Пал Молнар
Последний долгожитель
Доллину нравилась жизнь; хотя возраст его и приближался к тремстам годам, ему до сих пор не прискучила собственная молодость. Дни его протекали в покое и благоденствии; он работал, учился, развлекался, много путешествовал, каждый раз в новые, доселе неизведанные края. Одним словом, в этом мире он чувствовал себя превосходно. А между тем целое столетие прошло с тех пор, как он остался единственным из всей группы, подвергшейся эксперименту; прочие его сотоварищи-все двадцать девять человек — давным-давно отказались от этой затеи и прекратили принимать регенератин, чудодейственное средство, провозглашенное в былые времена панацеей от всех бед. И лишь один Поллин держался стойко, пережил своих правнуков и с грустью, но и без чрезмерного отчаяния, одну за другой провожал в последний путь своих жен.
Однако с недавних пор он стал испытывать усталость, какую-то необъяснимую отупляющую лень, которая неожиданно охватывала его, парализовала тело и мысли и надолго отравляла настроение. Поначалу Поллин думал, что все это симптомы легкого недомогания, которое пройдет само по себе, и потому не придавал им серьезного значения. Позднее, однако, он заподозрил неладное, и подозрение это стало крепнуть, хотя он и старался отогнать черные мысли.
Переломный момент в его жизни, когда Поллин вынужден был признаться самому себе, что с непреходящей молодостью для него навсегда покончено, произошел сегодня, тринадцатого октября две тысячи четыреста четвертого года.
Из уважения к хронологии, а также для того чтобы восстановить причинно-следственные связи, придется проследить ход событий с самого утра. Хотя гнетущие подозрения уже давно одолевали Поллина, в это утро они окрепли и сменились твердой уверенностью.
В самом пробуждении не было ничего необычного: автомат проиграл запрограммированный музыкальный отрывок, после чего револьверный шприц ввел под кожу Поллина небольшую дозу тонизирующего препарата. Затем автоматическая рука влажной губкой обтерла его тело, а струя сухого воздуха и полоскание для рта освежили Поллина и прогнали остатки сна.
На все процедуры ушло не более полутора минут, так как Поллин сам поставил автомат на ускоренный темп: он намеренно вычеркнул из своей жизни излишний комфорт, чтобы сохранить натренированность тела. У его постели стояла шведская стенка с целой системой разных эспандеров, и Поллин каждое утро не меньше часа занимался гимнастикой. И не напрасно: многие молодые люди завидовали его твердым, как камень, мускулам, а хорошо развитый брюшной пресс делал его фигуру юношески подтянутой. Ему удалось сохранить безукоризненную спортивную форму, и физическое здоровье до сих пор ни разу не подводило его.
Однако сегодня утром он почувствовал непреоборимую вялость и лень; такой апатии ему еще ни разу не доводилось испытать. Руки и ноги отказывались повиноваться, и любое даже малейшее движение стоило ему неимоверных усилий. Впервые за триста лет жизни он вынужден был прибегнуть к рекламному тонизатору «психовитал»; он принял тройную дозу стимулятора и только тогда почувствовал его воздействие.
До последнего дня Поллин работал с полной нагрузкой, без всяких скидок на преклонный возраст. В научно-исследовательской химической лаборатории он нес двухчасовую службу наблюдения за приборами. Задача была нетрудная, она никогда не исчерпывала всей энергии Поллина, но сегодня он никак не находил в себе сил взяться за привычную работу. Лишь сейчас ему стало ясно, что давно затаился в нем непонятный недуг, с которым он никак не желал считаться и избегал даже самой мысли о нем, а теперь им пришлось столкнуться в открытую, и от этого никуда не денешься. Оставался один выход, и волейневолей Поллин вынужден к нему прибегнуть: теперь уж ему не миновать визита к психиатру.
У Поллина были основания сторониться психической проверки. Неизвестно, чем обернется визит к психиатру, и неспроста многие поговаривали, будто неврологические клиники переполнены.
Поллин опасался, что у него не слишком много шансов ускользнуть от курса лечения: широкий технический прогресс, роботы и подсобные автоматы на все случаи жизни — все это давало человеку огромную власть над миром. Вот почему ученые уделяли такое внимание душевному состоянию людей.
— Прошу, дружище, — доктор Логарн приветливо похлопал Поллина по плечу. — Признаться, меня нисколько не удивляет ваш визит. Я был уверен, что если не ко мне, то к кому-то из моих ближайших потомков вы обратитесь непременно.
Поллин нерешительно помедлил у двери. Им овладел страх, как только он почувствовал, что фотоэлементный регулятор захлопнул за ним металлические створки дверей. Как знать, откроются ли они вновь, чтобы выпустить его? В особенности теперь, после такого «обнадеживающего» вступления Логарна. Наверное, он, Поллин, чем-то вызвал у врача недоверие. Бывает, что совсем молодые люди вынуждены подолгу задерживаться в стенах этого заведения, что же тогда говорить о нем, с его бременем трехсот лет! Доктор Логарн сел за свой письменный стол. В обстановке кабинета ни одна деталь не напоминала, что это приемная врачевателя душ. Всю правую стену от пола до потолка занимали полки с книгами, противоположная стена — из цельного кварцевого стекла — служила окном. За спиной доктора мягко колыхались ярко-зеленые листья экзотических растений, пол покрывал красный бахромчатый ковер. Обстановка была скорее по-домашнему уютной, чем больничной.
Однако Поллин прекрасно знал, что камеры, ловко замаскированные всеми этими предметами мирного быта, следят за малейшими оттенками его мимики, точнейший звукоанализатор записывает на магнитофонную ленту каждое его слово, а может быть, и ритм дыхания.
— Прошу вас, Поллин, проходите и располагайтесь как дома, — голос доктора звучал по-прежнему приветливо.
Да только на эту приветливость теперь уже больше никто не клюнет, даже дети и те знают, что это более как испытанный врачебный прием, призванный внушить пациенту доверие. От такого обращения не успокоишься, а напротив, большого труда стоит унять нервную дрожь.
Поллин опустился в кресло перед докторскик столом.
— Выслушайте меня внимательно, друг мой, — доктор Логарн упорно придерживался взятого тона. — У нас, естественно, хранятся результаты всех ваших медицинских обследований. Нам прекрасно известно, что мы имеем дело с человеком безукоризненного здоровья и стальных нервов, такой человек мог бы прожить мафусаилов век и без всякого регенератина. Но в то же время нельзя забывать о том, насколько рискован ваш эксперимент.
При этих словах доктор поднялся с места, и некоторое время они с Поллином молча смотрели друг другу в глаза.
— Должен признаться, это просто чудо, что вы до сих пор переносили курс без всяких жалоб.
Похвала оставила Поллина равнодушным. Он давно свыкся с тем, что о нем говорят только в таких выражениях, как «чудо», «невероятно», «сенсационно» и тому подобное. У него выработался стойкий иммунитет против такого рода эпитетов.
— Прошу вас, доктор, перейти к сути. Дело в том, что я…
— Да-да, я знаю, — перебил доктор Логарн. — Вы чувствуете утомление и вялость. Едва вы успели переступить порог, дорогой Поллин, как я распознал у вас типичные симптомы неврастении. Скажу больше, мне и не надо было видеть вас; в основном картина была ясна, я знал, что это неизбежно.
Поллин старался казаться невозмутимым.
— Преклоняюсь перед столь искушенным диагностом. Однако мне от этого ничуть не легче. Если вам так досконально известен этот недуг, откройте мне, что меня ждет. Можно ли тут как-то помочь?
— Согласен, Поллин, — тон Логарна стал жестким, — отбросим условности в сторону! Ваша болезнь излечима, при условии если вы сами захотите излечиться.
Доктор Логарн умолк. Тишину нарушал только монотонный, усыпляющий шелест кондиционера.
— По патетике вашего тона я догадываюсь, куда вы клоните, — сказал Поллин без всякого любопытства или удивления.
— Догадываетесь вы или нет, а я как врач должен сказать вам прямо: прекратите принимать регенератин.
Поллин скроил насмешливую мину.
— И только-то? К этому и сводятся все премудрости вашей науки?
— Другого выхода нет, Поллин. Человеческая жизнь гармонична лишь в естественном единстве со смертью…
— Можете не продолжать! — раздраженно воскликнул Поллин, вскакивая с места. — В вас говорит зависть и только зависть. Я требую немедленно выпустить меня.
— Никто вас не держит, вы знаете, что дверь сама раскроется перед вами, и все же требуете от меня разрешения! — Доктор не в силах был скрыть свое недовольство. — Да вам и не хочется уходить отсюда ни с чем… вам страшно!
Широкая ладонь психиатра с размаху стукнула по стеклянной пластине стола, и стоявший на столе видеофон подпрыгнул и опрокинулся.
— Я пришел к вам за помощью, — запальчиво бросил ему Поллин. — Мне казалось, что вы достаточно опытный специалист. А вами движет заурядная человеческая зависть…
— Да поймите, глупец вы этакий, что я мог бы раздобыть это лекарство, если бы захотел! — взорвался доктор Логарн и тоже вскочил с места.
И врач, и пациент, тяжело дыша, смолкли как по команде: оба понимали, что лучше на какое-то время прервать разговор. Поллину уже мерещились шаги бегущих санитаров, и пальцы его непроизвольно сжались в кулаки. Но дверь не открылась, да и в кабинете не слышно было никаких подозрительных сигналов. Доктор Логарн первым взял себя в руки, он снова сел в кресло и продолжил беседу с пациентом.
— Для вас, Поллин, так же как и для остальных двадцати девяти участников эксперимента, время потеряло всякую ценность. Вам некуда было спешить, для вас не существовало неотложных дел. А в результате все ваши действия и поступки утратили свое значение, по крайней мере в ваших собственных глазах. Вы могли допускать любые промахи и ошибки — у вас было время их исправить, все упущенное вы без труда могли наверстать. Однако должен вам заметить, дружище Поллин, что подобное состояние заманчиво лишь на первый взгляд. Ведь именно оно, это сознание бесконечности времени одним махом выключило в вас неслыханно мощный побудительный фактор. Неужели вы не заметили, Поллин, что ваша жизнь как бы повернулась вспять и стала похожей на зоологическое или растительное существование? Остальные ваши товарищи поняли это — кто раньше, кто позже. Вот и вам следовало бы признать, друг мой, что человеческую природу перехитрить нельзя.
Доктор Логарн вытащил платок и провел им по лбу.
— Я не требую от вас немедленного решения, Поллин. Мне хочется, чтобы вы сами пришли к этому выводу.
— К одному выводу я уже пришел, доктор. А именно: в психологии вы такой же дилетант, как и я.
Поллин резко повернул к двери, а доктор с улыбкой бросил ему вслед:
— Не стану препираться с вами, Поллин. Считайте себя правым. Надеюсь, что в скором времени мы оба поумнеем!
Створки двери, глухо щелкнув, сомкнулись за долгожителем. Доктор поднял опрокинутый видеофон, нажал кнопку включения.
— Есть там еще кто-нибудь? — усталым голосом спросил он у ассистентки.
День медленно тянулся к вечеру. Вытянувшись в кресле перед телевизионной стеной-экраном, Поллин с наслаждением приканчивал свою обычную порцию фруктового концентрата. Он часто поглядывал на часы, с нетерпением ожидая прихода Далмы, чтобы рассказать ей о смехотворном предложении этого недоучки-доктора. Однако она что-то задерживалась.
Далма, восьмая жена Поллина, была от природы умна и на редкость красива. В двадцать лет она вышла за Поллина и, судя по всему, была с ним счастлива. Всемирная слава мужа принесла известность и ей. У них было двое детей, и Далма растила их с нежностью и заботой. Годы мелькали один за другим, и вот уже в волосы Далмы закралась седина, ее фигура, некогда стройная, расплылась, а скользящая и плавная походка сменилась тяжелой поступью. Поллин все чаще оставлял жену по вечерам в одиночестве под тем предлогом, что неплохо бы заглянуть в бар поболтать с молодежью и потанцевать с девушками.
Между тем он любил ее. Он любил каждую из своих жен, но, пожалуй, Далма была ему милее всех. Его постоянно преследовало чувство, будто между ними так и не установилось подлинной близости, и поэтому он помимо воли вел нескончаемую борьбу — с ней, за нее. Вот и сейчас, пока Поллин смотрел стереокартины на телевизионной стене-экране, мысль о жене не покидала его. Он так глубоко задумался, что не слышал, как приоткрылась дверь, и спохватился, лишь когда жена остановилась рядом с его креслом. Вздрогнув от неожиданности, он посмотрел на жену, и внезапно им овладел страх. Лицо Далмы, всегда так пленявшее его зрелой женской красотой, сейчас неузнаваемо изменилось: губы нервно подергивались, глаза глубоко запали, веки припухли и покраснели; видно было, что Далма недавно плакала, от всего ее существа веяло тревогой и отчаянием. У Поллина перехватило горло. Он чувствовал, что случилась беда, но не мог или не решался спросить, в чем дело.
Женщина заговорила первой. Голос ее чуть дрожал, но на лице застыла холодная, непоколебимая решимость.
— Поллин, я должна сказать тебе прямо: я ухожу от тебя.
— Что случилось? — Поллин почувствовал, что бледнеет.
— Ничего.
Далма направилась к двери.
Поллин вскочил с кресла, точно подброшенный катапультой.
— Далма, родная, — произнес он срывающимся голосом, пытаясь удержать жену за плечи. — Скажи мне, что все-таки случилось?
— Абсолютно ничего, Поллин, — ответила женщина, не глядя на него. — Я ухожу… потому что мы с тобой не пара. Мне все это не под силу, я старею.
— Далма, дорогая моя, но ведь все это было известно нам заранее… И потом ты же знаешь, что я люблю тебя и буду любить…
— Да, знаю. И после моей смерти станешь наведываться к урне с моим прахом… точно так же, как сейчас навещаешь своих прежних жен. Нет, Поллин, я этого не хочу. Лучше мне уйти.
Поллин стиснул ее руку.
— И ты бросаешь меня в такую минуту… — проговорил он медленно, словно обращаясь к самому себе.
— Пусти меня, — женщина попыталась высвободиться, — нет никакого смысла тянуть дальше…
Поллин выпустил руку жены.
— Далма… а как же наши дети?
— Дети?.. — Далма окинула Поллина язвительным взглядом. — Да они скоро обгонят тебя. Чего ты от них ждешь? Они и не воспринимают тебя как отца… — У нее прорвались долго сдерживаемые горькие слезы. — Даже надо мной они посмеиваются, зачем я вышла замуж за эту живую мумию…
— Далма, выслушай меня! — Поллин хотел обнять жену.
— Оставь меня в покое! — с досадой бросила женщина и, оттолкнув его, выбежала из комнаты.
"Вам грустно? У вас плохое настроение? Примите психовитал, и жизнь опять улыбнется вам!" — слышался назойливый текст телерекламы.
Поллин повернул голову и успел захватить кадр: актриса с лучезарной улыбкой протягивала зрителю зеленую коробочку этого волшебного снадобья.
К полуночи двое мужчин коротали время у стойки бара.
Сквозь матовое затенение на потолке просачивался мягкий красноватый подсвет, наполняя овальное помещение бара приятным полумраком и уютной теплотой. Кроме этих двух мужчин все танцевали, оркестр, поддавшись общему приподнятому настроению, играл вот уже час без перерыва.
Горд, не скрывая скуки, томился разговором. Он ритмично покачивался в такт музыке, с завистью поглядывая на танцующих. Стоило кому-то из них посмотреть в сторону сидящих, как Горд с улыбкой кивал и поднимал свой бокал с виски.
— Постарайся понять меня, Гори, — в третий раз повторил Поллин и одним духом опрокинул в себя виски.
Горд, облокотившись о стойку, посмотрел Поллину прямо в глаза.
— Вот что, приятель, — начал он решительным тоном, с оттенком нетерпения. — Я буду с тобой откровенен, потому что остальные не решатся высказать тебе правду: мы не понимаем и никогда не могли понять тебя, старина.
Поллин отказывался верить своим ушам. Лишь какое-то время спустя он, запинаясь, выдавил:
— В каком… смысле?..
— Не скрою, — спокойно продолжал Горд, — мы тебя ценили как своего рода научный феномен. Ценили, но не более того, Поллин, ведь мы постоянно чувствовали, что ты — нам не ровня. И оттого никто не любил тебя, Поллин… Ты считал меня своим лучшим другом. Это верно, я действительно относился к тебе лучше других. Именно поэтому мне кажется, Поллин, нам лучше объясниться начистоту. Так знай же: мы никогда не понимали тебя и никогда не поймем.
Поллину хотелось убедить себя, что Горд просто шутит.
— Но, послушай, ведь мы неплохо проводили времз, когда бывали вместе… и вы, казалось, рады мне…
Горд резко перебил его.
— Это верно, Поллин. Мы радовались твоему обществу и сейчас радуемся. Но до сегодняшнего вечера мы знали другого человека: не подопытного кролика, занудного нытика и пессимиста, а неизменно молодого Поллина, великого долгожителя, единственного и неповторимого. С ним мы всегда готовы посмеяться и выпить, и девушки гордятся, когда он танцует с ними. Так вот, старина, нам нужен такой Поллин. Очень тебя прошу, дружище, перестань ныть, меня с души воротит от твоих нудных исповедей о рухнувшей семейной жизни и о дураке-докторе. Давай пропустим еще по одной и пошли танцевать!
Поллин почувствовал сильнейшее головокружение. Не от виски, хотя напиток был выдержанный — запасы XX века. Слова Горда его ошеломили. Бутылки, стойка, зажженные светильники, кресла, столы — все заплясало у него перед глазами, когда он, соскочив с табурета, потащился к кабине видеофона. Ему необходимо было поговорить с Далмой, и как можно скорее. По счастыр, из памяти его карманного компьютера еще не стерт кодовый номер родителей Далмы. Зайдя в кабину, он тотчас разыскал этот код и нажал соответствующие клавиши. Пустой экран долгие минуты вибрировал перед глазами, потом появилась Далма; у нее было утомленное, заспанное лицо.
— Далма, родная моя!.. — воскликнул Поллин. Женщина устало провела рукой по глазам.
— Это ты, Поллин… Что тебе нужно?
— Далма, любимая, — ласково проговорил Поллин, — я брошу принимать регенератин и тоже состарюсь… — наклонившись вплотную к микрофону, он прокричал во весь голос: — вместе с тобой!
Женщина молчала, уставившись перед собой сонным взглядом.
— Ты слышишь меня, Далма?.. — воскликнул он.
— Теперь это уже не важно, Поллин, — тихо ответила Далма. — С меня хватит.
Поллин молчал, лицо его окаменело.
— Я всю себя отдала тебе, Поллин, — так же тихо продолжала женщина. — А взамен получила лишь жалкие крохи… ты всегда оставался чужим… С меня хватит, Поллин, я не желаю начинать все сначала. Прощай!
Отображение стало бледнее, отдалилось, экран опустел.
Поллин успел почувствовать только, как колени его подгибаются.
Когда он открыл глаза, то встретил взгляд Горда — холодный, изучающий. Затем и бывший приятель исчез из поля зрения.
Зато откуда-то из непомерной дали вдруг выплыли веселые ребячьи лица: давно забытые друзья детских игр улыбались ему; перед ним возникло доброе материнское лицо, мать смотрела на него пристально и озабоченно, как прежде; а вот девушка, которую он полюбил впервые в жизни, улыбнулась ему радостно и безмятежно, и оба они рассмеялись, звонко и от души, как смеются только в юности…
Вой сирены спугнул видения. Поллин приоткрыл глаза, и белый электрический свет ослепил его. Сильные руки с профессиональной сноровкой подхватили его под мышки, подняли, понесли.
И в эту минуту великий долгожитель почувствовал себя жестоко обманутым.
