Следующие три недели были как будто один и тот же день, который повторялся, каждый раз точно такой же, как вчерашний. Заслонки окон задвигались и поднимались, по ночам меня швыряло из одного кошмара в другой, утром мы вставали, и начиналась игра. Я изображал спокойствие. Хари тоже. Эта молчаливая договоренность, сознание взаимной лжи стало нашим последним убежищем. Мы много говорили о том, как будем жить на Земле, как поселимся где-нибудь у большого города и никогда уже не покинем голубого неба и зеленых деревьев, вместе придумывали обстановку нашего будущего дома, планировали сад и даже спорили о мелочах… о живой изгороди… о скамейке… Верил ли я в это хотя бы секунду? Нет. Я знал, что это невозможно. Я знал об этом. Потому что даже если бы она могла покинуть станцию — живая, — то на Землю может прилететь только человек, а человек — это его документы. Наше путешествие закончится на первом же контрольном пункте. Станут выяснять ее личность, и нас разлучат. Станция была единственным пунктом, где мы могли быть вместе. Знала ли об этом Хари? Наверно. Сказал ли ей кто-нибудь об этом? После всего случившегося думаю, что да.

Однажды ночью я услышал сквозь сон, что Хари тихонько встает. Я хотел обнять ее. Теперь только молча, только в темноте мы могли еще на мгновение стать свободными, в забытьи, которое окружающая нас безысходность делала коротенькой отсрочкой новой пытки. Она не заметила, что я проснулся, и, прежде чем я протянул руку, слезла с кровати. Я — все еще полусонный — услышал шлепанье босых ног. Меня охватил неясный страх.

— Хари? — шепнул я. Хотел крикнуть, но не решился и сел на кровати. Дверь, ведущая в коридор, была прикрыта не до конца. Тонкая игла света наискось пронизала комнату. Мне показалось, что я слышу приглушенные голоса. Она с кем-то разговаривала. С кем?

Я вскочил с кровати, но на меня нахлынул такой чудовищный ужас, что ноги отказались повиноваться. Мгновение я стоял прислушиваясь — было тихо, — потом медленно вернулся в постель. В голове бешено пульсировала кровь. Я начал считать. Когда дошел до тысячи, дверь бесшумно открылась. Хари скользнула внутрь и застыла, словно вслушиваясь в мое дыхание. Я старался дышать мерно.

— Крис?.. — шепнула она тихонько.

Я не ответил. Она быстро юркнула в постель. Я чувствовал, как она застыла, выпрямившись, и неподвижно лежал рядом с ней. Пробовал придумать, что бы у нее спросить, но чем больше проходило времени, тем лучше я понимал, что не заговорю первый. Через некоторое время, может через час, я заснул.

Утро было таким же, как всегда. Я подозрительно приглядывался к ней, но только тогда, когда она не могла этого заметить. После обеда мы сидели рядом против изогнутого окна, за которым парили низкие багровые тучи. Станция плыла среди них, словно корабль. Хари читала какую-то книжку, а я находился в том состоянии созерцания, которое теперь так часто было для меня единственной передышкой. Я заметил, что, наклонив голову определенным образом, могу увидеть в стекле наше отражение, прозрачное, но четкое. Я переменил позу и снял руку с подлокотника. Хари — я видел это в стекле — бросила быстрый взгляд, удостоверилась, что я разглядываю океан, нагнулась над ручкой кресла и коснулась губами того места, до которого я только что дотрагивался. Я продолжал сидеть, неестественно неподвижный, а она склонила голову над книгой.

— Хари, — сказал я тихо, — куда ты выходила сегодня ночью?

— Ночью?

— Да.

— Тебе… что-нибудь приснилось. Я никуда не выходила.

— Может быть, — сказал я. — Может быть, мне это и приснилось…

Вечером, когда мы ложились, я снова заговорил о нашем путешествии, о возвращении на Землю.

— Ах, не хочу об этом слышать, — прервала она. — Не надо, Крис. Ты ведь знаешь…

— Что?

— Нет, ничего.

Когда мы уже легли, она сказала, что ей хочется пить.

— Там на столе стоит стакан сока, дай мне, пожалуйста.

Она выпила полстакана и подала мне. У меня не было желания пить.

— За мое здоровье, — усмехнулась она.

Я выпил сок. Он показался мне немного соленым, но я не обратил на это особого внимания.

— Если ты не хочешь говорить о Земле, то о чем? — спросил я, когда она погасила свет.

— Если бы меня не было, ты бы женился?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Почему?

— Не знаю. Я был один десять лет и не женился. Не будем об этом говорить, дорогая…

У меня шумело в голове, будто я выпил по крайней мере бутылку вина.

— Нет, будем, обязательно будем. А если бы я тебя попросила?

— Чтобы я женился? Чушь, Хари. Мне не нужен никто, кроме тебя.

Она наклонилась надо мной. Я чувствовал ее дыхание на губах, потом она обняла меня так сильно, что охватившая меня неодолимая сонливость на мгновение отступила.

— Скажи это по-другому.

— Я люблю тебя.

Хари уткнулась лицом в мою грудь, и я почувствовал, что она плачет.

— Хари, что с тобой?

— Ничего. Ничего. Ничего, — повторяла она все тише. Я пытался открыть глаза, но они снова закрывались. Не помню, как я заснул.

Меня разбудил красный свет. Голова была свинцовая, а шея неподвижная, словно все позвонки срослись. Я не мог пошевелить шершавым, омерзительным языком. «Может быть, я чем-нибудь отравился», — подумал я, с усилием поднимая голову. Протянул руку в сторону Хари, нащупал холодную простыню и резко сел.

Кровать была пуста, в комнате — никого. Красными дисками повторялись в стеклах отражения солнца. Я прыгнул на пол. Должно быть, я выглядел комично, меня шатало как пьяного. Хватаясь за мебель, добрался до шкафа — в ванной никого не было. В коридоре и лаборатории — тоже.

— Хари! — заорал я, стоя посреди коридора и беспорядочно размахивая руками. — Хари… — прохрипел я еще раз, уже поняв.

Не помню точно, что было дальше. Наверное, я бегал полуголый по всей станции. Припоминаю, что бросился даже в холодильник, а потом на самый последний склад и молотил кулаками в запертую дверь. Может быть, я был там даже несколько раз. Лестницы грохотали, я падал, вскакивал, снова куда-то мчался, пока не очутился у прозрачного щита, за которым был выход наружу: двойная бронированная дверь. Я колотил в него изо всех сил и кричал, требовал, чтобы это оказалось сном. Кто-то уже некоторое время находился рядом со мной, удерживал меня, куда-то тянул. Потом я оказался в маленькой лаборатории, в рубашке, мокрой от ледяной воды, со слипшимися волосами, ноздри и язык мне обжигал спирт, я полулежал, задыхаясь, на чем-то холодном, металлическом, а Снаут в перепачканных штанах возился у шкафчика с лекарствами, что-то доставал, инструменты и стекло ужасно гремели.

Вдруг я увидел его перед собой. Он смотрел мне в глаза, внимательный, сгорбившийся.

— Где она?

— Ее нет.

— Но… но Хари…

— Нет больше Хари, — сказал он медленно, выразительно, приблизив ко мне лицо, как будто нанес мне удар и теперь изучал результат.

— Она вернется… — прошептал я, закрывая глаза. В первый раз я этого на самом деле не боялся. Не боялся ее призрачного возвращения. Я не понимал, как мог его когда-то бояться.

— Выпей это.

Он подал мне стакан с теплой жидкостью. Я посмотрел на стакан и внезапно выплеснул все содержимое ему в лицо. Он отступил, протирая глаза, а когда открыл их, я уже стоял над ним. Он был такой маленький…

— Это ты?

— О чем ты говоришь?

— Не ври, знаешь о чем. Это ты говорил с ней тогда, ночью. И приказал ей дать мне снотворное… Что ты с ней сделал?! Говори!!!

Он что-то искал у себя на груди, потом достал измятый конверт. Я схватил его. Конверт был заклеен. Снаружи никакой надписи. Я рванул бумагу, изнутри выпал сложенный вчетверо листок. Крупные, немного детские буквы, неровные строчки. Я узнал почерк.

«Любимый, я сама попросила его об этом. Он добрый. Ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе было нельзя. Слушайся его и не делай себе ничего плохого — это для меня. Ты был очень хороший».

Внизу было одно зачеркнутое слово, мне удалось его прочитать: «Хари». Она его написала, потом зачеркнула. Была еще одна буква, не то X, не то К, тоже зачеркнутая. Я уже слишком успокоился, чтобы устраивать истерику, но не мог издать ни одного звука, даже застонать.

— Как? — прошептал я. — Как?

— Потом, Кельвин. Успокойся.

— Я спокоен. Говори. Как?

— Аннигиляция.

— Как же это? Ведь аппарат?! — Меня словно подбросило.

— Аппарат Роше не годился. Сарториус собрал другой, специальный дестабилизатор. Маленький. Он действует только в радиусе нескольких метров.

— Что с ней?..

— Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше.

— В небольшом радиусе, говоришь?

— Да. На большой не хватило материалов.

На меня начали падать стены. Я закрыл глаза.

— Боже… она… вернется, вернется ведь…

— Нет.

— Как это нет?

— Нет, Кельвин. Помнишь ту возносившуюся вверх пену? Начиная с этого времени, уже не возвращаются.

— Не возвращаются?

— Нет.

— Ты убил ее, — сказал я тихо.

— Да. А ты бы не сделал этого? На моем месте? Отвечай!

Я вскочил и начал ходить все быстрее. От стены в угол и обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов. Поворот.

Потом остановился перед ним:

— Слушай, подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет исключена из Конвенции Четырех. Все средства дозволены. Доставим генераторы антиматерии. Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против антиматерии? Ничего нет! Ничего! Ничего! Абсолютно ничего! — кричал я с триумфом, ослепнув от слез.

— Хочешь его уничтожить? — спросил он. — Зачем?

— Уйди. Оставь меня!

— Не уйду.

— Снаут!

Я смотрел ему в глаза. «Нет», — ответил он движением головы.

— Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня?

Он подошел к столу.

— Хорошо. Напишем рапорт.

Я отвернулся и опять принялся ходить.

— Садись.

— Оставь меня в покое.

— Существуют две стороны вопроса. Первая — это факты. Вторая — наши требования.

— И обязательно говорить об этом сейчас?

— Да, сейчас.

— Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается.

— Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было больше двух месяцев назад. Мы должны уяснить точные закономерности появления…

— Ты перестанешь наконец? — Я схватил его за грудь.

— Можешь меня бить, — сказал он, — но я все равно буду говорить.

Я отпустил его.

— Поступай как знаешь.

— Дело в том, что Сарториус постарается скрыть некоторые факты. Я в этом почти уверен.

— А ты нет?

— Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Речь идет вот о чем. Выяснилось, что океан способен на разумную деятельность. Ему известно строение, микроструктура, метаболизм наших организмов…

— Отлично. Что же ты остановился? Проделал на нас серию… серию… экспериментов. Психической вивисекции. Опираясь на знания, которые выкрал из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся.

— Это уже не факты и даже не выводы, Кельвин. Это гипотезы. В некотором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая часть нашего сознания. Это могли быть дары…

— Дары! О господи!

Я начал смеяться.

— Перестань! — крикнул он, хватая меня за руку.

Я стиснул его пальцы и сжимал их все сильней, пока не хрустнули кости. Он смотрел на меня, прищурив глаза. Я отпустил его, отошел в угол и, стоя лицом к стене, сказал:

— Постараюсь не устраивать истерик.

— Все это не важно. Что мы предлагаем?

— Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?..

— Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появился шанс.

— Шанс? Какой шанс? На что? А-а… — проговорил я тише, глядя ему в глаза, и внезапно понял: — Контакт? Снова контакт? Мало мы — еще и ты, ты сам, и весь этот сумасшедший дом… Контакт? Нет, нет, нет. Без меня.

— Почему? — спросил он совершенно спокойно. — Кельвин, ты все еще инстинктивно относишься к нему как к человеку, а теперь даже больше, чем когда-либо. Ненавидишь его.

— А ты нет?

— Нет. Кельвин, ведь он слепой…

— Слепой? — Мне показалось, что я ослышался.

— Разумеется, в нашем понимании. Мы не существуем для него, как друг для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узнавать отдельных индивидуумов. Для него все это прозрачное стекло. Он ведь проникал внутрь нашего мозга.

— Ну хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он может оживить, создать человека, который не существует вне моей памяти, и сделать это так, что ее глаза, жесты, ее голос… голос…

— Говори! Говори дальше, слышишь!!!

— Говорю… говорю… Да, итак… голос… из этого следует, что он может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Да. Что, если бы он хотел, он мог бы понять нас.

— Конечно. Разве это не очевидно?

— Нет. Вовсе нет. Ведь он мог взять только производственный рецепт, который состоит не из слов. Это сохранившаяся в памяти запись, то есть белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В мозге нет никаких слов, чувств; воспоминание человека — это образ, записанный языком нуклеиновых кислот на многомолекулярных асинхронных кристаллах. Ну он и взял то, что было лучше всего вытравлено, крепче всего заперто, наиболее полно, наиболее глубоко отпечатано, понимаешь? Но он не обязательно должен понимать, что это для нас значит, какой имеет смысл. Так же, как если бы сумели создать симметриаду и бросили ее в океан, зная архитектуру, технологию и строительные материалы, но не понимая, для чего она служит, чем она для него является…

— Это возможно, — сказал я. — Да, это возможно. В таком случае он совсем… может, вообще не хотел растоптать нас и смять. Может быть. И только случайно… — У меня задрожали губы.

— Кельвин!

— Да, да. Хорошо. Уже все в порядке. Ты добрый. Он тоже. Все добрые. Но зачем? Объясни мне. Зачем? Для чего ты это сделал? Что ты ей сказал?

— Правду.

— Правду, правду! Что?

— Ты ведь знаешь. Пойдем-ка лучше ко мне. Будем писать рапорт. Пошли.

— Погоди. Чего же ты все-таки хочешь? Ведь не собираешься же ты остаться на станции?..

— Да, я хочу остаться. Хочу.