ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«ВСАДНИК»

На другой стороне Майклу в лицо ударил сильный ветер, взъерошил его волосы, загремел черными ветками деревьев, нависающими над водой. Мечта выбралась из ледяной воды на берег и встряхнулась. Майкл медленно последовал за ней. Одежда висела на нем, как на вешалке, мешая движениям. Он испытывал дикую слабость и совсем замерз. Он лежал на берегу в серой лужице речной воды, а быстрое течение дергало его ступни. У него першило в горле от слез. Она не последовала за ним. Он потерял ее.

Занималась заря. Речную низину заполнял шум бегущей воды, небо за деревьями было огромным и пустым, а на востоке по нему все выше разливался свет. Майкл заставлял себя думать, вспоминать, как все было, когда он оставил этот край давным-давно, но его сознание оцепенело, как и онемевшее тело. Он сбросил вонючую меховую одежду — теперь она была ему не по росту — и обнаружил, что ножны пусты. Ульфберт лежит на дне реки. Вспомнив историю своей семьи, он осознал, что лежать мечу там недолго.

Его сотрясала дрожь от холода и рыданий, и несколько секунд он простоял на коленях, ушедших в разбухшую землю берега, уткнув лицо в ладони. Он ощущал гибкую свежесть своего тела, уменьшение мускулатуры. Вновь он стал худеньким тринадцатилетним подростком с глазами старика. Подбородок под ладонью оказался пугающе гладким и нежным. Как у Котт. И нигде ни единого шрама.

«Я чистая дощечка», — подумал он.

Нет, не совсем. У него остались эти воспоминания. И он знал, что не потеряет их никогда, даже если бы захотел.

Первые дни в Ином Месте, скачка по огромным пустынным просторам, где воздух прозрачен, как родниковая вода.

Костер в шепчущемся лесу, лицо Котт в дюйме от его лица, ее тело прижимается к его телу.

Охота в Диком Лесу с Рингбоном, поднимается туман среди деревьев, и рога застывшего в неподвижности оленя кажутся на его фоне черными ветками.

И то, другое, — тоже.

Глаза волка-оборотня, обжигающие его, словно налитые злобой раскаленные угли.

Всадник, ждущий среди темных деревьев, а вокруг его головы вьются вороны.

Лицо брата Неньяна в минуту смерти.

Сон ли, кошмар ли — он никогда не забудет. Все это выжжено в его мозгу.

— Котт! — прошептал он, и снова его пробрала холодная дрожь.

Мечта потыкалась в него мордой, и он, шатаясь, поднялся на ноги. Надо еще многое сделать.

Он вывел кобылку из низины, и шум воды замер. Его босые ноги ступали по росистой траве. Он остановился и обвел взглядом тихие луга, темный лес. По ближнему лугу бродили коровы, они смотрели на него, продолжая пережевывать жвачку. Птичий хор уже приветствовал зарю.

Ветер нес слабый привкус дыма и металла. Он забыл, насколько тут все другое.

Майкл звякнул калиткой и ввел послушную кобылку во двор, а там и в устланную соломой конюшню, где сразу расседлал. Она выглядела ничуть не хуже прежнего — такая же сытая и ухоженная, как в то утро, когда он поскакал на ней за Котт. Но седло было исцарапано и во вмятинах, от седельных сумок из сыромятной кожи исходила кислая вонь. А у дробовика заржавел ствол. Он отчистил седло и сбрую, как сумел, сумки засунул за мешки с зерном и похлопал Феликса по крутому боку, когда тяжеловоз обнюхал его. Потом проковылял через двор, поеживаясь от холодного ветра. Впрочем, ветер затихал, и день, когда солнце поднимется из-за восточных холмов, будет ясным и погожим.

Он проскользнул в дом, звякнув щеколдой задней двери. В кухне парила тишина, от плиты падали багровые отблески, а часы неумолчно тикали, разговаривая сами с собой. Дом казался крохотным, давящим, и на секунду Майклу стало клаустрофобически душно. Наверху кто-то двигался. Его родные просыпались.

Он поднялся по лестнице беззвучно, как боязливый зверек. Притворил дверь своей комнаты и услышал топот ног на лестничной площадке. Дед, бабушка, дядя Шон, тетя Рейчел. Все тут.

Сколько времени он отсутствовал? Один год? Два? Или несколько минут на рассвете?

Он забрался в постель и уловил запах Котт на простынях. Зарылся в них лицом и горько заплакал.

— Майкл! Майкл! Пора вставать! В школу опоздаешь.

А из кухни еле слышно донеслось:

— Куда девалась моя одежда? Кто взял мои брюки? — дядя Шон обнаружил давнюю кражу.

«Кто съел мою кашу?» — вспомнил он сказку о трех медведях и чуть улыбнулся. Как смеялась бы Котт!

В суматохе они забыли про него. Когда он спустился вниз, кухню заливало утреннее солнце, а вся семья, включая Муллана, ахала и охала, обнаруживая все новые пропажи.

— Моя лучшая сковородка!

— Яблочный пирог, который я испекла вечером!

— И никто ничего не слышал!

— Наверное, бродяга. Взял только одежду да еду.

— И мою лучшую сковородку!

— И никто ничего не слышал? Вы уверены?

Все дружно покачали головами.

— И собаки не залаяли, — тревожно добавил Пат.

— Мне показалось, что лошади что-то беспокоились, но, может, их напугал ветер, — сказал Шон, и темная прядь упала ему на лоб.

— Лошади! — хором закричали Пат с Мулланом, и оба выскочили в заднюю дверь.

Бабушка Майкла покачала головой.

— В жизни подобного не видывала, — сказала она и тяжело опустилась в кресло.

Все они остались прежними, подумал Майкл, никто не изменился. И увидеть их снова не было потрясением. Еще немного дней, и его воспоминания уйдут в область сновидений.

Бабушка заварила большой чайник чая, а Шон отправился заняться делом, бормоча, что коровы сами себя доить не станут. Майкл задумался, и, когда тетя Рейчел резко спросила, потрудился ли он умыться утром, он не услышал. Она дернула его за плечо, и он поднял на нее глаза.

— Что?

Она попятилась, побелев, как бумага.

— Ничего. Я так.

— Тебе пора, Майкл, — сказала бабушка через плечо. Она жарила яичницу с грудинкой, и по комнате разлился восхитительный аромат, Майкл сглотнул голодную слюну. Она поставила перед ним дымящуюся тарелку и улыбнулась. И сразу ее улыбка угасла.

— Ты здоров, Майкл?

Он раздраженно ответил, что здоров, и накинулся на еду. Наступила гнетущая тишина. Он поднял глаза и увидел, что Рейчел и бабушка уставились на него почти с ужасом, и только тут сообразил, что хватал яичницу пальцами и совал в рот. Смущенно ухмыльнувшись, он обтер руки о рубашку.

— Ну, я пошел, — буркнул он.

— Не забудь портфель, — слабым голосом произнесла бабушка.

Он ухватил портфель и выскочил наружу, с облегчением ощутив на лице прохладный воздух. В кухне он потел, стены казались слишком тесными, потолок слишком низким. Будто его погребли заживо. Тут было лучше, хотя все тот же запашок заставил его наморщить нос. Он ощутил запах лошадей в конюшне, ароматного табака в трубке. Муллана, коровьего навоза на пастбище, легкий намек на лисью вонь, донесшийся с задней лужайки, где почти все куры устраивали гнезда.

Запах дизельного топлива — трактор. И он сплюнул, чтобы избавиться от него.

Из конюшни под вымпелом табачного дыма вышел Муллан, его сапоги выбивали искры из булыжника.

— Майкл! — окликнул он.

— Что? — тревожно буркнул Майкл.

— Что ты натворил со сбруей? Все валяется как попало, а прогулочное седло все исцарапано. И вот… — он взмахнул сумкой из сыромятной кожи, лоснящейся от жира и долгого употребления, в которой, как знал Майкл, лежали остатки зайца, пойманного в ином мире. От сумки несло тухлятиной.

— Может, ее там бросил бродяга, ну тот, что забрался в дом, — предположил Майкл.

— Может, бродяга, а может, чертов пещерный человек, — внезапно Муллан умолк и вытащил трубку изо рта. — Господи Боже, Майк! Что это с тобой приключилось?

— О чем ты?

— Твои глаза. У меня прямо мороз по коже прошел. Ты что, не спал ночью?

— Да ничего со мной нет! — в его голосе прозвучала злость.

Муллан поспешно отвел взгляд.

— Что-то тут не так… Ты ночью нигде не шлялся, а? Ничего не видел? — и вновь старые глаза впились в Майкла, хотя Муллан словно бы смущался. — Так с тобой ничего не случилось?

В его тоне была просьба довериться ему, и на мгновение Майкл готов был рассказать про все — про ужасы и чудеса, участником которых был. Но стоило заговорить о них, и он лишился бы шанса на нормальную жизнь в этом мире. Ничего с ним не случилось! Ничего он не видел! Он же еще мальчик!

— Мне в школу пора! — он отвернулся и зашагал по утренней дороге. Скоро в душном классе он будет пялиться в учебники, слышать, как подхихикивают другие ребята, чувствовать, как следит за ним учительница.

Как сейчас следит Муллан. Он спиной чувствовал недоуменный взгляд старика, но, не оглянувшись, вышел со двора.

Мимо пронесся автомобиль, и он подпрыгнул от ужаса, а его рука потянулась к рукоятке меча, который уже не висел у него на поясе.

Милый дом, родной мой дом, подумал он, и в этой мысли была непреходящая боль. Он заставил себя отогнать ее, отогнать видение бесконечных дней, которые ждут его впереди в этом месте, видение такой вот жизни. И он поплелся в школу, словно человек, всходящий на эшафот.

День за днем проходил как во сне.

Но ему не хватало Котт. Не хватало ее лица, быстрой усмешки, язвящих слов. Не хватало ее тела рядом с ним по ночам, радости соития с ней. Он лежал по ночам без сна в чересчур мягкой, чересчур теплой кровати. Он ждал, что она вот-вот постучит к нему в окно, и по меньшей мере раз в день спускался в речную низину, надеясь увидеть, как ее гибкая фигура плещется в воде, или услышать, как она поет за деревьями. Но низина была мертвой, пустой. Все миновало. Оставалась только нынешняя реальность, мир, в котором он родился, с его ритуалами, которые могут свести с ума.

Школа была отупляющим мучением, которое приходилось терпеть. Учительница, мисс Главер, ругала его за то, что он все пропускает мимо ушей, но стоило ему посмотреть ей в глаза, как она умолкала. Его оставили в покое. Другие дети избегали его, словно какое-то шестое чувство, исчезающее с возрастом, подсказывало им, что он для них не свой. Он вырос в молчаливого увальня и чувствовал себя хорошо только под открытым небом наедине с собой.

Когда ему исполнилось четырнадцать, он начал прогуливать школу, чтобы работать на дальних фермах. Сила не по возрасту и угрюмость сослужили ему хорошую службу. Он выглядел старше своих лет, а его глаза были безжалостными глазами дикаря. Заработки свои он копил, потому что не хотел ничего покупать, но какой-то смутный голос в нем твердил, что ему надо уехать подальше. Тут он слишком уж близко от Иного Места, слишком близко к древнему мосту, входу туда. Иногда он задумывался, не вернуться ли туда, и часами просиживал у реки, раздираемый сомнениями. Он ненавидел то, во что превратилась его жизнь, но в нем прочно укоренился страх и удерживал его. Нет, надо бежать от искушения.

И он сбежал из дома, когда ему не исполнилось и пятнадцати — ночевал в полях, пробавлялся случайной работой, но все время двигался на восток. Темными ночами его преследовали кошмары — волки, чудовища, искаженное лицо Котт, цепкие ветки деревьев. Он нигде долго не задерживался. И не чувствовал никаких сожалений, никакой тоски по прежней жизни, по родным, с которыми расстался. Душный ужас воспоминаний не оставлял для этого места.

Так он добрался до Белфаста и бродил по улицам в ошеломлении, словно первобытный человек. Как-то в темном проулке на него набросились двое. В руке одного блеснул нож. Когда он ушел оттуда, оба лежали в крови без сознания — его тело словно само отразило нападение. На деньги из их карманов он купил билет на теплоход и на следующее утро отправился в плавание, увидев море во второй раз в жизни.

Шли годы.

Он медленно двигался на юг через Англию, устраиваясь на работу то там, то тут, задерживался на какое-то время, а затем отправлялся дальше. Его не покидало ощущение, что он не должен оставаться на одном месте. Порой в сумерках ему казалось, что за ним следят, и если он был под открытом небом, то видел (или ему только казалось?) силуэты, мелькающие в ночи. В конце концов он возненавидел деревья и леса, возненавидел пустынность и все чаще задерживался в больших городах. Да и заработать там можно было больше.

Женщины… Иногда он видел лицо, и его влекло к нему — как бабочку влечет к огоньку свечи. Но утром лицо всегда оказывалось не тем, которое он хотел увидеть, и он тихонько уходил, оставляя ее досыпать. Длилось ли это ночь или целый месяц ночей, конец был всегда один, и он испытывал только отчаяние и растерянность. Вот тогда стопка успокаивала его, возвращала ясность зрения.

Но постепенно, чтобы проспать ночь, он начал пить все больше и больше. Зачастил по барам, стал завсегдатаем в полдесятке городов — крупный молчаливый мужчина у конца стойки. Ему тогда еще не исполнилось двадцати. Его могучее тело начало жиреть и обвисать, он утрачивал закаленность, хотя руки у него оставались могучими. И он стал охранником, вышибалой, профессиональным амбалом. Часто достаточно было его взгляда, чтобы драка прекратилась, но дважды его увольняли за излишнее применение силы, а один раз даже привлекли к суду, и тюрьмы он избежал только благодаря удаче и формальным зацепкам. Он смутно понимал, что его нравственные понятия не годились для этого мира, что его представления о добре и зле не совпадали с представлениями людей, окружавших его тут. Но бутылка все упрощала.

Насколько это было возможно, он поддерживал связь с родным краем. Там было неладно, движение за гражданские права боролось, чтобы выжить. Трут, ждущий искры, чтобы вспыхнуть.

На ферме семья трижды собиралась на похороны, и всякий раз машины и двуколки растягивались почти на милю. Как-то утром старика Пата Фея нашли мертвым среди лютиков на нижнем лугу: лошади тыкались мордами в его труп, а его губы застыли в улыбке. А вскоре сердце Агнес Фей остановилось, когда она качала воду в ведро, — прежде это было обязанностью Майкла.

И старик Муллан. Проводить его в последний путь собрались две общины, хотя и все больше отдалявшиеся друг от друга. Старики, чьи груди сверкали медалями, стояли рядом со стариками, которые когда-то с оружием в руках выступали против таких, как они. Больше это не имело значения.

Труп Муллана нашли в речной низине. Рядом валялась его погасшая трубка. Нашел его Шон, а потом выпил полбутылки виски, чтобы унять дрожь в пальцах. Лицо Муллана было искажено ужасом, глаза выпучены, губы оттянуты, открывая десны. Точно его напугали до смерти, говорил Шон.

И, унаследовав ферму, Шон начал с того, что вырубил деревья в низине. Она вообще никогда ему не нравилась. Он прокопал дренажные канавы к реке, вырубил и выжег подлесок, повалил дубы и ольху, росшие по берегам. Скоро там уже паслись овцы, пощипывая сочную траву.

Лошадей продали, и даже Рейчел всплакнула в тот день, когда увели Феликса и Плутона.

Но вскоре Шон перестал пускать овец в низину. Там, решил он, хозяйничала стая одичавших собак — одна за другой пропали три овцы. И он провел не одну ночь, сидя там с дробовиком на коленях. Иногда он вроде бы что-то слышал, замечал краем глаза какое-то движение. А один раз что-то большое и темное, разбрызгивая воду, перешло реку, и он так растерялся, что забыл про дробовик. После этого низина опустела и начала вновь зарастать медленно, но неумолимо.

Майкл получал известия о похоронах, и, хотя ему взгрустнулось, его горе, как ни странно, относилось не к ним, а к тому, что они знаменовали — концу жизненного уклада. Более старого, более близкого к земле и тому, что растет на ней. Теперь ему пришел конец, и стране предстояло быть поруганной новыми методами ведения сельского хозяйства и нескончаемой партизанской войной. Его дом, родной край, какими он их знал, скоро исчезнут навсегда.

Четырнадцать лет. Четырнадцать лет спустя после того утра, когда он и гнедая кобылка выплыли из ледяной утробы реки, он здесь, в Лондоне. Преждевременно состарившийся мужчина, бармен и сторож в одном лице, с кашлем курильщика и тридцатью лишними фунтами плоти. Проваленные глаза убийцы, нос боксера, синие узлы вен на толстых ручищах, красные прожилки пьяницы на носу и щеках. Мальчик, которым он был, и даже лесной житель, который охотился вместе с Котт, принадлежали другому веку, другому миру, и ни они, ни чудовища и чудеса, среди которых они жили, уже никогда не вернутся.

Так, во всяком случае, он думал.