Было уже совсем темно, когда мы выехали из «Каса гранде».

Луна еще не взошла, и огни фар разрезали тьму длинными снопами света, ломающимися на каждом повороте о стволы деревьев и придорожные кусты.

Все молчали. Только сидящий рядом со мной Альберди отрывисто указывал направление, впрочем, совершенно излишне, так как я уже неплохо ориентировался в здешние местах.

Здание института имени Барта не было освещено. Лишь на первом этаже в остекленном холле горели затемненные ночные лампы.

Я остановил машину у подъезда. Только когда мы вышли, я заметил, что Долорес еле жива от волнения, а может быть, даже страха. Она судорожно вцепилась в мою руку, я почувствовал, как ее бьет нервная дрожь. Надо сказать, я и сам бессознательно поддался этой атмосфере напряженности, тем более что мне предстоял особый разговор с Катариной и Боннаром.

Зато Альберди держался не только совершенно спокойно, но даже по сравнению с пассивным поведением в «Каса гранде» словно бы ожил. Опередив нас, он первым поднялся по ступеням и, не дожидаясь, когда мы подойдем к двери, позвонил.

Пришлось довольно долго ждать. Потом зажглись два ярких прожектора, которые ослепляли настолько, что лишь спустя несколько секунд, заслонив глаза ладонью, я смог различить какую-то высокую фигуру, стоявшую на лестнице. Мужчина, не подходя к двери, осмотрел нас, потом куда-то исчез.

Прожекторы погасли. Прошло еще несколько минут. Сеньора де Лима дрожала все сильнее, и я уже начинал подумывать, не отвезти ли ее в «Каса гранде». Я попытался было заикнуться об этом, но встретил бурные возражения с ее стороны.

Наконец в холле загорелся нормальный свет и из бокового коридора вышла Катарина в сопровождении молодого широкоплечего индейца, одетого в темную рубаху и серые рабочие брюки. Мужчина что-то, говорил Катарине, недоверчиво поглядывая в нашу сторону. Вероятно, Катарина втолковывала ему, что опасаться нечего, так как спустя немного времени он ушел и стеклянные двери перед нами раскрылись.

Мы вошли в холл. Катарина встретила нас кивком головы, но не произнесла ни слова. Альберди и сеньора де Лима тоже молчали, не зная, как себя держать.

— Не очень-то любезно вы встречаете гостей, — сказал я, прерывая неприятное молчание. — Словно в осажденной крепости.

Катарина взглянула мне в глаза, на ее губах появилась ироническая улыбка.

— Действительно, — сказала она. — Ты угадал. Час назад камнями выбили стекла в кабинете профессора Боннара…

— У вас хоть охрана-то хорошая? — спросил я.

Катарина пожала плечами. Я еще никогда не видел ее в таком состоянии.

— Профессор пытался дозвониться до полицейского участка, но телефоны не работают. Видимо, линия оборвана. Правда, здесь есть коротковолновый передатчик, но ведь нельзя объявлять тревогу из-за единственного инцидента.

— А персонал?

— В институте живет несколько человек. Остальные работники, к сожалению, уехали. Завтра праздник… Ты должен был приехать один! — неожиданно переменила она тему.

— Сеньора де Лима сама хочет забрать сына, — поспешил я ответить, чтобы не оказаться в двусмысленном положении. — Не следует оставлять здесь мальчика. Особенно при сложившихся обстоятельствах… Кроме того, пора, пожалуй, до конца разобраться с делом Браго. Мы знаем, что Хозе… — я многозначительно замолчал.

Катарина смерила меня взглядом.

— Не знаю, куда ты клонишь, Фил. Я не имею права говорить от имени профессора Боннара, я тут такой же гость, как и ты, — она искоса взглянула на Долорес, — но думаю, ситуация действительно такова, что пора сыграть в открытую, — последние слова прозвучали угрозой.

— Я приехала сюда за своим ребенком и не уйду, пока мне его не отдадут, — подала голос сеньора де Лима. — Никто не имеет права его задерживать!

— Кого вы пытаетесь оскорбить? Вы разговаривали с сыном? Могу вас уверить, что никто его здесь не держит, — Катарина начинала приходить в свое обычное состояние.

— Марио должен вернуться домой! Сегодня же! Почему вы молчите, сеньор? — в отчаянии Долорес искала у меня поддержки.

— Я провожу вас к нему, — выручила меня Катарина. — Или, если хотите, скажу, чтобы он спустился к вам. Однако, я думаю, будет лучше, если сначала мы спокойно поговорим о вашем сыне.

— Что-нибудь случилось? — испугалась Долорес.

— Нет, нет. Но хотелось бы избежать некоторых недоразумений. Может быть, мы сядем? — Катарина указала на кресла в глубине холла.

— Не знаю, о каких недоразумениях вы говорите, — вздохнула сеньора де Лима, садясь. По тону, которым это было сказано, нетрудно было понять, что она только пытается сохранить хотя бы внешнее спокойствие.

— Начну с того, что мне кажется главным, — начала Катарина. — Я несколько раз беседовала с вашим сыном, так же как и с профессором Боннаром и доктором Мантеза, известным психиатром. Могу вас увррить, что у Марио нет никакого психического заболевания. Он совершенно нормальный, здоровый мальчик.

— Это невозможно, — прошептала сеньора де Лима, принимая сообщение Катарины со смешанными чувствами. — Доктор Стайнберг, директор санатория в Плайя де Оро, обнаружил… Впрочем, если б вы знали, как Марио ведет себя дома…

— Конфликт между вами, вашим мужем и Марио имеет совершенно конкретную почву… И мне кажется, наряду с определенными объективными причинами немалая вина в этом и ваша…

— Что вы можете знать, — вздохнула Долорес. — Марио — трудный ребенок.

— Не думаю. Я хотела бы вас предупредить. Верьте мне, я говорю это, только заботясь о будущем Марио… Игра, в, которой вы принимаете участие, может создать между вами и сыном непроходимую пропасть.

— Ничего не понимаю… О чем вы?

Удивление Долорес показалось мне искренним.

— Как вы не понимаете, что обвинение института в убийстве Хозе Браго — лишь предлог для политической интриги? Неужели вы хотите потерять сына ради карьеры вашего мужа? Впрочем, должна вам сказать, что люди, которые втянули вас в эту игру, вероятно, совершенно не разбираются в существе положения. Они не в состоянии реализовать свои планы…

Сеньора де Лима изумленно смотрела на Катарину.

— Я хочу только найти своего ребенка… — умоляюще прошептала она.

— Это зависит исключительно от вас. Однако предупреждаю: завтра может быть уже поздно.

— Что я должна делать?

Катарина не ответила. Она долго молча смотрела на Долорес, и я думал, она размышляет, что ответить. Однако я ошибся.

— Можете ли вы мне честно сказать, что стало с дневником Хозе Браго и рукописью романа «Башня без окон»? — неожиданно спросила она.

Долорес беспокойно задвигалась. Однако прежде чем она успела ответить, из бокового коридора появился тот самый человек, который несколько минут назад сопровождал Катарину.

— Профессор просит сеньоров в кабинет, — сказал он, жестом указывая на лестницу, ведущую наверх.

Альберди вскочил. Только теперь я заметил, как сильно он взволнован.

— Простите… — вставая, поклонился я Долорес и Катарине.

Сеньора де Лима послала мне полный беспокойства взгляд, а я улыбнулся ей, давая знать, чтобы она не волновалась.

Молодой индеец проводил нас до самых дверей кабинета Боннара и ушел.

Профессор, одетый в белый халат, стоял на пороге. Он приветствовал нас кивком головы и пригласил в комнату.

Ярко освещенный кабинет теперь показался мне значительно просторнее, чем во время предыдущего визита. Я посмотрел на окна, плотно прикрытые шторами.

Боннар заметил мой взгляд и иронически усмехнулся.

— Ваши клиенты забавляются… А это письмо с поздравлениями, — он потянулся к открытому ящику и подал мне измятый листок.

«Убийц под суд», — прочитал я нацарапанные неумелой рукой слова.

— Садитесь! — сказал Боннар, однако сам не сел, а принялся расхаживать по кабинету. — Давно же ты здесь не был, Эст… — обратился он после недолгого молчания к Альберди.

— Давно, — согласился священник, беря у меня листок. — Это что, закинули в окно?

— Принесли на подносе! — саркастически рассмеялся профессор. — А вы, я думаю, на меня не в обиде… — остановился он передо мной. — Впрочем, вы сами виноваты. Я подумал тогда, что имею дело с одной из свиней, что роют под меня яму…

Разговор обещал быть не из приятных.

— Думаешь, это да Сильва? — спросил Альберди, кладя листок на стол.

— Ты догадлив… Но все это не важно. — Боннар стал серьезным. — Мне сказали, что вы человек порядочный, — опять обратился он ко мне. — Однако я не могу рисковать. Вам придется остаться в институте до утра. Лишь завтра в одиннадцать часов вы сможете покинуть этот дом. И ты, Эст, тоже. Если вам это не нравится, вы должны уехать отсюда немедленно, но без мальчика.

Я был озадачен.

— Зачем же вы меня приглашали?

— Я хочу, чтобы вы, во-первых, полностью разобрались в том, что здесь происходит, и действовали, как прикажут разум и порядочность, а во-вторых, чтобы, сообщая кому следует обо всем, что вы здесь услышали и увидели, могли сдерживать дураков в их идиотских намерениях и тем самым помочь всем нам избежать опасных последствий человеческой глупости и слепоты…

— Вы хотите, чтобы в случае процесса…

— Нет, уважаемый, нет! Это пусть вас не волнует. Процесса не будет — он никому не выгоден. А если даже и будет, то у нас есть свидетель, голос которого будет решающим… — он выделил последнее слово, блеснув глазами. — Вы должны знать: речь идет о гораздо более важных вещах, нежели выдуманное кретинами обвинение в убийстве.

— Значит ли это, что я должен посредничать в переговорах?

— В данном случае трудно говорить о переговорах. Ваша роль будет в принципе заключаться лишь в стимулировании хода некоторых процессов… Впрочем, что вам объяснять. Вы сами разберетесь.

— Что-то я не очень представляю себе, каким образом можно примирить такие несовместимые понятия, как необходимость сохранять тайну и обязанность кого-то информировать… Да и кого, собственно, и в каких пределах я имею право информировать? Сеньору де Лима? Ее мужа? А может, следователя Кастелло?

Боннар взглянул на меня почти с презрением.

— Вижу, вы знаете меньше, чем я думал. Вас переоценили! Но теперь это уже не имеет значения… Итак, кратко: соблюдать тайну вы обязаны лишь до одиннадцати часов завтрашнего утра. Никаких телефонов, никаких контактов. По истечении этого срока я предоставляю вам полную свободу передвижения и использования полученных сведений. Я понимаю ваше положение и не собираюсь его усложнять.

— Как мы поступим с сеньорой де Лима?

— Она останется здесь на ночь или вы сейчас же отвезете ее к Альберди, в «Каса гранде» или к самому дьяволу… Но Марио с ней не поедет.

— Вы знаете, чем это вам грозит? Мальчик несовершеннолетний!

— Знаю. Но, во-первых, требование сеньоры де Лима может быть невыполнимо, — он слегка усмехнулся. — Марио здесь находится добровольно и в любой момент может покинуть институт… в неизвестном направлении. Во-вторых, будет лучше, если сеньора де Лима останется здесь на ночь добровольно, даже не зная об условиях, которые я вам поставил. Впрочем, на то у вас и голова… То, что вы приехали в одной машине, упрощает задачу. В-третьих, все это мелочь в сравнении с тем, за что идет игра.

— Я постараюсь убедить сеньору де Лима остаться… В данный момент ее интересует только сын. Возможно, она увидит его и успокоится.

— Завтра я возьму их с собой в столицу. Я выеду в семь утра! Правда, по пути мне надо будет уладить кое-какие дела, но к обеду они оба будут дома. Вы же должны остаться здесь до одиннадцати. Ты, Эст, конечно, принимаешь мои условия? — обратился он к Альберди.

— В семь пятнадцать у меня служба.

— Значит, ты возвращаешься домой.

— Я хочу знать, что стало с Хозе.

Боннар развел руками.

— Прости, Эст…

— Хорошо! — с трудом сказал Альберди. — Принимаю твои условия. Только мне придется съездить в Пунто и предупредить ризничего. Но ты скажешь мне, что с Хозе.

Суровое, непроницаемое лицо ученого на мгновение осветилось улыбкой.

— Через минуту ты сможешь с ним поговорить сам, — сказал он медленно, каким-то особенно торжественным тоном, не вяжущимся с его прежней сухой деловитостью.

Альберди был поражен его словами, а у меня перед глазами встала картина раскрытого гроба.

— Вы потеряли монополию на бессмертие! — гортанно рассмеялся Боннар. — Придется тебе с этим примириться, Эст.

— Не понимаю…

— И не знаю, захочешь ли понять… до конца.

— Говори! — священник настойчиво смотрел в лицо ученого, словно хотел прочесть по нему всю правду.

Но Боннар не торопился. Он подошел к столу и вынул из ящика листок бумаги.

— Напиши ризничему записку. Завтра я выеду на полчаса раньше, а Марио отдаст ему ее по пути. Так будет безопаснее.

— Ты мне не веришь? — огорченно спросил Альберди.

— Слушай, — фыркнул ученый. — Не в тебе дело. Зачем да Сильве знать раньше времени…

— Делай, как считаешь нужным.

Альберди сел за стол и начал писать.

— Из того, что вы сказали, профессор, следует, что Хозе Браго жив, — прервал я наступившее молчание.

— В некотором смысле…

— И с ним можно поговорить?

— Пожалуйста, вот интерком.

Боннар подошел к столику и положил руку на небольшой ящичек, снабженный несколькими переключателями.

Альберди поднял голову от недоконченного письма.

— Так Хозе не умер? — тихо спросил он. — А те останки?.. Неужели Гомец ошибся?

— Гомец отличный специалист и он не ошибся. Это был труп Хозе Браго. И если мы условимся называть смертью прекращение физиологических функций тела, то должны будем признать, что Хозе действительно умер шесть лет назад. Но ведь ты, Эст, специалист по душам и упорно доказываешь, что они могут жить без тела. Так чему же ты удивляешься? — насмешливая улыбка не сходила с лица Боннара.

— Так это… душа Хозе? — прошептал Альберди, а я почувствовал, как мурашки забегали у меня по спине.

— В некотором смысле, да. Это душа Хозе Браго и, теоретически, душа бессмертия. Помнишь, Эст, как мы вчетвером с Хозе и Томом Миллером когда-то рассуждали о бессмертии? Вот твое бессмертие: душа Хозе отделена от ее бренной телесной оболочки… Тело уже превратилось в прах, а душа продолжает существовать, и такое существование может длиться бесконечно.

По выражению лица Альберди можно было следить за тем, как в нем борются недоверие с желанием, чтобы то, что он услышал, оказалось правдой, а любопытство — со страхом перед непредвидимыми последствиями человеческой смелости.

— Что ты сделал? — наконец с трудом спрозил он.

— Высвободил из тела душу Хозе. Но шутки в сторону… На этом деле ни ты, ни богословы не разживетесь. Эксперимент носит сугубо научный характер. Мы перенесли запись личности Хозе Браго с естественной нервной сети на искусственную. Если мы поставим знак равенства между понятиями «душа» и «личность» — душа Хозе была нами перенесена из одной системы в другую. Правда, понятие «личность» не совсем точно, но, думаю, вам ясно, о чем идет речь. «Душа» — еще более туманное понятие, но тем не менее теологи отлично с нею управляются уже более двух тысячелетий…

Наступило молчание. Я раздумывал над словами профессора, но как-то не очень улавливал их смысл.

— Так вы поместили мозг Браго в какой-то аппарат, — начал я, вспоминая то, на что намекал да Сильва.

— Нет! Мы перенесли не мозг, а запись индивидуальности, содержавшуюся в его физической и химической структуре. Попытаюсь объяснить популярнее, хотя это не так просто. Прежде всего, знаете ли вы, какие функции выполняют полушария мозга?

— Более или менее…

— Думаю, скорее менее, чем более. Впрочем, пусть это вас не беспокоит. В конце концов, вы — адвокат, а множество вопросов в этой области до сих пор еще остается загадкой даже для физиологов. Мы находимся как бы в положении того врача-практика, жившего сто или больше лет назад, который ухитрялся лечить, и даже неплохо, абсолютно не зная, что он лечит…

Боннар остановился у окна и задумался.

— Я отклонился, — сказал он немного погодя, словно оправдываясь. — Да. Так каковы же функции головного мозга? Разумеется, я имею в виду не все функции — их очень много, — а лишь те, которые представляют собой, как бы это сказать, не обижая твоих чувств, Эст, материальную основу психической жизни. С этой точки зрения наиболее важным свойством мозга является способность обучаться, запоминать реакции на различные раздражения, или, точнее, формировать условные рефлексы. Не вникая в тонкость механизма памяти, скажу только, что он основывается на таких изменениях в структуре мозга, которые закрепляют связи между различными повторяющимися внешними раздражениями. Не стану читать вам лекций по физиологии высшей нервной деятельности. Речь идет о сути явления. В структуре мозга постепенно накапливается и закрепляется опыт, происходит как бы запись информации о внешнем мире. Эта запись представляет собою комплекс сравнительно постоянных реакций на определенные раздражения: человек стремится к повторению одних раздражений и избегает других. А комплекс психических свойств — это ведь и есть личность.

— Ты вульгаризируешь! — недовольно вставил Альберди.

— Я тебя понимаю, но в этой примитивной модели еще нет места мышлению, а тем более сознанию. Можно, пожалуй, сказать, что мысли галопируют здесь по цепочкам связей без всякого контроля. Но на определенной ступени развития этот контроль становится неизбежным следствием процессов приспособления. Проявлением этого контроля является информация о потоках информации, проходящих через мозг, о возникающих связях, о самих процессах сочетаний, словом — мышление о мышлении. Тебе это ни о чем не напоминает, Эст? Cogito, ergo sum.

— Опять вульгаризируешь… Скажи, наконец, к чему ты клонишь?

— Пусть вульгаризирую. Важен принцип, а он именно таков! А клоню я к тому, чтобы вы поняли, что личность — это определенного рода запись. Запись мира в динамической структуре мозга. Разумеется, когда этой записи нет, нет и личности. Нет души! Не смотри на меня так негодующе, Эст. И новорожденный, и человек, у которого уничтожена структура информационных связей в мозгу, не будут иметь того, что мы называем душой. Душа не рождается в момент зачатия и не ожидает где-то в заоблачных высях права сойти на землю, но создается внешним миром. Если говорить о душе человеческой, это мир особого рода: мир человеческий-общество.

Он умолк, а затем сказал:

— Боюсь, я опять несколько отклонился. Вас же интересует, что случилось с Браго. Но здесь существует тесная связь. Дело в том, что эта запись, эта личность только кажется нематериальной. Ибо информация записана на вполне определенной материальной структуре и без подобного фундамента существовать не может. Не знаю, понимаете ли вы суть того, что я сказал? — обратился он ко мне.

— Понимаю. Но если мозг Браго уничтожен, каким же образом…

— Подождите! Это лишь начало! Я сказал, что первоначальная запись была сделана на нервной структуре мозга, но это не значит, что ее нельзя перенести на другую систему, способную к созданию функционально подобной структуры. То, что это теоретически возможно, понимали некоторые физиологи, пожалуй, еще со времен Кондиллака и Ламетри. Однако до последнего времени казалось, что практически эта задача неразрешима. Вопервых, как расшифровать запись? Уже с локализацией следов памяти было немало хлопот. Во-вторых, невообразимо большая сложность записи и лабильность структуры исключали возможность последовательного создания копии. Однако оказалось, что именно в этих трудностях содержится решение проблемы. Не знаю, известно ли вам, что с начала XIX века среди психологов шел спор о корковых локализациях. Некоторые факты говорили о том, что целый ряд психических действий можно увязать с определенными частями коры головного мозга. Например, зрительные ощущения имеют свое поле, расположенное в районе затылка, слуховые же — в районе висков. Больше того, в середине нашего столетия было выяснено, что раздражение некоторых участков серого вещества вызывает определенные эмоциональные реакции, например страх, удовольствие и так далее. С другой стороны, некоторые эксперименты говорили, что ряд психических явлений нельзя локализовать, так как их основа лежит в коре мозга, действующей как единое целое. Спор на эту тему длился достаточно долго и закончился, можно сказать, признанием правоты обеих сторон. Оказалось, что локализация существует, но, как правило, лишь для элементарных ощущений. Если же говорить о высших психических функциях, то здесь доминируют свойства интегральные, общие. Я думаю, нет необходимости объяснять, что запись личности относится именно ко второй категории. Более того, у мозга есть еще одно чрезвычайно важное свойство. Уже несколько десятилетий известно, что в некоторых случаях извлечение даже больших участрюв коры мозга не полностью уничтожает запись. Мозг — орган чрезвычайно пластичный, созданный как бы «на рост», и в случае уничтожения некоторых его участков их функции может принять на себя оставшаяся нервная структура. С этим свойством в последнее время начали связывать надежды да трансплантацию нервной ткани мозга и замену уничтоженных участков мозгового вещества соответствующими участками, взятыми с другого мозга.

— Так же, как приживляют ткани и конечности?

— Вот именно! К несчастью, выявились принципиально непреодолимые преграды как технического, так и психологического порядка. Подсадка, если она даже начинает приживляться и возникают связи, вызывает нарушение физиологического равновесия, и организм в скором времени погибает. А если использовать мозг взрослых особей, то взятый участок представляет собой, естественно, уже сформировавшуюся структуру, а стало быть, возникает объединение двух личностей, что неизбежно ведет к опасным нарушениям и необратимым дегенеративным изменениям.

— Вы экспериментировали на людях? — с ужасом спросил я.

— Как это могло прийти вам в голову? — возмутился ученый. — Экспериментировали исключительно на животных! Впрочем, я лично провел всего два опыта. Если бы удалось преодолеть технические и физиологические трудности, то все равно для трансплантации были бы пригодны исключительно участки «незаписанного», но соответствующим образом развитого мозга. А ведь одно исключает другое, поэтому казалось, что проблема неразрешима. Но, как это уже не раз бывало в истории науки, на помощь пришло открытие, на первый взгляд не связанное с нейрофизиологическими исследованиями — лабораторным путем было создано вещество с удивительнейшими свойствами…

— Нейродин?

Боннар кивнул.

— Да, Вначале Барт сам не представлял себе возможностей, которые открывает нейродин. Скажу больше: даже сегодня мы не знаем до конца, на чем основываются его свойства. Нейродин — чрезвычайно сложная кремнийорганическая структура, имеющая некоторые свойства, присущие нуклеиновым кислотам, но, разумеется, созданная из других химических элементов. Необычность свойств нейродина состоит в том, что в определенном смысле это живое вещество, к тому же наделенное не только специфическим метаболизмом, но и поразительной способностью к самоорганизации. Эта способность самоорганизовываться у нейродина даже выше, нежели у человеческого мозга. Сразу же после синтеза, стоит лишь ему обеспечить поддержание метаболических процессов, в нейродине под воздействием среды начинается процесс самоорганизации и самоусовершенствования структуры. Более того, его способность приспосабливаться к условиям в зависимости от потребности приводит к возникновению определенных органов чувств и действий.

— Гомункулус… — с ужасом прошептал Альберди.

— Нет. Опасаться нечего, — отрицательно покачал головой Боннар. — Во всяком случае, пока, — добавил он с оттенком меланхолии. — Быть может, если попытаться определенным образом направить его эволюцию, в нем можно как бы имитировать психику. Но пока мы еще слишком мало знаем… Я уж не говорю о том, что его способность самостоятельно поддерживать в себе жизнь равна нулю. Таким образом, сам по себе он не представляет опасности для человека. Зато его практическая ценность необычайно велика. Это выражается в способности к симбиозу, точнее, к «сотрудничеству» с нервными клетками живого организма. Это «сотрудничество» проявляется исключительно в приеме и передаче электрических сигналов. Такая двусторонняя связь обеспечивает нейродину контакт с окружающей средой и в результате процессов приспособления ведет к соответствующему формированию его внутренней структуры. Не стану утомлять вас подробностями — вы немногое из них поймете, скажу лишь, что именно нейродин представляет собой материальную основу, способную воспринять запись личности. Короче говоря, нейродин в состоянии сравнительно быстро, к тому же совершенно не нарушая физической и химической структуры живых клеток, слиться с мозгом живого существа. Вначале он представляет собой как бы новый, совершенно лишенный записи участок мозга, но постепенно все полнее и полнее включается в динамические процессы, происходящие в структуре мозга. Это «сосуществование» длится довольно долго, и если постепенно, частями извлекать из черепа настоящий мозг, нейродинная структура все больше и больше будет принимать на себя запись личности. В конце концов роли поменяются. Если даже мозг совершенно погибнет, запись, принятая нейродином, останется.

— Значит, что-то вроде протеза мозга? — воскликнул я, не скрывая изумления.

Улыбка удовлетворения на мгновение появилась па лице Боннара.

— И да и нет… — ответил он, присаживаясь на краешек стола. — С психологической точки зрения — да! Личность перенесена на нейродинную структуру. Правда, должен предупредить, что эта процедура весьма сложна и ей сопутствуют серьезные психические нарушения, особенно сразу после подключения нейродинных отводов, а также на последнем этапе — после разрыва связи со стволом мозга. Впрочем, перемещенная личность не является точной копией старой. Существуют значительные пробелы в памяти, появляются новые свойства… Но сознание собственного существования и непрерывность психической жизни остается. А это самое главное.

— И все-таки это протез! Может быть, еще не совершенный, но наверняка протез мозга, — все больше воодушевлялся я. — Вероятно, вскоре можно будет заменять большие участки мозга.

— Увы, нет, — вздохнув, ответил профессор. — Как я уже говорил, метаболизм нейродина совершенно отличается от белкового. Поддержание его требует сложнейшей аппаратуры. Преградой, абсолютно исключающей возможность протезирования, является то, что нейродин может в широкой области принять на себя функции мозга лишь тогда, когда его сложность, а стало быть и масса будет достаточно велика. Для протезирования человеческого мозга минимальную, можно сказать критическую, сложность мы получаем тогда, когда количество вещества, взятого для эксперимента, имеет объем около полутора кубических метров, то есть почти в четырнадцать раз больше, чем объем человеческого тела. К сожалению, мы не можем носить нейродинный мозг в собственном черепе…

— Но это все равно настолько удивительно, что трудно вообще освоиться с подобной мыслью.

— Да, любезный мой адвокат, — прервал меня Боннар. — Вы собирались устроить мне процесс, обвиняя в убийстве Хозе Браго… Хозе был безнадежно болен, обречен на смерть. Новообразование в мозге… Понимаете? Я спас его личность. Его душу, если воспользоваться твоей формулировкой, Эст. Более того, я дал ему шанс на бессмертие. То, чего не в состоянии до сих пор дать никто ни на земле, ни на небе…

Я с удивлением глядел на Боннара, понимая, что в этот момент увидел еще одно его лицо, скрываемое до сих пор.

Я перевел взгляд на Альберди, но он, видимо, был настолько ошеломлен услышанным, что не пытался даже отразить нападение.

Боннар замолчал. Теперь он стоял перед нами выпрямившись, отчего казался еще выше. Очевидно, впечатление, которое он произвел на нас, доставляло ему громадное удовольствие.

Священник беспокойно шевельнулся и украдкой взглянул на интерком. Профессор заметил это, подошел к столу и щелкнул одним из переключателей, помещенных на стенке динамика.

— Хозе! У нас гости! — бросил он в микрофон, словно на конце провода кто-то ждал вызова.

— Кто? — послышалось из динамика удивительно медленно произнесенное слово.

— Эст Альберди и адвокат, о котором тебе говорила сеньорина Дали. Твоя бывшая жена ждет в холле.

Некоторое время царила тишина.

— Хочешь, чтобы я с нею поговорил?

Голос был низкий, приятный, только как бы чрезмерно четко и правильно выговаривающий отдельные слова.

— Это зависит от тебя… — сказал Боннар в интерком.

Опять наступила тишина. В этот момент я подумал, а не чудовищный ли это блеф, рассчитанный на то, чтобы ввести в заблуждение меня, а вместе со мной и противников Боннара. Может быть, таким образом Боннар хочет вызвать замешательство и ослабить впечатление, которое произвело на общественное мнение открытие профессора Гомеца, или хотя бы выгадать время? Однако какова была во всем этом роль Катарины?

— Хорошо! — опять послышался голос из интеркома. — Я поговорю с ней. Позже. Сейчас оставьте меня одного с Эстебано.

Священник словно загипнотизированный смотрел на ящичек интеркома.

— Пойдемте, — шепотом обратился ко мне профессор. — Я вам кое-что покажу…