Два журналиста медленно шли по главной улице Кокоа-Бич. Солнце гнетуще калило воздух, тротуары, тела людей. Но они этого не замечали — они увлеклись беседой, и мысли их были далеко от залитой солнцем улицы. Они думали и говорили о человеке — по имени Пруэтт, которому оставалось жить все меньше часов, все меньше минут…

Они шли по солнцепеку, посматривая на женщин в шортах и лифчиках, бегущих за покупками, на большие сверкающие автомобили, проносившиеся мимо… и все это казалось им нереальным — стоило только задуматься поглубже, вознестись над жаркой душной атмосферой и представить себе, каково приходится ему «там, наверху».

Один из журналистов остановился. Его спутник остановился тоже, удивленный внезапной переменой выражения его лица.

— Джон, ты ведь был здесь, когда полетел Эл Шепард?

Журналист кивнул и ждал, что еще скажет его друг.

— Я вот сейчас шел и думал, — сказал тот и снова зашагал. — Я думал… что самым сильным впечатлением от этого полета было не то, что произошло на Мысе. Самое интересное было здесь, именно здесь, в этом городе. Вот на этих улицах.

— Я что-то не совсем тебя понимаю…

— Тед Маккой тогда не поехал с нами на Мыс. Он писал репортаж отсюда, из Кокоа-Бич. Понимаешь — отклик простых людей. Он говорил с местными жителями, интересовался их реакцией, спрашивал, что они думают о человеке, взлетающем в космос. О первом американце. Понял?

— Да. А какое…

— Погоди минуту, — перебил он, отирая пот со лба. — Тед рассказывал нам, что никогда не видел ничего подобного. Все приемники и телевизоры были включены. Когда обратный отсчет близился к моменту взлета, все замерло. Все пешеходы остановились, все замолкли. Даже машины остановились, люди в них ждали, когда отсчет дойдет до нуля, и, чтобы не упустить момента, смотрели на север. Отсюда они могли увидеть взлет ракеты «Редстоун» над горизонтом — через каких-нибудь несколько секунд после старта. Тед рассказывал, что видел мужчин, женщин, детей: они стояли и смотрели вверх, на ракету. И тут же, тут же молились за малого, который был в той ракете. Тед говорил, что некоторые падали на колени и молились. Прямо здесь, на тротуаре, на улице. Им было все равно, они думали только об одном человеке и молились за него. Он…

Журналисты обменялись взглядами, молча повернули за угол и зашагали по направлению к белому шпилю церкви.

В церковь нельзя было войти. Жители флоридского городка заполнили все скамьи и проходы, а тот, кто не попал в церковь, опускался на колени на траву или на песок у лестницы. Некоторые уходили, другие приходили.

Оба журналиста молча присоединились к молящимся…

«Мастиф» одновременно, кувыркая, швыряя, крутя его так свирепо и так беспорядочно, что Дик Пруэтт не мог себе представить ничего подобного и с первого знакомства получил все основания питать к этой махине крайнюю неприязнь. Правда, стенд «Альфа» на воздушной подушке тоже был для Пруэтта нов и необычен, и все же Дик быстро укротил его.

Но этот чудовищный «Мастиф», установленный в исследовательском центре Льюиса, был зверем совсем иного рода. Он дремал в огромной камере, и едва Пруэтт взглянул на него, ему сразу же пришло в голову, что эту махину могли создать только какие-нибудь свихнувшиеся и обиженные судьбой отщепенцы касты механиков, да и то в припадке белой горячки. Основу «Мастифа» составляли три гигантских колеса, помещенных одно внутри другого. Внешняя оболочка — шестиметровая решетчатая сфера — была укреплена на карданных подвесах и свободно кувыркалась самым беспардонным образом. Внутри нее размещалась еще одна рама, тоже на карданах, но она уже вращалась вокруг вертикальной оси — ни дать ни взять мусульманский дервиш в ритуальной пляске. И наконец самая внутренняя, третья клетка напоминала недостроенную капсулу. Можно было подумать, что строителям внезапно стало противно смотреть на собственное детище, и они ушли, бросив работу недоделанной. Эта клетка тоже вертелась — вокруг третьей оси — точно футбольный мяч от резаного удара.

Когда Пруэтт услышал жалобный вой чудовища, он понял, что опасался не напрасно. Электромоторы, приводившие ротор в движение, издавали стонущий, скрежещущий звук. Пруэтт сидел внутри, окруженный паутиной пересекающихся огромных металлических обручей. Он очень быстро понял, почему техники привязали его так, что он едва мог шевелиться. Стоило только ротору начать свой причудливый танец, как он почувствовал давление лямок, которыми был прочно привязан к контурному креслу.

Джим пришел поглазеть на эту «поездку» и, смеясь, объяснил Пруэтту, что он, Дагерти, хочет быть поблизости, когда желудок Пруэтта начнет неистово выбрасывать все, что не успел переварить.

— Ну, дружище, на этой чертовой карусели тебе придется расстаться со всем, что ты ел на первое, второе и на третье, — шутил Дагерти. — А мне будет что рассказать внукам. Как сам Великий Пруэтт извергал содержимое своего желудка по всем трем осям координат, а потом два дня оттирал «Мастиф» тряпкой…

— Заткнись, — огрызнулся Пруэтт. Дагерти только ухмыльнулся в ответ.

В камере Пруэтта и Дагерти ждал Джо Вителло, гражданский летчик-испытатель из НАСА, для которого «Мастиф» со всеми его фокусами стал вторым домом. Хотя Вителло и не входил в группу космонавтов, он на этом огромном чудовище разве что фокстроты не мог играть. Этот коренастый итальянец был для новичков самым авторитетным советчиком. А когда Вителло сам садился в кресло машины, он управлял силами, воздействовавшими на него, с мастерством канатоходца, выполняющего свой номер под ураганным ветром и одновременно раскуривающего трубку.

Перед отъездом в Льюис Пруэтт и Дагерти узнали, что второму поколению космонавтов уже не суждено целиком вкусить все «прелести» ротора. Опыт первых четырех орбитальных полетов со всей очевидностью доказал, что мучения, претерпеваемые в роторе, бессмысленны — они просто не имеют ничего общего с условиями реального полета. Так что Пруэтт был удостоен чести последним изведать все сверхъестественные возможности этой машины. Впрочем, он почему-то не очень этому радовался.

Когда ротор нес его круг за кругом, выписывая бесконечную спираль, он не испытывал особо неприятных ощущений. Это чем-то напоминало ряд последовательных горизонтальных бочек на истребителе, хотя Пруэтт в душе признался себе, что ему ни разу не приходилось выдерживать пятьдесят бочек в минуту. Но тут все-таки было известное утешение — на самолете он мог потерять управление и разбиться, а уж ротор-то никогда не разобьется, он просто будет продолжать безжалостно выворачивать внутренности седока наизнанку.

Своим головокружительным вращением ротор развенчал уже не одного летчика, добровольно залезшего в это чудовище. Они пытались вопить: «Остановите, выпустите!», но, кроме сдавленного гортанного хрипа, не могли издать ни звука — желчь у них поднималась по пищеводу и обволакивала все в горле. Но Пруэтт любил «штопорить». Влюбленный в высший пилотаж, он сотни раз падал в штопоре, опустив нос, задрав хвост самолета и вертясь, виток за витком, навстречу несущейся на него земле. Ему просто нравилось это состояние, и даже когда поверхность земли сливалась в сплошную мелькающую рябь от скорости вращения, он умудрялся спокойно отсчитывать оборот за оборотом. Он мог выйти из штопора, выровнять самолет и тут же войти в штопор в обратном направлении. Товарищи Пруэтта говорили, что у него не желудок, в котором есть нервные окончания, а плавильная печь, набитая чугунными чушками.

Закончив отдельные упражнения на роторе — по спиральному движению и по вращению, Пруэтт не мог сдержать улыбки.

— Эй, Вителло! — позвал он испытателя, когда ротор со стоном остановился. — Я думал, твой медведь просто жует космонавтов и выплевывает их потом мелкими брызгами!

— А вам, что, понравилось, майор?

— Именно. Думаю, моя мамочка не отказалась бы прокатиться на этой машине, если бы мы смогли дотащить ее до деревенской ярмарки.

— Ах, даже так?

— Ладно, косматая ты обезьяна, давай последнее упражнение. Пора кончать.

— Конечно, конечно, майор. — Вителло взялся за ручку управления. — Между прочим, я рад, что тебе у нас понравилось.

Его улыбка могла бы насторожить Пруэтта, но тот, к сожалению, не оценил ее. Первым «сигнал опасности» подал желудок. Космонавту стало нехорошо, но не от тошноты, а от непривычного мучительного кувыркания через голову. Кувырки все ускорялись, тело Пруэтта моталось в этом нелепом, резком вращении — полный переворот через голову за две секунды, тридцать кувырков в минуту. Этого было более чем достаточно, чтобы вывести любого человека из равновесия и вызвать полную потерю координации движений, чувства направления и все симптомы жестокого головокружения.

— Т-ты, н-н-негодяй! — проскрипел Пруэтт сквозь стиснутые зубы. — Ты, в-волосатый п-па… о — ох!.. павиан, почему не предупредил меня?

В наушниках затрещал голос Вителло:

— Отдохни, ученичок, позабавься, потом расскажешь мамочке, какое удовольствие ее ожидает. Ха-ха!

Казалось, ротор, как живой, с каким-то дьявольским наслаждением продолжал вертеть и вертеть Пруэтта. Тот даже застонал. Ему казалось, что все части его тела, испугавшись этой противоестественной трепки, стремятся оторваться и улететь куда-то — каждая сама по себе. Он буквально чувствовал, как бешено болтались внутри его тела все жидкости. А откуда-то издалека в наушниках звучал голос Вителло, который весело напевал что-то вроде частушки о космонавтах, отправляющихся в свой первый полет в стиральной машине.

Пруэтт с облегчением вздохнул, когда ротор с жалобным стоном остановился. Он лежал, обмякший, как тюфяк, когда Вителло из рубки управления прошел к нему по узкому мостику, облокотился на кресло и улыбнулся.

— Эй, Джо, — пробормотал Пруэтт, давясь от тошноты.

— Да?

— Я только что — кхэ! — получил телеграмму. От мамочки.

— Да ну?

— Ага. Она просила — о-о-ох! — передать тебе привет и еще просила хорошенько присмотреть за ее — кхэ! — ребеночком.

Вителло загрохотал.

— О'кей, о'кей, Дик, — сказал он, перестав смеяться. — Оставайся в кресле и отдохни малость. Следующее упражнение у нас называется «водопад», и я хочу быть уверенным, что ты готов встретить силы, которые обрушатся на тебя. Запомни, они способны на любые подлости, это серьезно. Если будешь настороже, я уверен, ты с ними сладишь.

— Мне сейчас зеленеть или подождать?

— Подожди, подожди, успеешь. Пока заткнись и слушай. Мы дадим тебе все три движения одновременно. Это будет вращение в самом полном смысле этого слова. И я вовсе не хочу, чтобы ты чересчур геройствовал.

Пруэтт взглянул на Вителло.

— Да, да, я не шучу, — подтвердил Вителло. — Можешь опасно повредить вестибулярный аппарат, когда тебя начнет вертеть во всех трех направлениях со скоростью тридцать оборотов в минуту. У тебя может быть самая незаметная легкая простуда, но если она затронула уши — тогда держись! Твой котелок начнет мутиться, как в штопоре. Если это случится, дай мне знать. Вякни в микрофон: «Помогите!» или что-нибудь в этом роде, и мы попридержим скакуна. Да, еще запомни — приборы на доске у тебя начнут двоиться и расплываться. Это «вестибулярный нистагм» — как его называют медики. Получается от воздействия сразу нескольких ускорений мозг не справляется с путаницей ощущений. Это не опасно, скоро пройдет, но ты не спускай глаз с приборов, иначе органы равновесия могут сильно пострадать.

Пруэтт икнул; Вителло пристально посмотрел на него и спросил:

— Слушай, малый, ты уверен, что хочешь получить эту встряску именно сегодня?

Пруэтт рыгнул и небрежно махнул рукой: «Запускай!»

Вителло так и сделал.

Ум и чувства Пруэтта были напряжены, как у волка, приготовившегося к прыжку на добычу. И все же, когда его начало стремительно кружить, он обнаружил, что испытывает совершенно невероятные ощущения. Казалось, он сидит на огромном вращающемся стуле и его вертит какой-то безумец устрашающей силы; в то же время он кувыркался через голову и крутился в поперечном направлении.

Ему стало дурно. Это поразило его. На минуту он дал себе волю, расслабился, поддался тройному движению «Мастифа», и машина мгновенно взяла над ним верх. Прежде всего запротестовал желудок, сжавшись в беззвучном, дрожащем спазме. Желчь поползла вверх по горлу; его затошнило, захотелось освободиться от всего, что бурлило внутри. Во рту стало солоно — это холодный пот покрыл все лицо и сбегал к губам.

Ротор теперь бешено кувыркался, и Пруэтт понимал, что он должен остановить эту сумасшедшую карусель, иначе Дагерти и в самом деле будет рассказывать всем, как его друг два дня тряпкой оттирал… В его распоряжении был лишь один уже знакомый ему рычаг управления, который можно было подавать на себя или от себя в стороны или поворачивать. А левая рука инстинктивно схватила воображаемый рычаг дросселя, с которым некогда он сжился, как с частицей самого себя. Уже потом Пруэтт обнаружил, что ногти его глубоко впились в ладонь и на коже выступила кровь. Он довольно скоро полностью овладел искусством гасить все движения ротора. Одновременно он научился сдерживать левую руку вопреки обычным рефлексам. Как и все другое, это оказалось лишь делом привычки. Но кроме того, он коротко подстриг ногти.

А пока все происходило, как предупреждал Вителло, — приборная доска стала расплываться перед его глазами. Ему казалось, будто он высунулся из окна автомобиля, мчащегося на полной скорости, и пытается пересчитать столбы, которые мелькают перед ним. Да, мозг попросту не справлялся с поступающей информацией.

Наконец, повинуясь искусным манипуляциям ручкой системы стабилизации, мир, расплывшийся в туманное пятно, снова разделился на составные части, и все начало становиться на свои места. Пруэтт полностью овладел собой.

После того как Пруэтт унял этого скрежещущего зверя, он ожидал внезапного возобновления нистагма. Вителло предупреждал его, что отрицательное ускорение при торможении ротора может вызвать такие же осложнения. Но он, благоразумно следуя совету Вителло, действовал осторожно и стабилизировал ротор неторопливо, этап за этапом. Рябь перед глазами постепенно пропадала, как волна, отбегающая от морского берега. Теперь ротор надежно выдерживал нужное положение, а кисть руки Пруэтта, с ювелирной точностью управлявшая системой стабилизации, двигалась, словно существо, не зависимое от его тела и мозга.

Он улыбнулся своему успеху и испытал еще большую радость, когда в наушниках неожиданно раздался голос Вителло:

— Так держать, ковбой, и ты объездишь эту лошадку!

На последующих тренировках Пруэтт забирался в кабину ротора, облаченный в полную космическую амуницию — скафандр весом в одиннадцать килограммов, перчатки, башмаки, шлем и все прочее. Его приучали управлять ротором в одежде, которая будет на нем во время космического полета.

— Главное — поближе к реальности, — отвечал Вителло на жалобы Пруэтта.

Ускорение росло непрерывно и неумолимо — так набирает скорость гигантский паровоз, катящий под гору. Пруэтта все глубже и глубже вдавливало в кресло. Точно чья-то могучая лапища стискивала его тело. Счетчик показывал восемь, десять, одиннадцать g, а перегрузки продолжали расти. Пруэтту казалось, что его вот-вот раздавит, превратит в бесформенное месиво эта страшная сила. Он не мог поднять головы, не мог шевельнуть рукой. Очень мучил эффект «туннельного зрения» — невероятно сузился угол зрения. Где-то слышался гром ускорителя; звук этот бил по телу Пруэтта, причинял ему острую боль, но он не закрывал глаз и держал руку на рычаге управления. Он напрягал тело, натягивал мышцы как струны и, превозмогая физические страдания, бормотал сквозь серую пелену: «Давай, давай, еще ползет вверх… о'кей! о'кей!» — и стрелка бежала по цифрам — четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать — в шестнадцать раз больше земного притяжения! Откуда-то появилось черное облако, с пронзительным ревом оно кружилось все быстрее, быстрее… А стрелка уже показывала семнадцать… недостижимые восемнадцать… и вот уже на него навалились девятнадцать земных тяжестей!

И тут облако объяло его, и все потонуло в страшном шуме…

— Готов — потерял сознание. Выключай, живо!

Шипение воздуха стало замедляться и стихать; огромная центрифуга резко сбавила обороты и со скрежетом остановилась. Из двери высоко над полом камеры торопливо выпрыгнул врач, подбежал к большой гондоле, напоминавшей по форме морскую раковину, распахнул люк и встревоженно заглянул внутрь. Пруэтт уже начал приходить в себя, лицо его и одежда были влажны от пота. Глаза, безжизненно стеклянные, вновь обрели ясность взгляда, и Пруэтт осмысленно посмотрел на доктора Джеймса Майклза, наблюдавшего за здоровьем космонавтов. Майклз опустился на колени, просунулся в люк и полотенцем отер пот с лица Пруэтта. Затем, скрестив ноги, уселся на металлическую ферму.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

Пруэтт выдавил из себя бледную улыбку:

— Будто на мне посидел динозавр, — ответил он слабым голосом.

— Ничего удивительного. Вы перемахнули за девятнадцать g.

Пруэтт свистнул:

— Неужели столько? Здорово!

Майклз кивнул:

— Ладно, Дик. Пока вам лучше помолчать. Оставайтесь на месте — мы еще продолжаем записывать показания датчиков на вашем теле. Нужны полные данные о переходе через максимум и о времени возвращения к норме.

Пруэтт кивнул и благодарно закрыл глаза. Это было труднее всего. Больше девятнадцати g… Он был поражен, что ему удалось так долго не терять сознания.

Каждому летчику приходилось попадать в тиски перегрузок. Реактивные истребители, обтекаемые и стремительные, очень быстро набирают скорость, и когда пилот вводит свою машину в крутой вираж, у него возникает ощущение, будто в кабину ворвались — десятка полтора человек и все они усердно топчут его ногами. Но летчики — виртуозы вроде Пруэтта привыкают к этому, опыт научил их сопротивляться перегрузкам. Они инстинктивно напрягают все тело, потому что чем сильнее напряжены нервы и мышцы, тем выше кровяное давление, и человеку легче перенести воздействие силы, во много раз превосходящей его собственный вес.

Пруэтт легко переносил перегрузки на самолете. Там он мог их регулировать. Он мог увеличить, а затем ослабить перегрузку привычными движениями ручки. Центрифуга же была непреклонна, ее не перехитришь. Огромная карусель с креслом, к которому привязывают мученика, и точной копией приборной доски и средств управления капсулы… Ему не очень досаждали перегрузки — полулежа в кресле гондолы их вполне можно было перенести. Он яростно ненавидел центрифугу за другое — за пренеприятнейшие побочные эффекты ускорения.

Однажды при перегрузке свыше одиннадцати g он допустил ошибку — повернул голову, чтобы взглянуть на стенку гондолы. Доктор Майклз предупреждал, чтобы он не делал этого. Но Пруэтт уже несколько раз покатался на центрифуге, попробовал перегрузку в четырнадцать g и не был склонен прислушиваться к предостережениям, ему хотелось самому испытать, в чем тут дело.

Итак, он не без труда повернул голову в сторону. Мгновенно, будто чья-то огромная рука опрокинула гондолу на бок и остервенело понесла ее в каком-то перекошенном движении. Собрав все силы, Пруэтт с огромным трудом, напрягая мышцы шеи до резкой боли, повернул голову в нормальное положение и снова стал смотреть прямо перед собой.

Закончив тренировку, он не произнес ни слова жалобы, но доктор Майклз и другие медики прекрасно знали, что произошло. С датчиков на теле Пруэтта вся физиологическая информация поступала на приборы в кабине управления, и Майклз только понимающе улыбнулся, когда увидел, как несколько стрелок одновременно подпрыгнули.

Когда гондола остановилась, Пруэтт был мертвенно бледен. Он еще не понимал, что сильно повредил механизм среднего уха. Доктор Майклз и его помощник взяли его под руки, привели в кабину управления и усадили на стул. Доктор как-то странно взглянул на него и сказал:

— Дик, нагнитесь и завяжите шнурки на ботинках. Пруэтт машинально нагнулся и… упал лицом вниз.

Он уверял, что споткнулся, и лицо его выражало полнейшее смущение, когда ему помогали встать на ноги и выйти из испытательной камеры.

Два часа спустя, в кабинете Майклза мир для Пруэтта, наконец, пришел в норму. Огорченный космонавт благодарил доктора за внимание и заботу.

— Бросьте, все это пустяки. Дик, — ответил Майклз. — Знаете, если говорить начистоту, то…

Пруэтт приготовился к худшему.

— …то же самое случилось со мной.

Пруэтт взглянул на него с удивлением.

— Только у меня «гироскопы» возвращались к норме почти три недели. Правда, у меня нет опыта, привычки к перегрузкам, как у вас, летчиков.

Он помотал головой, словно отгоняя неприятные воспоминания.

— Видели бы вы меня, Дик. Я не решался нагнуться, чтобы поднять карандаш, потому что боялся растянуться на полу и ободрать физиономию. Мои дети страшно веселились, а собака решила, что я с ней играю, но мне почему-то не нравилось, ложась в кровать, тут же переваливаться через нее кувырком на другую сторону, не говоря уже о прочих неудобствах.

Он похлопал рукой по медицинской книжке Пруэтта.

— Вы избавились от этого куда быстрее других космонавтов. Два часа — это очень небольшой срок для восстановления нормального состояния среднего уха после такой травмы.

Пруэтт облегченно вздохнул и усмехнулся:

— Знаете, док, о чем я сейчас подумал? У меня пик был девятнадцать?

Майклз кивнул.

— Черт возьми, но тогда взлет на орбиту будет просто пустяковиной по сравнению с этой штукой… — он ткнул пальцем в сторону центрифуги. — Это, можно сказать, просто ритуал посвящения в мужчины. Все равно что летать на учебном самолете в четыре раза быстрее звука, чтобы потом пересесть на истребитель, который летает вдвое медленнее.

Недели слились в бесконечную мелькающую череду тренировок, испытаний, полетов. Час за часом проходил в тренажере для отработки элементов полетного задания и в капсуле, установленной в огромной термобарокамере.

Здесь Пруэтту, облаченному в скафандр, приходилось испытывать на себе все колебания давления и температуры, которые ожидали его в реальном космическом полете. Инженеры то и дело ставили его — во всякие непредвиденные аварийные ситуации, начиная с потери управления ориентацией и кончая разгерметизацией капсулы. Когда начинали безмолвно кричать огни пожарного сигнала, он немедленно нажимал на рычаг разгерметизации, начисто стравливал давление из кабины и в дальнейшем полагался лишь на скафандр. Кабина капсулы, заполненная чистым кислородом, да и все оборудование ее, буквально насыщенное кислородом, были, можно сказать, потенциальной бомбой. Здесь единственный способ борьбы с пожаром — удаление пищи для огня, спуск из кабины всего кислорода.

В двухместном истребителе F-106 Пруэтт и Дагерти носились из одного конца страны в другой. Они побывали в огромном центре фирмы «Рокетдайн», расположенном в усеянных валунами горах севернее Лос-Анжелоса. Там они наблюдали с близкого расстояния за испытаниями двигателей ракеты «Атлас». Космонавты стояли на пологом склоне глубокой котловины, и когда огромные двигатели на стендах для статических испытаний уничтожающе яростно взвыли и обрушили на них громовую лавину звуков и коварные уколы ультразвуковых волн, они раскрыли рты и стали кричать. Громкий крик помогал уравнивать давление и ослаблягь физические ощущения, но даже так впечатление оставалось ошеломляющим.

В Сан-Диего они прошли по всем поточным линиям, на которых обретали форму ракеты-носители «Атлас», в Сент-Луисе поработали с инженерами, создавшими и усовершенствовавшими капсулу, в которой должен был отправиться в космос Пруэтт; многим из этих людей предстояло работать вместе с ним на космодроме на мысе Кеннеди.

Упражнения и тренировки на «Мастифе», центрифуге и «Альфе» закончились. Но оставались еще другие дела — надо было пройти испытание в барокамере и опробовать скафандр. Времени для подготовки полета оставалось мало, поэтому программа тренировок Пруэтта по сохранению жизни в неблагоприятных условиях была пересмотрена. Ему удалось сократить эти тренировки на целую неделю благодаря подготовке, полученной в ВВС, но все-таки пришлось пройти ускоренный повторный курс на базе во Флориде и на другой базе в пустыне Невада.

Штурманская подготовка как будто не особенно нужна пилоту космического корабля, который выводится на строго определенную орбиту, зависящую от мощности ракеты-носителя и действия сил притяжения, — все равно космонавт не может менять курса своего корабля. Правда, он может изменить ориентацию капсулы, но на орбитальную механику полета это никак не влияет. И все же космонавт обязан уметь в любой момент определить положение капсулы, особенно при нарушениях связи, в условиях мощного облачного покрова, скрывающего земную поверхность, и в ряде других случаев.

Отличное знание звезд и созвездий; умение ориентироваться в схеме звездного неба, приготовленной специально для полета, дает космонавту возможность в любое время дня и ночи находить небесные маяки и с их помощью определять свое положение над Землей. Пруэтт и Дагерти побывали в Морхедском планетарии на Чейпел-Хилл в Северной Каролине, где изучали основные созвездия Зодиака. Специально для них был переоборудован корпус тренажера Линка для учебной работы с приборами. В нем прорезали окно и устроили особое изголовье, чтобы имитировать вид из иллюминатора космического корабля в полете. Космонавты учились узнавать созвездия и основные небесные тела в таких положениях, в каких они будут наблюдать их в различных точках полета. Оборудование планетария позволяло воспроизводить ход полета не только относительно небесного свода, но с визированием через звезды на земную поверхность, горизонт и положение Луны.

Пруэтту предстояло подготовиться к десяткам научных экспериментов и выкроить для этого время в своем жестком расписании. Ему нужно было уяснить себе цель опытов и научиться работать с приборами, которыми придется пользоваться.

Ведь его полет должен был проложить мост от настоящего к ближайшему будущему, когда с родной планеты отправится корабль «Аполлон» с тремя космонавтами на борту.

Наконец, у Пруэтта остался последний этап подготовки к полету перед отъездом на мыс Кеннеди, где ему предстояло провести две недели до старта. В связи с тем что в ходе трехдневного полета были запланированы многочисленные медицинские наблюдения, которые, в сущности, и явились основанием для полета, доктор Майклз и его сотрудники подвергли Пруэтта такому детальному медицинскому обследованию и испытаниям, что они показались изнурительнее центрифуги. Одно дело терпеть перегрузки при ускорении и торможении или крутиться в роторе — там можно было хоть как-то бороться с внешними силами. А медицинское обследование… Он только горестно тряс головой, когда его водили, словно племенного быка, из одной лаборатории в другую. Аналогия была тем более полной, что у него взяли на исследование даже сперму.

— А это еще зачем? — изумленно спросил он.

— И не раз еще будем брать после полета, дружок, объяснил доктор Майклз. — Надо же проверить, не грозит ли бесплодием длительное воздействие космической радиации.

Рентгенотехники сделали ряд снимков, чтобы определить, нет ли у него пузырьков воздуха между спинным мозгом и копчиком.

— Такие воздушные полости довольно часто встречаются у людей, — объяснял Майклз, — и обычно мы не обращаем на них внимания. Но вы несколько суток будете дышать чистым кислородом под давлением намного ниже нормального — примерно как на высоте восьми километров, и тут-то пузырьки наверняка расширятся. Боль может стать такой мучительной, что придется даже прервать полет и преждевременно вернуться на Землю. И уж, конечно, будет не очень красиво — уверен, что вы со мной согласитесь, — пускать на ветер десяток миллионов долларов, истраченных на подготовку полета, из-за того, что у вас разболелся копчик.

Пруэтт несказанно обрадовался, когда доктор Майклз объявил, наконец, что все медицинские испытания и обследования закончены, и пригласил его к себе домой отобедать.

Пруэтт уснул за столом, чем крайне огорчил хозяина и удивил его детей.

Он остался у Майклзов на ночь; доктор начисто отмел все его возражения и, чертыхаясь, заявил, что он попросту приказывает Пруэтту лечь в постель — и немедленно.

На следующий день доктор Майклз отпустил его домой на субботу и воскресенье.

— Я хочу, чтобы вы полностью отключились от всех тренировок и вообще от всего, что связано с полетом, объяснил он. — Здесь, в Хьюстоне, у вас уже все закончено?

Пруэтт кивнул.

— Ну, и хорошо. Если мне не изменяет память, — продолжал доктор, — теперь вам нужно явиться на Мыс и закончить там оставшиеся тренировки в тренажере. Так вот, за субботу и воскресенье там ничего не случится, а два дня дома без всяких жестких расписаний будут для вас просто целебными. Кроме того, это, несомненно, последняя возможность повидать семью перед полетом.

В тот же вечер Пруэтт вылетел из Хьюстона на истребителе F-106 и взял курс на авиабазу Саффолк в восточной части Лонг-Айленда. Оттуда до его дома в Хантингтоне можно было быстро добраться на машине.