижные темные глаза и волосы, гладкие и собранные на затылке в пучок, и спросил:
— Сколько тебе лет?
— Мне? Разве это важно?
— Думаю, что да. Ты разговариваешь со мной, как старшая сестра, вводящая мальчика в жизнь, а я подозреваю, что ты еще играла в песочек, когда я сдавал выпускные экзамены.
— Я никогда не играла в песочек, — Кома сказала это спокойно, и все-таки ему почудилось, что он ее обидел.
— Ну, пусть сравнение и неудачное, — заметил он, оправдываясь. — Но все равно ты моложе меня. Мне кажется, тебе есть что мне сказать, и я бы хотел, чтобы ты сказала об этом просто и ясно.
Она немного помолчала, потом, улыбнувшись, ответила:
— Корн, я скажу тебе только одно. Разговор с тобой — моя работа. Я знаю, что делаю, и поэтому нам придется еще немного побеседовать. Разве что ты очень устал…
— Я не устал, но мне бы хотелось скорее покончить с этой процедурой. Потом я буду разговаривать с тобой на любые темы.
— Не думаю, чтобы ты сюда вернулся. Скажи, ты когда-нибудь хотел стать космонавтом?
— Каждый мальчишка мечтает об этом.
— Но потом ты мечтал еще и о другом?
— Возможно… когда-то. Не помню.
На самом деле он помнил. Это было, когда вернулась первая венерианская экспедиция. На экране телевизора он видел толпы, флаги с серебряными знаками космонавтов и цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах сидели люди, знакомые по фотографиям, люди, вернувшиеся оттуда.
Тех, что возвратились в металлических ящиках, стоявших в трюмах ракет, не показывали, но их гибель только подчеркивала героизм живых. В тот раз еще он опоздал в кино, потому что телепередача была длинной, а он хотел посмотреть ее всю. Но тогда ему было уже столько лет, что он не мог представить себя улыбающимся в автомобиле вместе с ними. Может, он в ту пору еще воображал, как покидает ракету там, на Венере, погружается в скафандре в белые испарения планеты.
— Я — космонавт? Мне как-то трудно это себе представить, — сказал он.
— Экспедиции к отдаленным планетам, возвращение через несколько лет…
— Нет, это не по мне.
Она снова помолчала.
— А имя профессора Бедфорда тебе не знакомо?
— Нет. Какое-то изречение, теорема? Или я должен помнить его по выступлению на каком-нибудь съезде?
— Нет. Он жил очень давно. Еще до твоего рождения. Твой отец наверняка знал это имя.
— Так позвони ему и спроси.
— Не шути.
— Я говорю серьезно. Если тебе это нужно…
— Я-то знаю, кто такой Бедфорд. Он вошел в историю как первый человек, позволивший себя заморозить. Он умирал от рака, и когда его признали безнадежным больным, тело его охладили, так что жизненные процессы в организме приостановились. Потом его заключили в герметическую оболочку и погрузили в жидкий азот. Теоретически процесс был обратимым. Но только теоретически. В то время никто не мог вылечить такого больного.
— Он решил подождать иных времен? И поэтому… заморозился?
— Подождать, пока люди не научатся возвращать замороженным телам жизнь и лечить рак. Для него время остановилось.
— Он умер.
— Нет, он… ждет. Это промежуточное состояние между жизнью и смертью — ожидание. Когда находишься вне времени. Состояние, в котором космонавты летят к Урану и Нептуну. Когда Бедфорд проснется, в глубине космоса разгорятся новые солнца.
Он заметил, что глаза ее неподвижны и черты лица стали резче.
— Для него время тоже будет проблемой? — спросил он наконец.
— Да.
Корн понял. Он долго молча смотрел на стены, горевшие неизменным светом, наконец спросил:
— Сколько… сколько лет?
— Сорок один год. Сорок один год миновал зимой.
— Это много? — задал он бессмысленный вопрос.
— Много, — ответила Кома.
