Кшиштоф Рогозинский, Виктор Жвикевич
В ТЕНИ СФИНКСА
Пер. Е. Вайсброта
Старуха сидела у окна, опершись локтями о подоконник, и высматривала что-то там, в раскинувшемся за стенами дома мире.
— Когда я была девочкой, — проговорила она, — женщин вроде меня было множество. Они днями просиживали у окон. Мне всегда интересно было, зачем они так сидят и что видят… Ведь сидели они даже тогда, когда за окнами никого не было. Как вот сейчас. Иногда я останавливалась под их окнами и тоже смотрела. С того же места на то же, что и они. И ничего интересного не видела. Мне это быстро надоедало и я убегала. А они еще долго сидели и смотрели. Может, тоже чего-то ждали?
— Возможно, но задерни занавески.
Старик сидел в потертом кожаном кресле. Они очень подходили друг к другу — она, он, кресло, резной столик на гнутых ножках, покрытый вязаной скатертью. Еще в комнате были деревянный сундук в углу и диван — старая покосившаяся развалюха с тоскливыми провалами по бокам, и было странно, что не слышно, как жалостно постанывают его ржавые пружины.
— Погоди, — покачала головой старуха. — Ты обратил внимание, какой сегодня странный день? Почти безветренный. Покраснели каштаны, скоро опадут листья, а в долине туман. Новый город далеко, и такое ощущение, будто его вообще нет.
— Может, сходим куда-нибудь? — предложил старик, не отрывая глаз от газеты.
— Зачем?
— Ну, немного развеяться. Посмотреть на людей.
— Поздно. Года бы два назад… Теперь уже не хочется. Для меня слишком поздно. А тебе хватит и газет.
— Пожалуй, верно… Правда, газеты годичной давности.
Он сидел ссутулившись, одетый в вязаный свитер с черными латками на локтях. Его острые коленки смешно торчали, выпирая из вытертых до белизны брюк.
— Послушай, какая тишина, — снова бросила она. — Тишина, и все-таки как-то тревожно. Знаешь, я чувствую, что сегодня он придет.
— Кто?
— Ты же знаешь…
— Чего это вдруг? — удивился он, подняв седые брови.
— Чувствую… Слышишь?
— Что?
— Кто-то идет.
— Обычные шаги, — сказал он.
— Остановился!
Старуха спряталась за пожелтевшую занавеску.
— Показалось, — равнодушно буркнул старик.
— Эрнест, у меня предчувствие. Он идет сюда.
— Нет. Прошел мимо.
— Вот увидишь, вернется. Человек, который пришел на такой пустырь, мог идти только к нам. А вдруг это Ральф?
Старик сухо рассмеялся.
— Брось!
— Возвращается!
— И правда, — согласился он, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы.
— Какой-то странный, — заметила старуха, продолжая смотреть в щелочку между занавесками.
— Ты его видишь? — спросил старик.
— Да… Маленький человечек. Сгорбленный и невзрачный. Даже странно, что кто-то захотел остаться таким. Он что-то держит под мышкой.
Шаги затихли. Стало слышно, как кто-то вытирает ноги о половичок, лежавший перед дверью. Они ждали, затаив дыхание. Наконец раздался резкий звонок.
— Пришел, — шепнула она.
— Сиди. Я отворю.
Кряхтя, старик поднялся с кресла. Газета соскользнула на пол. Шаркая шлепанцами, он прошел в переднюю. Щелкнул замок. Послышался негромкий разговор. Мужчины переговаривались через приоткрытую на длину цепочки дверь.
— Слушаю.
— Я из больницы, — нежданный визитер при каждом слове шмыгал носом, словно его мучил насморк.
— В чем дело?
— Принес одежду Эрнеста Боита.
— Благодарю, — звякнула цепочка, скрипнула дверь. — Долго же вы думали.
— Вещей мало. Нижнее белье, — гость опять шмыгнул носом. — У хозяина в общем-то потребностей почти и не было. Вы же знаете — он был всего лишь самим собой.
— Конечно… Это вам, — послышался звон мелочи.
— О, благодарю. До свидания. Кланяюсь… Да! Примите мои соболезнования… Вы его брат? Очень похожи…
— Да-да, все в порядке… — обрезал старик и захлопнул дверь.
Облегченно вздохнув и волоча ноги, он вернулся в комнату.
— Чего ему надо было? — спросила старуха.
— Из больницы. Вещи принес.
— Что он там болтал? Какие-то соболезнования… Ты его знал?
— Нет. Впрочем, он мог измениться. Что говорил? Знаешь, я не обратил внимания.
— По мне — каждый человек оттуда ходит в маске, — старуха поправила платок на плечах. — А что под маской — одному богу известно.
— Люди как люди, — вздохнул старик.
— Для тебя — возможно. Сунешь нос в газету и знай себе бубнишь: «Любопытные вещи творятся…»
— А что странного?
— Ты странный. Ты сам. Взгляды тебе, что ли, привили в больнице новые?
— Я не давал согласия, — глаза в сеточке морщинок улыбнулись.
— Согласие, — проворчала она. — Кто тебя спросит-то?
— Мир движется вперед.
— Слишком он уже далеко зашел.
— Не злись, — пытался он успокоить ее. — Разве это нам поможет? Мы с тобой выбрали боковую тропинку. Сидим тихонько. А они — пусть себе забавляются.
— И что только получится из их забавы? Смотри-ка!
— Что там еще?
— Иди сюда. Скорее.
Он подошел к окну.
— Ну?
— Там кто-то есть. Я видела — мелькнуло что-то красное.
— Может, вчерашний рыжий пес?
— Нет. Еще светло. Там, где деревья. Красное платье… Какая-то девушка. Отодвинься, она смотрит сюда.
Старик спрятался за спину старухи, и некоторое время они стояли сгорбившись, словно присыпанные пылью, голова к голове — его старательно причесанные белые волосы и ее седой пучок, заколотый костяной шпилькой.
— Ну, что там она? — наконец спросил он.
— Ничего. Стоит. Но в лице что-то такое… Посмотри сам, только не высовывайся.
— Не вижу ничего особенного, — сказал он неожиданно изменившимся голосом.
— А как ты можешь увидеть без очков-то?
— И верно, — он беспомощно оглянулся и похлопал руками по груди в поисках несуществующих карманов.
— Ты и читал без очков, что ли? — спросила она.
— Как без очков? — смутился он. — Я только что снял.
— Ну так быстренько надень и взгляни…
Он поплелся к столу.
— Где же они?.. Ага, — очки лежали на сиденье кресла.
Он заправил тонкие дужки за уши и, ворча что-то под нос, вернулся к окну. Некоторое время молча смотрел на улицу.
— Ну, как? — спросила она.
— Ладная девица, — тихо вздохнул он.
— И утром тоже приходила. Крутится тут, будто тот рыжий пес. И все время глазеет. Ты прав — очень складненькая… Вот только лицо… Она, кажется, знает, что мы дома.
Он пожал плечами. Потом повернулся и направился к столу. Кряхтя, уселся в кресло и пригладил рукой белые волосы на висках.
— Подумай, — сказал он. — Что ты…
— А может, это он? — старуха взглянула на старика округлившимися глазами. — Им безразлично — он или она.
Старик раздраженно взялся за газету.
— Уж лучше закрой окно, — проворчал он.
— Может, и верно, — неохотно согласилась она. — Пусть стоит… Эрнест, а если она тоже ждет его?
— Чего ради?
— Мне кажется, он где-то поблизости. Впрочем, как знать…
— Перестань. Отойди же наконец от окна. Послушай лучше, что пишут в газетах.
— Все время одно и то же.
— Что ты хочешь! Газете год! Но интересно. А какие заголовки: «ГРАБИТЕЛЬ ИЛИ ЦЕЛАЯ ШАЙКА?» Этого мы не читали. Помнишь Ральф говорил, что первое время будут хлопоты с преступностью?
Она неохотно отошла от окна. Нерешительно постояла, опершись рукой о спинку кресла, в котором утонул за раскрытой газетой старик, а потом присела на свой стул. Рядом стояла корзинка с клубком шерсти и лежало вязанье. Под ногами подушка.
— Не читай вечерами такие вещи, — сказала она.
— Конечно-конечно. Но ты только послушай:
«После прокатившейся недавно волны грабежей дирекция Музея искусств вынуждена была установить дополнительную сигнализацию. Однако вчера уже через два часа после открытия музея…»
— Вчера! — фыркнула старуха.
— «…через два часа после открытия музея, — повторил он, — обнаружилось исчезновение икон, принадлежащих кисти Андрея Рублева. Показания свидетелей противоречивы…»
— Не удивительно, — вставила она.
— «Посетители, находившиеся в то время в зале, утверждают, что иконы укладывал в сумку мужчина в форме работника музея. Дежурная по залу показала, что видела молодую элегантно одетую даму с черным саквояжем. Продавщица из газетного киоска обратила внимание, как портье помогал уложить саквояж в багажник микробуса пожилому лысому мужчине. У машины был номерной знак дипломатического корпуса. Перед следственными органами снова возникает вопрос: кто совершил кражу — одинокий грабитель или целая шайка?»
— Иконы Рублева, — вздохнула старуха. — Когда я была молодой, из книжек вырезали цветные репродукции византийских икон, наклеивали на доски, слегка чернили над огнем края, а сверху покрывали лаком, и лики святых глядели со стен своими огромными глазами… Теперь, наверно, тоже смотрят на того грабителя.
— Не известно, был ли он один.
— Наверняка один, — заметила она, потянувшись за вязанием. — Они теперь все могут.
Старик зашелестел газетой.
— О! Послушай:
«Я ПОЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЕСЛИ ТЫ СТАНЕШЬ ДЕВУШКОЙ!
Один мужчина полюбил юную и красивую девушку. Его чувство не осталось без взаимности. Однако девушка избрала для себя общественный статус мужчины. Читатель спрашивает, как ему поступить. Нам представляется, что нельзя склонять девушку изменять решение. Это ее личное дело. Кроме того, как гласит старинная поговорка: важно чувство, а не пол».
— Хотела бы знать, как все это у них в действительности выглядит, — сказала старуха, вывязывая очередную петлю.
— Любая революция порождает проблемы: общественные, технические, биологические, — заметил старик. — Но со временем все приходит в норму.
— А я тебе говорю, на этот раз добром не кончится.
— Кто знает, — старик перевернул страницу. — О, вот:
«ВОЛНЕНИЯ НА ТЕРРИТОРИИ КОЛЛЕДЖЕЙ.
Строгий надзор со стороны службы безопасности за соблюдением молодежью ограничений полиморфизма привел к бурным выступлениям студентов, требующих права на самоустановление формы».
— Один придумал, а другие… только б не отстать, — сказала старуха с явным осуждением. — Копаешься в старых газетах, а во всех одно и то же. Фанатики расовой сегрегации требуют ограничений, а недоросли — свободы выбора. Им только позволь. В пеленках застаешь сосунка, а под утро…
Старик громко рассмеялся.
— Все шутишь. С этим-то как раз никаких забот. Право на выбор дает психическая зрелость, — он поправил на переносице очки, заглянул в низ страницы и посерьезнел. — Взгляни, что они тут пишут! «ГРАНИЦЫ ТРАНСФОРМАЦИИ». Статья какого-то профессора Гольберга. Впервые слышу.
«Существует реальная опасность возникновения так называемой «усталости материала», которая связана с частотой видоизменений и продолжительностью определенных воздействий на органическое вещество. Резкие смены функций организма приводят к вырождению макрочастиц, прежде всего нуклеиновых кислот. Исследования показали, что процессы преобразования оставляли невредимыми лишь водные растворы и биологические коллоиды, которые также являются жидкостями, хотя и имеют высокую степень вязкости. Так что достаточно пластичным элементом наших тел можно считать лишь жидкости. Однако не следует забывать, что человек — не амеба…»
— Вот… вот именно. Наконец что-то разумное, — подхватила старуха. — Не амеба.
— Но ведь это чепуха! — старик даже затрясся от злости. — Твой Гольберг не имеет ни малейшего понятия об истинном механизме биологических трансформаций!
— Мой Гольберг?! А ты сам-то имеешь? — она глядела на старика, сочувственно улыбаясь. — Мне казалось, ты сохранил здравый рассудок.
— Здравый рассудок, — передразнил он. — Ральф бы сказал: два древних, чудом выживших динозавра. Дремлют в залитой солнцем лагуне, и им в голову не приходит, как мало осталось жить.
— Ты о чем-нибудь жалеешь? — серьезно спросила она.
Он что-то буркнул в ответ.
— Да, — подхватила она. — Всегда лучше чувствовать, что ты не одинок.
— Перестань, — буркнул он под нос.
— Если б ты знал, Эрнест, что такое сидеть здесь в одиночестве и ждать известий из клиники. В любой момент кто-то мог позвонить и сказать, что ты никогда не вернешься.
— Позвонить? А ведь и верно…
Он с неожиданной энергией вскочил с кресла, но тут же сник и тяжело потащился в прихожую. Было слышно, как он снял трубку, попытался набрать какой-то номер, потом бросил ее.
— Не вышло? — спросила она, когда он вернулся и снова погрузился в свое кресло.
— Нет.
— Хорошо, что ты дома…
Он сидел, свесив голову на грудь, потом тихо сказал:
— Давай не будем об этом, Елена.
Они долго молчали. Она смотрела на него поверх вязанья, но он не поднимал глаз, снова уткнувшись в газету.
— А вот это даже забавно, — проговорил он после долгого молчания. — Объявление на полстраницы:
«ДЭВИД МЭДСОН — МЕССИЯ ЗООМОРФИЗМА».
— Чего-чего? — не поняла она.
— Еще один пророк и манифест его новой веры. Послушай:
«Мы обречены на половинчатость ощущений, на минимализм восприятия мира. По сравнению с совершенством эволюционных решений, которыми Природа одарила представителей животного и растительного мира, человек полуслеп и полуглух, он — калека с дегенерированными органами чувств. Поэтому свобода формы не может ограничиваться видом homo sapiens. БУДЬ ПТИЦЕЙ, ВОЛКОМ ИЛИ РЫБОЙ, КАК БЫЛИ ИМИ БОГИ ПИРАМИД, БОГИ С ГОЛОВАМИ ОРЛОВ И БЫКОВ! Только таким может быть тело ВЛАДЫКИ ВСЕЛЕННОЙ! Будь одним из нас — идея зооморфизма даст тебе истинную свободу и освобождение от оков рода! КАЖДЫЙ ИЗ НАС — НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ЛИЧИНКА КРЫЛАТОГО СФИНКСА!»
Старик замолчал.
— Но… — наконец простонал он, тяжело дыша. — Они посходили с ума!
— Опять Ральф?
— Нет. Ральф верен своим идеалам.
— Подозреваю, что и нам тоже отчасти.
Прижимая к груди клубок шерсти, словно свернувшегося котенка, она смотрела в точку своими белесыми, выцветшими глазами и улыбалась. Тепло и грустно.
— Да, — повторил он твердо. — Верен, как собака.
— Не говори так. Может быть, этим ты обижаешь его. — Она умолкла. — Тс! Там кто-то есть…
— Где? — удивился он.
— За дверью. Подслушивает.
— Опять тебе почудилось, — махнул он рукой.
— Я слышала шорох.
— Пойду взгляну, — он начал подниматься, одновременно нащупывая ногой шлепанцы.
— Нет-нет! — испуганно шепнула она.
— Тогда выбрость всю эту ерунду из головы. Наверно, снова собака. Болтается тут уже неделю.
— Послушай, Эрнест. А если… — она замерла, подняв палец с накинутой на него ниткой. — Я ведь уже раньше думала… Знаешь, однажды я сидела у окна. Этот пес бежал по тропинке, потом вдруг остановился и посмотрел на меня. Может, это и смешно, но я наверняка знаю, что смотрел он на меня.
— Надо было позвать, — равнодушно ответил старик. — Места в доме хватит…
— Ни за что! А вдруг он — один из них… Кто-нибудь из сторонников того пророка?
Старик рассмеялся, вконец развеселившись.
— Новое воплощение полупса-полубога?
— Я ведь серьезно. Взгляни на дату на газете. Даже бумага пожелтела. Последнюю нам принесли год назад. Все могло измениться. Теперь их может быть очень много.
— И одного они откомандировали подсматривать за нами, — он все еще смеялся, но уже не так уверенно. — Такая парочка — любопытнейший объект для наблюдений. Два древних ящера. Вот поклонники зооморфизма и приставили к нам своего соглядатая.
Видно, она приняла его слова всерьез, потому что не на шутку испугалась.
— Как ты можешь!
Он сложил газету и откинулся на спинку кресла.
— Иногда мне кажется, что за всем этим кроется какой-то более глубокий смысл.
— Скорее бессмыслица, — заметила она.
— Так нельзя, Елена. Мы верны нашим предкам. Слишком верны. А что если все это не более чем детское упрямство?
— Когда-то Ральф тоже сказал, что мы отличаемся детским упрямством.
— Потому что в этом что-то есть. Они практически бессмертны. Их ограничивает только барьер психической усталости, утомление от жизни. Но с ним можно протянуть и тысячу лет.
— Слишком уж много, — сказала она так тихо, что он едва расслышал.
— Ну, видишь, это сделал твой сын, а мы окрестили его молохом.
— Я всегда любила Ральфа, Эрнест, и верю, что когда-нибудь он к нам придет… Но одного я ему не прощу.
— Чего же?
— Взгляни в окно, — сказала она. — Ты когда-нибудь раньше видел таких больших и странных птиц?
— Тебе показалось, — его ясные зеленоватые глаза потемнели от странного света за раздвинутыми занавесками. — Всему виной сумерки и тучи. Низкие, как перед бурей.
— Нет, Эрнест, — она спокойно вывязывала очередную петлю. — Нет. Не надо меня обманывать. Это не птицы. Так же как и тот рыжий, вынюхивающий что-то пес. Никогда не прощу Ральфу того, что он сотворил с нашим миром.
— Грешно ли подарить людям истинную свободу? — Старик задрал подбородок со следами седой щетины. — Достаточно было небольшого вмешательства в генетику и в механизм гормонального метаморфизма. Плюс несколько радикальных иссечений в мозжечке и щитовидной железе. Организм человека уже был подготовлен к такой операции.
— Подготовлен? — переспросила она.
— Конечно! Видишь ли, Елена, теперь любой из них может стать кем захочет. Свобода формы и пола. Достаточно глубоко сконцентрироваться на метаболизме организма — и человек впадает в состояние летаргии, а потом просыпается в иной ипостаси.
— А тому грабителю не понадобилось даже засыпать.
— Вот видишь. Вопрос тренировки. Никто ведь не знает, до какой степени можно совершенствовать власть над собственным телом. Безразлично, появился ли ты на свет болезненным, ущербным человеком или женщиной, которая раньше полжизни отдала бы за красоту и обаяние. Теперь все зависит от твоей психики, от желания. Твой внешний вид — отражение богатства души. И это справедливо.
— Обойдемся как-нибудь, — заметила она.
— У нас просто не было другого выхода! И так ли ужасно быть сегодня женщиной, завтра мужчиной? Либо кем-то еще? Может быть, ничего странного нет даже в том, что какой-то пророк вещает о появлении нового сфинкса?
Он еще некоторое время тяжело дышал, и глаза его горели необыкновенной энергией. Потом неожиданно обмяк и спрятал лицо в ладони.
— Эрнест… — прошептала она.
— Что? — буркнул он, не поднимая головы.
— Ты так странно говоришь…
— Потому что хочу сказать наконец, — голос у него дрожал. — Я устал держать это в себе. Ведь ты всегда была умнее многих других женщин, ты должна понять. Они существуют независимо от того, нравится ли это нам. Возможно, они не люди в нашем понимании, но именно им принадлежит решающее слово в судьбе нашего вида, вершиной которого некогда были мы, люди.
— Они уже не люди, — упрямо сказала она.
— Стереотип рассуждений. Что такое человек? А если то, что совершил Ральф и его сподвижники, было не раковой опухолью вырождающейся науки или удачным, хотя и сумасшедшим, экспериментом?
— А чем же тогда еще?
— Эволюционной необходимостью.
— Не понимаю, — призналась она.
— Видишь ли, в том виде, в каком сейчас существуем мы с тобой, человек уже пребывает десятки тысяч лет, со времен кроманьонцев. Между ранним же и поздним палеолитом homo sapiens претерпел огромные изменения, пройдя путь от питекантропа до современного человека. Но начиная с позднего палеолита физическая эволюция человека прекратилась! Значит ли это, что тот человек, которого мы привыкли видеть, являет собой вершину эволюции, что он нечто окончательное, неизменное, застывшее? Ерунда! Было бы величайшей ошибкой так считать. Откуда же взялось торможение, длящееся уже десятки тысяч лет?
— Не знаю, — сказала Елена так, словно думала уже о чем-то совершенно другом. Спицы в ее руках быстро мелькали.
— А я знаю! — воскликнул он.
— Эрнест…
— Погоди. Я тебе скажу, почему мы перестали развиваться. Исчерпались возможности природы. Она была не в состоянии дальше двигать нашу эволюцию. Род homo sapiens ждал. И не думаю, что мы затащили нашу цивилизацию на неверный путь. Это лишь качественный прыжок. Предвиденная и глубоко укрытая в возможностях эволюции метаморфоза. От homo sapiens до homo creator — в полном значений этого слова. Не сумасшествие, а необходимость высшего порядка!
— Эрнест, — укоризненно сказала она. — А ведь совсем недавно мы думали одинаково.
— Мы и сейчас ближе, чем когда-либо, — быстро сказал он. — Пойми, мы оказались на обочине главной ветви эволюции. Словно динозавры. Словно неандертальцы.
Старуха перестала вывязывать петли и внимательно взглянула на мужа.
— Эрнест. Я мало что понимаю. Прости. Я больше слушала как ты говоришь. Вы с Ральфом очень похожи.
Наступила тишина. Они сидели, глядя друг на друга из разных углов маленькой комнатки. Сундук, диван, кресло и стул, на стене снимок в золоченой рамке — тех времен, когда они были молоды, рядом — стенные часы — даже не слышно, как они тикают, наверно, остановились ночью, а может, вчера или и того раньше. Тишину разорвал громкий лай. Он замер на высокой ноте, а потом послышался жалобный удаляющийся вой, словно собака убегала, поджав хвост.
Резкий звук звонка.
— Ax! — вскрикнула Елена. Клубок шерсти упал у нее с коленей и покатился к столу.
— Кто там еще? — удивился старик.
— Не отворяй, — шепнула она.
Он встал, снисходительно улыбаясь, и, шаркая шлепанцами, направился в прихожую. Сначала скрипнул засов, потом дверь.
— Добрый вечер, — раздался молодой женский голос. Старуха сидела, прислушиваясь.
— А-а, добрый…
— Я разыскиваю мать Ральфа Боита.
— Да? Моя… жена в комнате.
— Ваша жена?
— Меня зовут Эрнест Боит.
— Но ведь… Я думала, вы…
— Проходите, пожалуйста, налево.
В комнату вошла высокая темноволосая девушка в красном платье. Стройная и тоненькая. На ногах розовые чулки и туфельки, как из перламутра. Через плечо — сумочка.
— Добрый вечер, — сказала она и взглянула на старуху огромными печальными глазами.
— Добрый вечер, — ответила та.
— Не буду мешать, — буркнул старик. — Пойду в сад. Взгляну. Что-то хмурится, будет дождь.
— Нет-нет, — словно испугавшись чего-то, запротестовала старуха. — Останься.
— Как хочешь.
Он подошел к креслу и скрылся за раскрытой газетой.
— Да… Значит, это вы… — старуха беспомощно стиснула в руках неоконченное вязанье. — Cадитесь… — она указала на диван.
Девушка присела на краешек.
— Значит… Вы ищете мать Ральфа? Я его мать, могу вам чем-то помочь?
— Вы должны знать, где он, — ответила девушка.
— Я? — удивленно взглянула на нее старуха.
— Конечно.
Старуха беспокойно заерзала на стуле.
— Видите ли, Ральф давно не был здесь, — неуверенно сказала она. — Вам, вероятно, лучше спросить кого-нибудь из его друзей. А я даже не знаю, кто они и где живут. Вы должны знать. Спросите их.
— Я спрашивала.
— Ну и что?
— Возможно, они не хотят сказать.
— А почему бы им не хотеть? Да… А, собственно, зачем он вам?
— Я скоро стану матерью.
— Ох, — смутилась старуха. — Я не заметила…
— Но я еще не знаю, решусь ли рожать, — сказала девушка.
— Минутку, — старуха насупила брови. — Почему не знаете?
— Если Ральф не вернется… Это зависит от него…
— Значит, это он?!
— Да.
— Он знает?
— Нет, он неожиданно исчез.
— Странно, — задумалась старуха.
— А вы не пытались его разыскать? — спросила девушка.
— Дом и сад — вот весь мой мир. Я давно не выходила за его пределы. Муж был в лечебнице, а я…
Девушка опустила свои огромные глаза.
— А я искала. Но напрасно. Пока он сам не захочет, никто его не найдет. Никогда.
— Вы думаете… он… — с тревогой спросила старуха.
— Ваш дом — последнее место, где я спрашиваю о нем. Завтра я тоже уйду.
— Куда?
— Если он решился, то и я стану кем-нибудь другим. Жаль, когда-то я думала, что мы сможем быть вместе…
— А ребенок?
— Из-за него я и откладывала. Может, мне легче было бы найти Ральфа, если бы я не была похожа на себя. Но это бы означало конец для ребенка. Но ничего, завтра я стану другой женщиной. Возможно, более красивой, от которой такой человек, как Ральф, не ушел бы. Или мужчиной, и постараюсь завоевать сердце какой-нибудь другой женщины… Жизнь в любом случае впереди… Не та, так другая.
Ее глаза стали еще больше от набежавших слез. Она даже не открыла сумочку, чтобы поискать платочек и вытереть щеку, и медленно поднялась с дивана.
— Ну, я пойду.
— Постойте! — воскликнула старуха. — Так же нельзя!
— А что мне остается? До свидания. Точнее — прощайте, мы, вероятно, больше не увидимся.
Направляясь к двери, она задержалась около старика, поглощенного изучением газеты.
— С вами я тоже прощаюсь, — сказала она. — Хорошо, что вы живы. Помнится, Ральф как-то говорил, что у вас неважное здоровье. Но, надеюсь, теперь все в порядке. Это хорошо. Вместе всегда лучше…
— Да-да, — подтвердил старик, опуская газету на колени.
— Не вставайте, — запротестовала девушка, видя, что оба встали, чтобы проводить ее.
— А если все-таки Ральф появится? — неуверенно спросила старуха.
— Зачем? — рассмеялась девушка и тряхнула длинными волосами. — Любовь хороша тогда, когда она есть. Сегодня я и сама вспоминаю только какие-то мелочи. Например — глаза — они всегда у него задумчивые и печальные, а еще зеленые. Он говорил, что унаследовал их от матери, но я вижу, и у вашего мужа такие же.
Старик поправил пальцем сползшие на кончик носа очки.
— Ну, прощайте, — девушка улыбнулась старухе. — И не надо меня провожать.
Она повернулась и быстро вышла. Еще некоторое время был слышен стук ее высоких каблучков. Потом воцарилась тишина. Только где-то далеко все еще жалобно выла собака.
— Эрнест, — тихо сказала женщина.
— Да?
— Что это значит?
— Ну… ничего, — проворчал он. — После приступа, когда я последний раз лежал в клинике, я попросил, чтобы мне дали новые хорошие глаза. Зеленые, как твои. Для них это не проблема.
— Эрнест, это неправда.
— Уверяю тебя.
— Ты весь — другой. Я же вижу. Чувствую. Ты даже говоришь иначе. Кем ты… Кто ты?
— А кем я могу быть? — беспомощно спросил он.
Он снял очки и, щуря глаза, потер пальцами переносицу. Хотел что-то сказать и встретился со взглядом старухи. Очки стукнулись об пол.
Он неожиданно ссутулился и закрыл лицо руками. Сидел так долго, а она глядела, как дрожат его плечи, и тоже не могла произнести ни слова. Он заговорил, но это уже был другой, совершенно другой голос.
— Прости… мама, — сказал он.
— Ральф?!
Она вскочила так резко, что откинутый стул с грохотом упал на пол. Вязанье сползло на ковер.
— Зачем?! — Она смотрела на него своими выцветшими, некогда зелеными глазами. — Ведь Эрнест… Ральф, что это значит?
— Я должен был, — простонал он.
— Зачем?
— Отец… У него был последний приступ.
Она покачнулась и упала бы, но оперлась рукой о стену. Он даже не заметил — все еще сидел, свесив голову до колен.
— Я предчувствовала… — прошептала она, едва шевеля губами. — Предчувствие не обмануло меня тогда, ночью. Рядом не было никого, и я знала, что никогда не будет. Но утром пришел ты и сказал, что все в порядке, что обошлось. Я была счастлива и забыла о предчувствии… Зачем ты это сделал?!
— Вы… никогда не расставались, — глухо сказал он.
— Ральф!
— Я хотел, чтобы ты осталась. Хотя бы ты.
Она стояла у стены, глядя на него. Слезы навернулись на ее глубоко запавшие глаза, но не скатились по щеке, а разбежались по сеточке сухих морщин.
— Так нельзя, Ральф, — сказала она. — Тот, кто уходит, должен уйти. Спокойно. Ты же сам говоришь, мы динозавры. А ты — уже другой человек.
— Мама! — плечи его задрожали еще сильнее.
— Если ты хотел быть рядом со мной, то надо было прийти Ральфом. Я знаю, ты хотел как лучше… Поэтому я буду ждать. Приди таким, каким был мой сын. Но не возвращайся один…
За окном послышался далекий гул, словно за горизонтом начиналась гроза.
— Видишь, собирается буря, а девушка, наверно, еще не дошла до города. Надо ее догнать. Теперь ты принадлежишь ей и ее ребенку. Ты не имеешь права забывать об этом. Он должен родиться. Ведь для него ты создал свой новый, — она с горечью покачала головой, — прекрасный мир.
Старуха подошла к креслу и положила руки на его седую голову.
— Это не плохой мир, мама, — сказал он и прижался к ней.
— Может быть, — сказала она. — Не знаю. Но именно поэтому беги за ней. Я поверю, что твой мир прекрасен, может быть, даже добр, только если ты наберешься мужества отдать ему собственное дитя. Иди.
Старик послушно поднялся. Лицо у него было иссиня-серым, как небо за окном, с которого упали первые капли дождя. Они уже шумели в листве деревьев перед домом и застучали по подоконнику.
— Дождь начинается, — сказал он. — Я закрою окно.
— Дождь? — она словно очнулась. — Слышишь?.. Странный шум…
— Ну-ну, все хорошо, все уже хорошо, — он погладил ее руки.
— Нет, какой-то голос…
— Тебе показалось. Дождь, — он подошел к окну и вдохнул полной грудью. — Подойти и взгляни, какие крупные капли.
Она встала рядом, совсем маленькая, согбенная, словно он сразу же подрос, распрямил так долго сутулившуюся спину. Перед ними в тумане и полумраке лежал мир. Среди звуков усиливающегося ливня выделился какой-то тихий шелест, он то стихал, то появлялся вновь, словно что-то ползло в сухой траве, вторило ударам капель, тянуло за собой гул отрывочных голосов.
— Послушай, опять! — шепнула она. — Надо скорее догнать девушку.
— Да, — сказал он. — Иду.
Он уже отвернулся от окна, когда она схватила его за руку.
— Подожди, — щуря выцветшие глаза, она пыталась что-то разглядеть за занавеской, колеблющейся под порывами ветра. — Ральф, видишь? Куда бежит собака?
— Убегает от дождя.
— Но она бежит сюда.
— Становится темно, а у нас единственный дом в округе.
— Ральф! Девушка! Она тоже бежит сюда!
— Но ведь это всего лишь дождь, — удивился он. — Почему она так спешит?
— Ральф, иди скорее, — поторопила старуха. — Отвори дверь.
— Дверь открыта. Она выходила последней и прикрыла ее только снаружи.
Где-то, вероятно у порога, заскулила собака. На дорожке послышались шаги. Стук в дверь. Опять раскат грома, на этот раз ближе. Ветер усилился, и странный, все более явственный звук плыл над землей, словно волна невидимого наводнения.
Стук повторился.
— Открыто! — крикнул Ральф и выбежал в прихожую. — Ну, все-все, спокойно…
Дверь раскрылась, ворвался ветер. Полыхнула молния. От неба до земли. В призрачном свете лицо девушки казалось особенно бледным. К ногам жался скулящий мокрый пес.
— Что-нибудь случилось? — спросил Ральф.
Девушка, тяжело дыша, прижалась мокрым лицом к его груди.
— Там… — проговорила она с трудом, — из города…
— Что? — не понял он.
— Н-не знаю… — всхлипнула она. — Ночь. И такой странный хруст. Он приближается. Ничего не видно. Только один этот звук — страшный… Я побежала обратно… По дороге собака… И мы вместе…
— Идите сюда! — крикнула из комнаты старуха.
— Что там еще? — отозвался он.
— Со стороны города, — дрожащим голосом проговорила старуха. — Оно темнее, чем ночь.
— Идет из города, — шепнула девушка.
— Кто? — он все еще не понимал.
Вдруг он охнул и кинулся к окну.
— Нет!.. — простонал он, втягивая голову в плечи. — Невероятно…
— Говори!!!
— Нельзя было забиваться сюда… Да-да, я все время читал газеты годичной давности… Оставаться на месте — значит отступать. Теперь я знаю… То, что мы совершили, было лишь началом… прелюдией метаморфозы…
— О чем ты, Ральф?! — спросила старуха.
— Ральф?! — вскрикнула девушка.
Ральф обнял ее.
— Мы остались далеко позади, дорогие мои, — в его глазах стояли слезы. — Ты, мама, и ты, и даже собака… А там свершился новый перелом. И сегодня даже я не могу представить себе, кем или чем стали теперь люди. Взгляните на эту черную лавину… Она все ближе. Еще немного, и она поглотит нас.
— Я боюсь, — шепнула девушка.
— Не надо, — неуверенно улыбнулся он. — Ведь ЭТО вышло из домов… Во время бури, на дождь и под открытое небо… Дождь промывает раны, смывает всю грязь.
— Что это может быть, Ральф? — дрожащим голосом спросила старуха.
— Н-не знаю, — ответил он. — Ничего не знаю… Но ждать осталось недолго. Может, узнаем, когда каждый атом наших тел сольется с надвигающейся волной… Странное ощущение… Может быть, там вообще не будут иметь значения форма и… одиночество? Смотрите… Миллиарды зрачков, видящих насквозь… А мы… Какое странное ощущение… Куда вы?.. Где вы?! О-ох, как глубоко… и легко… Опять вместе… неужели…
— Странный, невесомый мир.
Еще некоторое время чужой звук нарастает тяжелым пульсом и слышны размеренные четкие шаги, одновременно с этим топот бегущих ног, обутых и босых, собачий вой. Потрескивание радиопомех, трепет крыльев, пение птиц, женский смех, голоса, мерное дыхание зеленой шелестящей листвы. Музыка, шепот. Гортанный звериный рык сменяется гулом моторов, скрежетом и топотом копыт. Снова смех. Какой-то звук — струн, стекла, пружин? Все перемешалось, пульс — пульс гигантской аорты… И вдруг тишина… Полная тишина. Ни шороха, ни звука, и только иногда из пустоты в пустоту падает последняя капля дождя и слышен удаляющийся гром.
notes
