Любен Дилов
ДВОЙНАЯ ЗВЕЗДА
Пер. И. Масуренковой

Только в парке он мог находиться больше двух часов подряд. Бесцельное нетерпение постоянно гнало его куда-то, и только здесь он бездумно бродил или бегал до полного изнеможения. Конечно, это тоже была иллюзия: каких-нибудь пятьсот шагов — и он натыкался на невидимую стену, за которой холодными зубами звезд все так же оскаливал на него свою пасть Космос. Как и все предшествующие пятьдесят лет. По другую сторону города-спутника, куда они оба старались не заходить, словно кипящая от синеватых туманов гималайская бездна, курилась Земля.

Гагаринск был первым за пределами Земли городом, построенным еще до полета к звезде Барнарда. Все остальное было теперь ему незнакомо. В системе Барнарда их не задержали, но когда они возвратились в Солнечную систему, поступил приказ остаться по ту сторону Сатурна. Без лоцмана они не могли безопасно достичь Земли.

Века, которые протекли за соплами их корабля, многое изменили в Солнечной системе. Между Венерой и Сатурном сновали сотни искусственных спутников, тысячи промышленных баз. Человечеству оказалось выгоднее расселяться в ледяном спокойствии межпланетного пространства, чем на планетах с трудноприспособляемыми к жизни условиями.

Это безотчетное нетерпение обрушилось на него, когда они ждали лоцмана. Тот прибыл со стороны Титана на каком-то невероятном планетолете. Планетолет ловко взял на буксир их, казавшийся на его фоне неуклюжим, корабль и доставил его сюда, где он и оставлен на вечную стоянку. Ведь и сам Гагаринск давно уже существовал как город-музей первого космического градостроительства. По той же причине его избрали местом для карантинной станции перед окончательным возвращением на Землю. Им отвели шесть месяцев, чтобы они могли ближе познакомиться с находящейся рядом Землей и более отдаленными государствами-спутниками, изучить современный общественный строй и нравы, привыкнуть к изменившимся материальным и духовным условиям жизни. Но, видно, отправляться в далекий путь всегда будет легче, чем возвращаться.

Прошло шесть месяцев: Нильс Вергов смастерил себе койку и подвесил ее под единственным в здешнем лесу дубом.

Из всего экипажа только они с Лидой Мэй еще не хотели возвращаться на Землю. Бессильной оказалась психотерапия, и вся надежда была только на парк. Розы в нем казались им теми же самыми, хотя это были сотые после их отлета поколения. Стадо серн тоже выглядело таким же, как и десяток зайцев и белок. Но дуб-то, быть может, был и вправду тем самым… Когда-то в этом первом внеземном парке посадили десятка два дубов, сегодня сохранился лишь один. Каким бы хилым и жалким ни выглядел этот лес, он был единственным чудом, которое привязывало его к себе. Конечно, и это была иллюзия — те, кто заботился здесь о деревьях и животных, были праправнуками тех, кто отправлял его когда-то в первый межзвездный полет.

Нильс Вергов не осмеливался даже спросить, был ли этот дуб из тех, прежних, чтобы избежать разочарования. Когда он перешел спать сюда, врач понял его: устал постоянно видеть перед глазами лишь стены и приборы, хочет отдохнуть душой, порадоваться тому, о чем мечтали в долгие годы полета. Но через два дня тот же врач ему как бы между прочим напомнил:

— Вергов, на Земле же ты найдешь деревья постарше этого жалкого дуба, дубовые рощи, посаженные еще до рождения самого Гагаринска.

Врач явно чувствовал, что не только приборы и металл привели Вертова сюда, и Нильс грубо ему ответил:

— Я же сказал, что сам решу, когда вернусь на Землю.

— Естественно, можешь и до конца дней оставаться здесь, — смущенно усмехнулся врач, боясь, как бы его слова не прозвучали упреком. — Но ты же живой укор современной медицине.

— Могу ваших туристов испугать, а? Небось, из-за меня и Гагаринск закрыли? — не без злорадства огрызнулся Нильс, взъерошив отпущенную по прилете лохматую бороду.

— Туристам будет даже интереснее. Но нас постоянно теребят: можно ли так оставлять героя человечества? Почему он не возвращается на Землю?..

— Ах извините, все забываю, что я герой! Но другие-то вернулись, так что человечеству есть кем забавляться. Да и Гагаринск обогатился живым экспонатом. Так что уж пускайте туристов.

— Все только и говорят, что ты был самым отважным в экипаже, благодаря тебе…

— В самом деле, — хихикнул Нильс в бороду, — побывал на пяти планетах, между двумя солнцами, которые швыряют эти планеты, как баскетбольные мячи, и гонят их со скоростью двадцать километров в секунду по Космосу, а под конец испугался своей прекрасной родной Земли! И это-то астропилот номер один!

— Я не то хотел сказать, Нильс.

— Если не хочешь говорить то, что хочешь сказать, оставь меня в покое, — буркнул Вергов и плашмя бросился на койку. — Коль уже объявили меня героем, дайте мне хоть немного повосхищаться собой!

И кровать ходуном заходила под ним от того тревожившего врачей смеха, который напал на него, когда они вместе с Лидой Мэй смотрели передачу о торжественной встрече экипажа на Земле,

Лида отреагировала на его прихоть спать в парке всего лишь усмешкой. Выдержанная и невозмутимо спокойная бортинженер и планетолог Лида Мэй стала какой-то расслабленной и рассеянной. Лишь спустя две недели забрела она в аллею, чтобы посмотреть на его «спальню», и сказала:

— На гостей она у тебя явно не рассчитана…

— Это точно, — ответил он ершисто. — Мою интуицию не проведешь.

— Не слишком ли ты на нее полагаешься?

— Всю жизнь мы были рабами астропилотского «рацио», пусть же и «интуицио» скажет хоть пару слов.

Она погладила его волосы, доходившие почти до плеч, потом пальцами, словно гребнем, стала расчесывать бороду.

— Ну и зарос же ты, человек даже не поймет, куда тебя целовать.

— Тебе еще хочется меня целовать? — улыбнулся он.

— Да я вовсе не имею в виду себя. Тебе какая-то девушка звонила.

— Чего ей надо?

— Не сказала и даже на экране не показалась. Но сегодня перезвонила уже не с Земли, а отсюда. Хотела тебя во чтобы то ни стало видеть. Говорит, по личному делу.

— Откуда же ты тогда знаешь, что это девушка?

— А у меня тоже есть интуиция.

Нильс быстрым шагом ринулся по аллее. Лида, как обычно, следовала в двух шагах за ним. Эти прогулки по парку выглядели так, словно их гнало нетерпение, накопившееся в их телах за двадцать лет обратного пути к Земле. Немного погодя он свирепо бросил через плечо:

— Я всерьез подозреваю, что ты заодно с врачами. С какой стати ты подсовываешь мне какую-то девушку?

— Если ты хоть на минуту остановишься, я скажу тебе правду.

Его остановило не любопытство. Очень сдержанная, Лида за все эти годы никогда не говорила с ним с такой нежностью, и от этой нежности у него подкосились ноги.

Рядом была скамейка, но он сел прямо на землю к ее ногам.

— А правда, как и полагается, жестока, не так ли? Лучше присесть, чтобы она не сшибла меня с ног.

Он посмотрел на нее в насмешливом ожидании, весь какой-то нахохлившийся. Что это было — галлюцинация? Лида стояла перед ним совершенно такая же, как и прежде, не по-женски спокойная.

— Нильс, еще когда нас отделяло от Земли два световых года, я примирилась с мыслью, что возвращение для нас будет означать расставание.

— А другие как, порасставались? — Он не знал этого, потому что сознательно перестал интересоваться их судьбами.

— Большинство. Но в конце концов это произойдет со всеми. Останься мы вместе, мы превратились бы в праисторическое племя среди современной цивилизации.

— Тогда почему ты не возвратилась с ними?

— Не из боязни, что мы расстанемся. Вероятно, по тем же причинам, что и ты. За пятьдесят лет мы, безусловно, стали очень похожи друг на друга.

— Нет, ты не успела передать мне свое коварство, — весело сказал он, фыркнув в усы. — Два световых года назад я и не думал о расставании.

— Не будь лицемером, — упрекнула она. — Уж так у тебя и не было времени помечтать о том, как будут прыгать наши потомки вокруг знаменитого Нильса Вергова.

— Как видишь, я соорудил одноместную спальню в общественном месте.

— Чтобы тебя разбудили, еще…

— А не объяснила бы ты мне, разумная женщина, что меня разбудит? Только не докторскими, а своими словами.

— Страх, Нильс. Обыкновенный человеческий страх. Только тебе трудно в этом признаться. Ведь все привыкли к тому, что Нильс Вергов всегда самый смелый, самый хладнокровный, самый, самый, самый…

— Но ты видела меня хоть раз в полете испуганным больше других?

— Сейчас и для меня Земля пострашнее чего другого.

— Глупости! Там по крайней мере есть тысяча мест, где я могу поставить себе койку без того, чтобы мимо каждый час не проходил прогуливающийся потомок.

Услышав приближающиеся шаги, он вскочил с земли, досада его сменилась гневом из-за того, что он инстинктивно соотносил свои действия с этими потомками. Нильс снова помчался по аллее, но ослепленный гневом побежал навстречу шагам. А может, его подтолкнула интуиция? И уж, конечно, интуиция заставила его воскликнуть это ужасное: «Зина?».

— Нильс? — отозвалась неуверенно девушка: в джунглях седеющих волос она не смогла сразу разглядеть знакомые черты.

Лида за его спиной, словно эхо, повторила: «Зина?» — и он больше не слышал ее дыхания, оглушенный стуком собственного сердца. Белочка бесшумно спрыгнула на тропинку, присела на хвостик и засмотрелась на них — пародийный свидетель их невероятной встречи. Но Вергов был действительно мужественным человеком, он быстро пришел в себя.

— Кто вы? — рыкнул он. — Извините, что так…

— Зина, — испуганно ответила девушка. — Ты меня не узнал, Нильс? Я очень боялась, что ты меня не узнаешь.

— Хватит глупостей! Врачи что ли вас такую придумали?

— Но я действительно Зина, Нильс. Можно, я объясню тебе все?

На Нильса снова напал тот самый смех, который так беспокоил медицинскую комиссию.

— Ты посмотри на нее, Лида! В конце концов они решили пронять нас своими фокусами.

Не только врачам противостояли эти двое, они все время сопротивлялись и техническим новшествам, которыми их встретило новое человечество. Он с циничной придирчивостью оглядел смущенного двойника прежней Зины.

— Может, хоть таким путем я им поддамся. Совсем как настоящая.

— Нильс, — покраснела девушка, — я не фокус, не голография. Я много раз пыталась попасть к тебе, но мне не разрешали. Я должна тебе все объяснить.

Он повернулся к Лиде, которая уже улыбалась со свойственным ей железным спокойствием.

— И голос такой же, — подтвердила она. — Значит, вас зовут Зиной? — Она умышленно употребила разделяющее их «вы», которое современные люди употребляли очень редко. — А чего вы от нас хотите, милая Зина? Интервью?

Ух, каким злым становилось порой это Лидино хладнокровие, в поле действия которого он находился пять десятилетий. Куда девалось ее великодушие, с каким она минуту назад отдавала его современным девушкам?

— Мне нужно тебе все объяснить, Нильс! — взмолилась девушка, схватившись за старинную сумочку, висевшую у нее через плечо.

— Только ему? — спросила Лида.

— У меня нет от нее тайн, — сказал Нильс. — И потом — почему вы знаете только меня? Это же Лида, Лида Мэй!

Этот вопрос словно отрезвил Лиду, и она настойчиво сказала:

— Иди, Нильс! Мы уже не на корабле, тут у каждого есть право на тайну.

Нет, не великодушие руководило ею, когда она оставляла его наедине с девушкой, а предусмотрительность — ей самой тоже нужны тайны.

Нильс протянул девушке руку, та с радостным облегчением сразу же положила свои пальчики на его широкую ладонь, но он тут же отдернул ее, словно обожженный неожиданным теплом чужой женской плоти, и рука девушки резко опустилась вниз. Белочка взмыла на ближайшее дерево, Нильс виновато засмеялся.

— Извините меня, я все еще принимаю вас за какое-то изображение или видение. Но вы так похожи на одну Зину…

— Но я и есть Зина, Нильс!

— Ну хорошо-хорошо, пошли! Мне легче говорить на ходу.

И не ожидая ответа, он в привычном темпе зашагал по аллее. Даже еще быстрее, в надежде, что, как только девушка окажется у него за спиной, он перестанет ее видеть. Но Зина стояла у него перед глазами, точно такая же, как эта Зина, в каком-то отчаянии бежавшая сейчас за ним следом.

— Нильс, — со слезами взмолилась она. — Я так не могу. Пойми, это действительно очень важно!

Он добежал до уединенной скамейки. Когда девушка села рядом с ним, дыхание его уже успокоилось.

— Ну что же, начнем.

Запинаясь и чуть не плача она произнесла:

— Нильс, если… если ты меня уже не любишь… Если совсем меня забыл, скажи сразу… Но я видела, как…

Тот же голос задавал ему когда-то те же вопросы, и он боялся повернуть голову в ее сторону — все это было похоже на мистику.

— Ну что, закончим этот спектакль, а? Если хотите мне что-то объяснить, объясняйте!

Девушка зажала свои дрожащие маленькие ручки между коленками. Прежняя Зина в сильном волнении делала точно так же.

— Нильс, я и есть Зина. И я ждала, когда ты вернешься, потому что я все еще люблю тебя. Не перебивай, прошу тебя! Это так. Я клонинговая копия той Зины, которая когда-то… Ты, может быть. Знаешь, что такое клонинг? Это когда клетку, взятую у какого-то человека, можно оперативно пересадить в яйцеклетку женщины, и она родит точную копию этого человека.

Еще в его детстве клонинг широко использовался в животноводстве, но он не стал ее перебивать. Ее разъяснения подтверждали современность этой Зины. Прежняя никогда бы не стала ему объяснять то, что они проходили в начальной школе. И именно это и выдавало, каким древним он казался девушке.

— Ой, все напутала! — трогательно воскликнула Зина. — Ты же и так, конечно, знаешь, что такое клонинг, ведь и на звездолете вы имели с ним дело… Сколько раз я представляла себе эту встречу, тысячу раз ее репетировала, а вот запуталась. Просто не знаю, как…

— Клонинг запрещено применять к людям, — сказал он, как бы защищаясь и сразу же предугадав всю трагическую нелепость предстоящего. — И прежде, и теперь.

— Да, но ты же знаешь, Зина была врачом и дочь ее тоже. И они сделали это тайно с моей матерью, которая очень ее любила. Так моя мать родила свою прабабку, понимаешь? Но давай я включу ее послание.

Девушка достала из сумочки одно из миниатюрных чудес своего времени, положила его на скамейку, и аппарат сразу же заговорил немолодым немного хриплым голосом, в котором отчетливо слышались знакомые ему интонации.

— Нильс, когда ты услышишь снова мой голос, нас будет разделять не только проклятая звезда Бернарда, но и время. Я уже буду мертва, но я не нашла в себе сил уйти из этого мира, не оставив в нем своей любви к тебе. Слишком уж огромной она оказалась, Нильс, не по плечу мне. Потому-то я и совершила преступление — и по отношению к закону, и по отношению к девочке, которая вручит тебе мой голос, да, вероятно, и по отношению к тебе самому. Ведь ты имел право забыть меня, а я не имела права на тебя обижаться. Но ты и так достаточно отомстил мне, Нильс, я сама себя жестоко наказала за свою боязнь покинуть Землю. Час спустя после вашего старта я готова была броситься тебе вдогонку, но уже ничто не сможет тебя догнать, кроме тех нескольких слов, которые мне разрешили послать тебе вслед, чтобы ты узнал, как я раскаиваюсь. И всю свою жизнь я прожила, обратив взор к звезде, которая похитила мое счастье.

Нильс закрыл лицо руками и не видел, какой болью и страхом наполнились обращенные к нему глаза живой Зины.

— Нильс, не знаю, простил ли ты меня, — продолжал аппаратик после короткой паузы. — Но не с надеждой на прощение посылаю я тебе себя снова. Не во искупление нарушаю свою врачебную клятву. Это просто исповедь измученного женского сердца: ты будешь в полете около пятидесяти лет, две трети этого времени проведешь в анабиозе и сохранишь свою молодость и здоровье. На Земле пройдут столетия из-за чудовищной зависимости времени от пространства и скорости. Кого ты застанешь на Земле, Нильс? Этот вопрос задавала я себе в своей неизбывной муке. Кто согреет тебе душу в этом совершенно чужом тебе мире? Разве не имеет женщина естественного права носить платье, в котором она проводила своего любимого, чтобы встретить его в знакомой ему плоти. Прости меня, Нильс, если я снова совершила ошибку! На этот раз я уже прошу о прощении. Я посылаю тебе эту девочку и хочу только одного — чтобы ты был счастлив, когда возвратишься. И если я действительно совершила ошибку, не будь слишком жесток к моей копии, потому что она пронесет через века не только мой облик, но и мою ничем не искупаемую вину. Я люблю тебя, Нильс. Пусть это подарит тебе хоть немножко нового счастья на Земле.

Аппарат умолк. Не было привычного «прощай» или «до свидания». Может быть, поэтому Зина продолжала сидеть?

Нильс в отчаянии крутил прядь волос, пока боль не отрезвила его. За восемь лет, проведенных в ослепительном свете звезды Бернарда, он ни разу не испытал состояния такой безысходности. Он медленно встал, медленно обернулся.

— Это тебе, можешь его взять, — сказала девушка с отчаянием.

— А вы… помните ее?

— О нет, это же невозможно! Но то, что она сказала, — правда. Она была очень несчастна. Всю жизнь! А прожить из-за тебя старалась подольше. И замуж не вышла. Только родила дочь — от искусственного зачатия. Это была моя прабабка. Она и вырастила меня по ее завещанию вместе с моей мамой, которая… Я все знаю, все помню, потому что я — это она… Помню даже, как мы целовались там, у моря. Вот, у меня есть фильм, который мы сняли тогда, и все твои фильмы и фотографии. На них я вижу тебя и себя, не другую женщину, а себя!

Он грубо схватил ее руку, потянувшуюся было к старинной сумочке, но тут же испугался собственной грубости, ощутив ее нежную кисть. На него нашло какое-то наваждение, это было уже не в первый раз после возвращения из Космоса. Он не отрываясь смотрел на ее открытую шею, потом рванул ворот блузки; возле ключицы темнела бархатистая родинка. Да, клонинговая пересадка не забыла и родинки.

— Поцелуй меня, Нильс! — едва слышно прошептала девушка.

— Уходи! Сейчас же уходи!

Девушка заплакала. Плечики ее затряслись, словно от холода, — совсем как у Зины в тот вечер, когда она сообщила, что у нее нет сил отправиться вместе с ним в экспедицию.

— Я не имею права вмешиваться в твою жизнь! — сказал он ей с той же гордостью, с какой говорил эти же слова и тогда.

— Нильс, ты вошел в мою жизнь с того мгновения, как я почувствовала, что такое любовь. С двенадцати лет я знала, что человек, которого я люблю, — не на Земле, что он первым полетел к звездам, что, когда он вернется, он будет моим.

— Нет, — твердо сказал Нильс. — Нет-нет… Идите, девочка! Выбросьте все это из головы!

Она вдруг заметила свое обнаженное плечо, покраснела и натянула блузку. От этого жеста ее нежная фигурка стала еще трогательней и беспомощней, хотя в порыве и было что-то театральное. Но и прежняя Зина в сильном волнении тоже выглядела несколько театрально или казалась такой на фоне других кандидаток в межзвездный полет.

— Не гони меня! Как же я буду жить? — в глазах у девушки стояли слезы.

Она была обессиливающе красива. И в те далекие времена первых месяцев их любви, когда они должны были привыкать и приспосабливаться друг к другу для будущего полета, Зинины слезы вызывали в нем волну неприязни. Ее плач лишал его решительности. Но тогда он слишком сильно ее любил. Теперь он так же ненавидел плачущую девушку и едва сдерживался, чтобы не задушить ее в своих объятиях. Не в силах больше смотреть на нее, он опустил глаза, взгляд его упал на скамью, где лежал аппарат с записью умолявшей: «Не будь к ней жесток, Нильс!» Стараясь сдержать себя, он стоял, распрямив плечи и сам не подозревая, сколько в нем еще не растраченной силы и молодости, чего не могла скрыть и его старинная космонавтская куртка, с которой он демонстративно не расставался.

— Посмотрите на меня, девушка! Но не через розовые очки своих сумасшедших бабок! Да равзе я тот, кого вы ждали? Хорошенько посмотрите на меня. Я же ископаемое, плезиозавр…

И, словно в доказательство своих слов, он дернул себя за поседевшую бороду.

— Не называй меня на «вы», Нильс! Сегодня это звучит обидно.

— Ага, вы сами-то слышите, что сказали! Сегодня это звучит обидно, сегодня! Но я не сегодняшний, ясно ли тебе это, и не могу им стать! Сознайся, тебя прислали врачи? Чтобы ты вернула меня на Землю, а?

— Нет, — прошептала окончательно сломленная девушка. — Потому меня и не пускали до сих пор к тебе… Я всю жизнь ждала тебя…

— Вся твоя жизнь, милая девочка, состоит из двадцати лет. А мне семьдесят восемь плюс вековое различие во времени.

Она вскочила со скамейки, наверное, чтобы доказать, что время не имеет никакого значения для нее, но он отступил назад.

— Я так внезапно на тебя напала… Я буду ждать тебя в гостинице. Возьми вот это!

Она неловко достала что-то из сумочки и положила рядом с аппаратом. Он сразу же узнал кассету с фильмом, где был заснят их последний перед полетом отпуск, который они с Зиной провели в палатке у моря.

— Нет, девочка, — он снова не назвал ее по имени. Он не мог не быть жестоким. — Возвращайся на Землю! Я ведь тоже уже не среди звезд. И забудь эту историю! Ты не копия, нельзя жить как чья-то копия.

— Нильс, почему ты настаиваешь, чтобы повторилась трагедия, не поинтересовавшись… Я же не чужая тебе, Нильс!

— Современное человечество тоже испытывает потребность в несчастной любви. Но твоя быстро пройдет, ты же еще так молода.

Зина робко подошла к нему. В ее глазах и вокруг губ трепетала та же чарующая мука, с которой пятьдесят лет назад молила она простить ее за то, что покидает его.

— Нильс, она… она хотя бы короткое время была счастлива с тобой, а я? Можно я хоть раз поцелую тебя, с приездом?

Он снова отступил на шаг, боясь, что не выдержит, если она прикоснется к нему. Зина смахнула рукой слезы, быстро, по-детски. Вздохнула, усмехнулась, как ему показалось, с тайным облегчением, но пообещала с милой, не лишенной театральности настойчивостью:

— Я буду ждать тебя, Нильс! Как и прежде.

Ему захотелось ее догнать, чтобы вернуть кассету, но потом он решил, что лучше уничтожит ее, чтобы и она не могла смотреть этот фильм. И только глядя ей вслед, он понял, что на ней та же блузка и те же брюки, что и на Зине в тот вечер у моря. И его пронзила та же незабываемая магия ее тела…

Лида Мэй лежала на его койке под дубом, и он чуть не крикнул: «Да как ты смеешь!», увидев в этом посягательство на свою свободу, конечно же, иллюзорную свободу.

Она посмотрела на него, глаза ее сощурились от напряжения. Он снисходительно усмехнулся. Милая, снова она продолжала свою полувековую борьбу с Зиной, не прекращавшуюся даже тогда, когда они жарились на планетах звездной системы Бернарда. Однако там она вела ее с присущим ей коварным спокойствием. Ему стало досадно, что ей нужно вновь объяснять то, что не требовало объяснений. И обидно, что эта храбрая женщина выглядела жалкой. Только сейчас он заметил, что на ней та же одежда, что была и на корабле. Она не набросилась, как остальные, на современную моду с ее чудодейственными косметическими средствами. Остальные женщины возвратились на Землю молодыми и красивыми. Лида Мэй предпочла совершать с ним эти сумасшедшие прогулки по здешнему парку. И она тоже боялась своего геройства? Но ведь нынешние психологи и косметологи делали все, чтобы их геройство не походило на музейное, чтобы они были современными людьми.

Она продолжала лежать, и он прикрикнул:

— Нам здесь таких не надо! — Это прозвучало неожиданно резко, и Нильс поправился, но вышло не веселее:

— Мне нужен дуб. Койку можешь взять, если уж она тебе нравится, а дуб не отдам.

Лида потерла щеки руками.

— Прости, я было задремала… — и так быстро вскочила с кровати, что даже пошатнулась. — Здесь приятно спится.

Она не умела врать, и ей давно бы надо было отказаться от попыток — всегда неудачных — обманывать его. Зачем ей нужно было выглядеть смешной? Она поправила волосы маленьким космонавтским гребешком и спросила будто невзначай:

— А что с девушкой?

— Ты настаиваешь на объяснении? Только что ты заявила, что каждый должен иметь тайну, чтобы стать человеком. И ты права. Пятьдесят лет на одном корабле, без тайн, это действительно бесчеловечно!

Она спрятала гребешок в карман. Привела в порядок не только волосы, но и лицо.

— Тогда не спеши убегать, дорогой! Если ты позволишь мне на чем-то настаивать, то я буду настаивать только на одном: не чувствуй себя виноватым и возвращайся на Землю с Зиной.

Он шутливо присвистнул, но не мог скрыть удивления.

— Неужели ты ее прогнал, дурень? Прогнал? Сейчас же беги и догони ее!

— Слушай, — вскипел он, — ты что, забыла о нашем уговоре? После возвращения из Космоса каждый сам решает свою судьбу.

— Это было на корабле, — спокойно возразила Лида. — Здесь же все оказалось гораздо сложнее, чем мы себе представляли. Это как и со звездой Бернарда. Сколько веков уже люди знают, что это две звезды, а продолжают называть их звезда Бернарда.

Как только она начинала говорить метафорами, он приходил в бешенство, потому что и через пятьдесят лет с трудом понимал их истинный смысл. А еще потому, что храбрый планетолог и бортинженер и таким образом пыталась вести борьбу с артистичной Зиной.

— Ревнуешь, что все сегодня говорят о Нильсе Вергове, а тебя почти не вспоминают? Ну хорошо, сейчас же сбрею бороду и сделаю заявление о тебе.

— Давай не будем обижаться, Нильс! Я хотела сказать, что эти две звезды связаны, как бы они ни старались избежать системы. Я говорила о нашем решении.

Он сел на траву и, опершись затылком о край койки, покачивался, как в кресле-качалке. Сухая листва в рассеянном свете дня переливалась всеми оттенками желтокоричнево-красных тонов. В Гагаринске не было времен года, и только растения отмечали свою осень. Листья висели неподвижно, и он лишь сейчас заметил, что здесь не бывает ветра. Это его потрясло: может ли дерево жить без ветра? Жило! Целый лес дышал рядом с ним, но только белки и птицы создавали в нем какое-то движение.

— Представляешь, — сказал он, — это действительно Зина. Клонинговая копия. Полный идиотизм! Параноя, чистейшая параноя! Ее запрограммировали любить меня, и когда я возвращусь…

— Ты должен возвратиться, Нильс, должен в конце концов вернуться, — перебила она его со страстью, столь не частой для нее. — Тогда, может быть, и я возвращусь.

— А я тебе мешаю, что ли? Двойная звезда, а? А почему бы тебе не возвратиться раньше?

Он ждал, что она ответит ему. А она опустилась перед ним на колени, как опускаются перед костром в поле.

— Не знаю, был ли ты счастлив со мною в Космосе, но на Земле — не будешь. Иди, Нильс, попробуй! Смотри, какая она красивая и молодая, и лет ей, наверно, столько же, сколько было, когда мы улетали. Это Зина здорово придумала!

— Ты невозможна!

— А может, ты боишься? Молодости ее боишься? — парировала она с иронией.

— Не тебя ли это я однажды здорово взгрел?

Она весело прыснула:

— Пожалуй, и я тогда в долгу не осталась. Прекрасная была драка, помнишь?

Действительно драка тогда разгорелась живописно яростная, как в старых фильмах. И никто их не разнимал, потому что более живого развлечения с момента взлета у них не было. Но повторить еще раз такое он не посмел — не из-за дисциплины — женщины на звездолете были не менее здоровые и неистовые, чем мужчины. У Лиды, стоящей перед ним на коленях, были плечи борца, конечно, в наилегчайшем весе, а в кошачьей медлительности ее движений таилась и кошачья стремительность реакций.

Расслабившись от воспоминаний, она положила руки ему на колени.

— Нильс, если тебе хочется меня ударить, я стерплю. Я понимаю, тебе не на ком сорвать зло.

— Но что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты вернулся к Зине. Ты не забыл ее, я же знаю. Может быть, она вернет тебя к жизни. Меня никто не запрограммировал любить тебя.

— О, я думал, ты это делаешь из великодушия! Только было удивился, а оказывается вон оно что?

— А что? Мы же с тобой даже не знаем, любим ли мы друг друга! Разве ты забыл, как мы соединились? Первый астропилот — и вдруг без партнерши! Стыд и срам! Его любимая Зина отказалась лететь, две другие — разболелись, я — пятый дублер на планетолетах, без всякой надежды попасть в экипаж. Пожал плечами: если нет другой, нельзя же откладывать полет из-за такой ерунды…

Он неловко пошевелился, хотел переменить позу, но Лида продолжала давить ему на колени. Он виновато произнес:

— Разве так все было?

— А разве не так?

— Не помню. Пятьдесят лет все же!

— Но о ней помнишь все, Нильс. Не мучайся, правда, не губи себя со мной!

— Я тебе надоел, что ли?

— Мы даже и этого не знаем. Не успеем надоесть друг другу и айда — по порядку номеров в камеру анабиоза!

Он резко вскочил — от боли в затылке и от раздражения, что его неожиданно потянуло к ней. Впервые после того, как они покинули звездолет. Может быть, из-за этой ее полусонливости или оттого, что сегодня она казалась еще более недоступной, чем обычно. Он обнял ее за плечи и заметил усталые строгие морщинки вокруг ее рта, увядшую кожу лица, тонкие полоски на шее, нежную седину на висках. Его словно обжег насмешливо-веселый огонь ее глаз — она угадала его состояние.

— А не думаешь ли ты, что это может быть не от перемены, не от стресса, а просто от возраста?

Лида приняла удар спокойно, как принимала все его удары до сих пор.

— Ты прав, стара я уже для тебя. В таком возрасте мужчина и женщина не сверстники. И ты меня не жалей, ты же знаешь, я ненавижу, когда меня жалеют.

Он тряхнул ее за плечи:

— Эй, если бы мы были на звездолете, стали бы мы так разговаривать?

— Мы бы лежали в камере, как замороженные рыбы, или зевали перед экранами. И мечтали о Земле!

— Из этого что ли состоял весь полет?

— А кто его знает, так уж ли велико то, что мы совершили. Сегодня ракеты-зонды доходят до Бернарда втрое быстрее. И делают все автоматически.

Чего хотела эта безжалостная женщина — лишить их даже бледного ореола героев? Ты улетаешь на примитивнейшем звездолете, который получает ускорение через определенные интервалы путем целенаправленных атомных взрывов, так что тебе даже не известно, останешься ли ты жив после очередного ускорения или превратишься в звездную пыль! Двадцать атомных бомб грохочут у тебя за спиной, двадцать раз ты предварительно переживаешь собственную смерть. Ты переживаешь ее и каждый раз, отправляясь в камеру анабиоза — тебе никто не гарантирует возвращение оттуда. И все это — отлично сознавая, что через какие-нибудь одно-два десятилетия будут созданы более быстрые и более безопасные звездолеты, а единственный смысл твоей экспедиции состоит в том, что она первая. Ведь история отказывается ждать и не терпит перескакивания через ее этапы. Улетаешь с мыслью, что даже, если и уцелеешь, у тебя не будет настоящего возвращения — из-за различия во времени ты вернешься в мир более чуждый, чем звездная система Барнарда!.. Нильс порывисто прижал ее к себе.

— Мы же мертвые, Лида, понимаешь, давно мертвые! Нас еще тогда похоронили. С музыкой и речами. Это были не проводы, а похороны. Зина это почувствовала, потому и отказалась лететь. Она знала, что мертвым возврата нет.

Лида легонько отстранила его бороду, закрывшую ей пол-лица, и стала нежно ее поглаживать.

— Неправда. Это мы похоронили их, Нильс. Для нас перспектива возвращения была реальностью, а для них надежды дождаться нас не существовало.

— Мы мертвые, Лида, мумии, музейные чучела!

— Но не ты, тебя они дождались. И ты уже ее простил.

— Плохо, что нам не разрешили иметь детей.

Рука ее замерла, губы сжались. Он почувствовал, как в душе его шевельнулось что-то еще неосознанное. Он осторожно отстранил ее от себя. Лида присела на пятки. Он долго рассматривал свою измятую куртку, стараясь совладать с собой. Когда их глаза встретились, ему показалось, что ее глаза мертвы:

— Возвращаешься?

— Не туда, куда ты меня посылаешь. Перво-наперво сбрею бороду, потом запрошу Центр, когда вылетает следующий звездолет. Только бы было место.

— Нильс, ты спросишь только о себе? — остановил его ее вопрос, когда он уже был на аллее. Он обернулся.

— Нет, только о тебе. И буду ждать, выберешь ли ты Нильса Вергова своим партнером.

Ее второй оклик остановил его уже на развилке.

— Нильс, ты не дал мне сказать. Мы не мертвые, Нильс, просто мы перестали лететь. Вот этого-то мы никак не можем постичь.

И она подняла вверх большой палец правой руки — астропилоты пользовались этим знаком, когда сообщали, что приборы в порядке, что все в твоем секторе спокойно. Беззвучный всплеск радости — всегда очаровательно неожиданный — озарил ее бледное лицо.

Он тоже поднял вверх большой палец.