23

— Да, — произнес Роу, но по зрелом размышлении нашел, что это звучит как-то безответственно, и выразился иначе. Да-а-а-а, — произнес он.

— Я к тому, — сказал Мак-Интош, — что в институте многие зарятся на новый корпус. Это уж точно. Говорят, целая группа — чем меньше имен, тем меньше неприятностей — собирается устроить там колоссальную оргию.

— Да, я слыхал.

— Им это, конечно, так просто с рук не сойдет. Говорят, Нунн вне себя от ярости. Однако тут поневоле призадумаешься. А ведь как там можно развернуться, в новом корпусе, будь у меня время! Эх, хоть бы на недельку–другую избавиться от самаритянской программы! Говорил я вам о своей идее — запрограммировать машину на сочинение порнографических романов? Так вот, иногда я спрашиваю себя, нельзя ли составить такую программу, чтобы машины взяли на себя львиную долю сексуальных функций человека. Это сэкономило бы массу труда.

— Да, — произнес Роу. — Да.

— По крайней мере на ранних стадиях. По такому же принципу можно также запрограммировать машины на то, чтобы делали первые ходы разговора двух людей в самом начале знакомства. Это ведь стандартно, как дебюты в шахматах. Можно выбрать гамбит, потом уйти заваривать чай, а машина пусть играет; вернувшись, вы включаетесь в разговор, когда он становится интересным.

— Да, — произнес Роу.

— Сердце разрывается при мысли, что новый корпус будет простаивать зря, когда дел такая уйма. Предположим — этой идеей я обязан моему доброму другу Голдвассеру, — что все системы этики окостенели и, следовательно, все операции внутри такой системы может выполнять вычислительная машина. Я бы тогда занялся построением цепей и выяснил, что произойдет, если какая-нибудь окостеневшая система, допустим, христианская, столкнется с другой окостеневшей системой, допустим, либерально-агностической. И что произойдет, если две машины, основанные на двух разных и взаимоисключающих программах, попытаются совместно выработать третью.

Эх, Роу, Роу, Роу! Неужто вас не влечет поразмыслить о великих сферах жизни, которые давно окостенели, где вся деятельность сводится к манипуляции с конечным количеством переменных? Какая жалость, Роу, какой ужас! Эти обширные леса окаменелостей — законные наши владения. Беспомощные, они ждут, чтобы их взяли под благословенную эгиду компетентной, доброй вычислительной машины.

Возьмите область религиозных обрядов. Какой кибернетик, обозревая практику ритуалов, не возблагодарит бога за такой подарок? Когда нам предложат составить программу автоматизации культа — а лет через пять-десять так оно и будет, — мы, разумеется, выступим с рекомендацией, чтобы все службы во всех церквах страны совершала бы одна центральная машина; она же станет сочинять проповеди, логически развивая любую заданную тему в рамках, указанных англиканской или католической церковью, тогда можно будет не опасаться ереси. А лет через пятнадцать-двадцать мы примемся за программирование молитв. И темы, и эмоции их вмещаются в довольно узкий диапазон.

— Ах, — произнес Роу, — если уж говорить о молитвах, между машиной и человеком существует большая разница.

— Точно. Машина справится куда лучше. Она не станет вымаливать то, чего не следует, или отвлекаться от молебствия.

— Да-а-а-а. Но если слова произносит вычислительная машина, это совсем не то…

— Ну, не знаю. Если слова «Боже, храни королеву и министров ее» окажут хоть какое-то воздействие на правительство, не так уж важно, кто или что их произнесет, верно?

— Да-а-а, это понятно. Но если слова произносит человек, он их и подразумевает.

— Машина тоже. Во всяком случае, только чертовски сложная вычислительная машина способна произносить слова, не подразумевая их. Да и вообще, что мы подразумеваем под словом «подразумевать»? Если надо выяснить, действительно ли данная персона или машина подразумевает слова «Боже, храни королеву и министров ее», мы приглядываемся, не сопровождает ли она эти слова неискренней или иронической ухмылкой. Мы наводим справки, не состоит ли она в коммунистической партии. Следим, не передает ли она в это время записочки на предмет обеда или совокупления. Если она выдержала все эти проверки, каким еще способом установишь, подразумевается ли то, что говорится? Во всяком случае, в моем отделе все вычислительные машины молились бы с величайшей искренностью и сосредоточенностью. Преданные они, мои крошки.

— Да-а-а-а. Но вы, надо полагать, не верите в бога, способного услышать молитву и откликнуться на нее?

— Это меня не касается. Мое дело — обеспечить молебствие: добиться наивысшего качества при минимальной затрате труда.

— Но, Мак-Интош, если вы такой циник, то в чем, по-вашему, разница между человеком и вычислительной машиной?

— Не могу ответить с полной уверенностью, Роу. Я склонен отмести так называемую «душу». Думается мне, со временем мы научим машины восторгаться музыкой Баха или красотой другой машины, отличать хорошие сонеты от плохих и выражать повышенные чувства при виде Маттерхорна или заката. Речь идет вовсе не о способности к отбору; машину можно запрограммировать на отбор рациональный, иррациональный, случайный, а также на сочетание этих трех принципов, точь-в-точь как у человека. Некоторые, правда, считают, что у человека большую роль играют убеждения, вера. Но я не думаю, что это так уж важно. Скажите машине, что небо зеленое, и она вам поверит. Или можно запрограммировать ее так, чтобы она эмпирически воспринимала небо голубым, но действовала, исходя из глубокого, невысказанного убеждения, будто оно зеленое. Вдумайтесь в это, Роу! А если вы возразите, что веру машине навязали против ее воли, то вот вам машина запрограммированная на свободный выбор: она может верить своему ощущению, что небо голубое, а может, несмотря на свидетельство чувств, принять на веру, что оно зеленое, коль скоро так утверждает оператор.

— Да, возможно, — произнес Роу.

— Так вот, Роу, теперь, как люди практические, давайте признаем, что машину от человека отличает только одна полезная рабочая функция: машина выбирает лишь из конечного количества переменных, а человек сам определяет количество переменных, из которых он будет выбирать. Но дело это довольно тонкое, ибо зависит от сложности человеческого нейромеханизма. Полагаю, когда-нибудь мы создадим столь же сложную вычислительную машину, и она сама будет определять свои возможности.

— Разумеется, — произнес Роу.

— А в конечном итоге, знаете ли, отличие сведется к экономичности. Уверяю вас. На сегодняшний день для решения конечных интеллектуальных задач дешевле использовать машину, но когда-нибудь наметится предел, за которым для решения вечного вопроса о разовой работе потребуется машина до того сложная, до того специализированная, что дешевле будет использовать человека. Ей-богу, я верю, что на опушках окаменелого леса всегда останутся участки, где надо порождать оригинальные мысли, сопоставлять оригинальные идеи, видеть новые значения и перспективы. И меня ничуть не удивит, если для разработки этих участков экономичнее будет использовать людей, а не уподобленные людям машины. Как кибернетик, я об этом, естественно, скорблю. Но как человек, признаюсь, испытываю какое-то ехидное удовлетворение от человеческого разума. Какой кошмар, Роу, какой ужас! Ужас и величие! Вы меня понимаете?

— Да, — произнес Роу, когда они встали из-за стола, чтобы вернуться из столовой в свои лаборатории. — Да. Да.

Он чувствовал утомление и в то же время подъем.

В какой ошеломляющей стране перспектив они побывали!

Окаменелые леса! Бесконечное количество переменных! Подлинно религиозные вычислительные машины! Искренность! Выбор! Сложность! И все же человек на что-то годен! Роу ощутил мощный прилив солидарности с Мак-Интошем, который составил ему компанию в этом необычайном путешествии. А в небе над бесконечными лесами и окаменелыми числами повисли светящиеся буквы — выдержки из очередной рецензии; Роу ощутил безмерное удовольствие и растроганность собственным безмерным удовольствием: в виде исключения небесный рецензент писал не о нем, а о Мак-Интоше. «Мак-Интош… изумительный слушатель… гласил обзор небесного рецензента. — …Этот изумительный слушатель… пробуждает в Роу всю его феноменальную природную любознательность…»