Книга: Как я был великаном
Назад: ЙОЗЕФ ТАЛЛО В МИНУТУ СЛАБОСТИ Перевод Ю. Молочковского
Дальше: ИРЖИ БЕРКОВЕЦ АУТОСОНИДО Перевод Е. Аникст

ДУШАН КУЖЕЛ
БЕГСТВО ИЗ РАЯ
Перевод В. Каменской

На космодроме дул пронизывающий осенний ветер. Ева стояла с красными, заплаканными глазами, копна волос рассыпалась, и светлые пряди развевались над лбом. Он хотел сказать ей на прощание что-нибудь хорошее, насколько, что-нибудь утешительное, но никак не мог припомнить нужных слов. А тут еще эта стужа, чертовская стужа, и — он стыдился этого — ему не терпелось поскорее забраться в удобную кабину ракеты, где постоянно поддерживалась ровная комнатная температура.
— Пора, — он нежно отстранил Еву и погладил ее по щеке.
— Боже мой, — заплакала Ева и снова бросилась ему на шею — Боже мой, не сердись, я ведь только глупая женщина и ужасно горжусь тобой, но мне страшно, мне так страшно… Я знаю, ты вернешься и не такая уж долгая разлука нам предстоит. Но что-то сжимает мне сердце, не дает вздохнуть…
«Страх, — подумал он. — Это мне надо бы бояться, перед таким дальним полетом в этом нет ничего удивительного — испытать хоть чуточку страха… Но сейчас мне просто очень холодно, и, если сию минуту меня не отправят в ракету, как пить дать простужусь».
Подошли начальник космодрома, главный конструктор и проектировщик полета. Крепко, по-мужски пожали ему руку. Седовласый конструктор успокаивающе обнял Еву за плечи и отвел в сторонку.
В сознании промелькнуло: кто знает, может, все то хорошее, нежное, что он хотел сказать ей, так навсегда и останется невысказанным… Он попытался прогнать нелепую, дурную мысль, сосредоточиться на том, как быстрее надеть скафандр, включить микрофон и укрепить плексигласовый шлем. Но мысль неотступно преследовала его, точно назойливая муха, и, когда захлопнулась герметическая крышка люка, он понял, что теперь и мысль эта заперта с ним в тесной кабине и ему от нее не избавиться.
В наушниках гермошлема послышался треск.
— Все в порядке? — раздался хрипловатый голос начальника космодрома.
— Все в порядке.
— Ну, ни пуха ни пера!
И сразу из диктофона донеслось:
— До старта осталась одна минута! До старта осталась одна минута!
На космодроме завыли сирены, и уже никто не осмеливался высунуть нос из бункера или из скрытого наблюдательного пункта. Нервы у всех напряжены до предела. И все это — из-за него.
Где-то в бункере, сжавшись в комок, Ева заплаканными глазами смотрит в телевизор, весь экран которого занимает его лицо. Растрепавшиеся на ветру волосы лезут ей в глаза, но ей и в голову не придет отбросить их рукой, она будет смешно и мило моргать, словно заспанный котенок.
Только бы на минуту снова оказаться рядом с ней, откинуть ей волосы со лба — пусть не щекочут, не мешают смотреть, еще разок поцеловать ее брови…
— Внимание! Старт через десять секунд! Старт через десять секунд! Отсчет: десять, девять, восемь, семь, шесть…
Еще не поздно нажать кнопку аварийной блокировки и выключить стартовое устройство. Потом можно сказать, будто ему показалось, что один из приборов не в порядке…
— …три, два, один, старт!
Глухой взрыв — и гигантская сила вдавливает его в мягкое кресло. Заметались стрелки циферблатов. Уши заложило, глаза на миг заволокло туманом. Резкий удар, где-то звякнуло разбитое стекло — господи, что случилось? Это конец… кажется, конец… Ева, моя хорошая, почему ты не откинешь волосы со лба…
Но ничего не произошло. Ракета летела ровно, только по временам чуть вздрагивала — это отделялись отработавшие ступени ракетоносителя и включались новые. Потом на мгновение наступила гнетущая тишина и какая-то непривычная легкость приподняла его с сиденья. Он освободился от пристежных ремней. По кабине плавали осколки одного из запасных хронометров. Очевидно, он был плохо закреплен и в момент старта сорвался со стенки.
— Ну, как? — загудело в наушниках. — Все в порядке?
— Да, да… все в порядке.
Пришлось откашляться, голос почему-то сел.
— Сообщи свои параметры для корректировки полета.
— Ладно, сообщу, — буркнул он. А про себя подумал: «С чего это он мне „тыкает“, ведь еще на космодроме мы с ним были на „вы“? Или теперь это не имеет значения, я для него уже не живой человек, а лишь исполнитель проекта, олицетворение его идеи, его мысль, выстрелянная в космос? А со своей мыслью он имеет право быть на „ты“…»
И он раздраженно включил электронную машину. К чему все это? Ведь он же знал, что измерительные приборы передают параметры на Землю автоматически, просто его хотят чем-то занять. С ненавистью взглянул на дуги приборов, освещенные мертвенно-синим сиянием. И почувствовал себя среди них лишним: приборы все сделают сами, он здесь только наблюдатель.
Внезапно один из приборов предостерегающе загудел, потом раздалось сердитое попискивание, и вслед за этим что-то приглушенно зашипело. На миг его прижало к стенке кабины. К счастью, он понял, в чем дело: это включился дополнительный двигатель — ракета огибала рой метеоритов.
Он увидел их на экране локатора — несколько еле заметных точек, холодные камни, бесцельно блуждающие по Вселенной. И любой из них может стать причиной его конца… Только зазвенит, лопаясь, обшивка ракеты, и он превратится в такое же метеорное тело, мчащееся неизвестно откуда и куда…
Снова запищал прибор, фиксирующий появление метеоритов, от страха у него засосало под ложечкой.
В этот миг он вдруг реально ощутил всю тяжесть космической пустоты и безграничное одиночество затерянных в мировом пространстве валунов. Почувствовал свою полнейшую беспомощность, ибо единственное, что он мог сделать, — это крепко сцепить пальцы и страстно пожелать себе избавления от грозящей опасности.
И вспомнилось близкое, доброе небо, под которым он лежал как-то в траве за домом, когда отец задал ему трепку за разбитый электрический фонарик. Тогда он твердо решил, что не вернется домой, потому что на самом деле фонарик разбила мама, да постеснялась признаться. Он так и заснул на мягкой лужайке, а когда проснулся, небо висело совсем низко… Мириады звезд мерцали, точно серебряные шары на рождественской елке, казалось, протяни руку — и срывай по одной. Он был голоден, от вечерней свежести бил озноб, хотелось домой. Но он припомнил свою великую обиду, и так ему стало себя жалко даже в носу защипало, а из глаз покатились слезы. Он встал на колени и начал молиться, чтобы его позвали домой, чтобы пришли уговаривать, — ибо только так он смог бы вернуться, гордым и удовлетворенным. Он молился с чувством, горячо, и ему казалось: раз небо так близко, бог непременно услышит его и исполнит просьбу. Через минуту он и вправду услыхал, как мать, всхлипывая, зовет его. Она прижала мальчика к себе и сунула в руку клейкий леденец, купленный специально для него в лавке. Он отправил леденец в рот и задохнулся от счастья…
— Сообщи параметры, — послышалось в наушниках.
Ну, к чему вам эти параметры, дурни? Хотите точно знать место, где меня захлестнет море одиночества и космической пустоты? В газетах появится коротенькая заметка: в стольких-то километрах от Земли связь с космонавтом неожиданно прервалась…
Ева, бедная моя, светлая моя, такая молодая и такая несчастная… Руки мои беспомощны, не способны что-нибудь сделать, моя боль, словно крохотная, незаметная песчинка, канет в бесконечность, и, бессильный помочь самому себе, я не смогу даже никого разжалобить, мне не к кому воздеть руки, некого умолять.
Знать бы, что существует хоть какая-нибудь доля вероятности, что тебя услышат…
Что за чушь, ведь научно доказано… Но, с другой стороны, никогда не знаешь точно, на свете слишком много загадочного… А, была не была…
Оттолкнувшись от стенки кабины, он подплыл к креслу, опустился в него, просунул ноги в пристежные ремни, воздел руки, поднял глаза к потолку и медленно, слово за словом, стал припоминать обрывки давно забытых молитв. Он вспоминал их упорно, напряженно, отирая пот со лба, но каждое новое слово, найденное в закоулках памяти, приносило радость и утешение.
Не известно, долго ли предавался он этим молитвенным раздумьям. Неожиданно какой-то слабый стук заставил его очнуться. Стук доносился со стороны герметически закрытого люка.
«Так и есть — метеорит! — испугался он. — Локатор вышел из строя и вовремя не изменил траектории полета…»
Стук повторился, на этот раз чуть громче.
— Войдите! — невольно вырвалось у него, хотя он прекрасно понимал, что говорит чушь.
— Откройте, пожалуйста, эту дверцу, — послышался откуда-то снаружи тихий, но очень приятный, мелодичный голос.
Он провел рукой по лицу, протер глаза: черт побери, неужели начинаются галлюцинации?…
— Откройте, прошу вас. — И снова раздался стук.
— Минутку, — пробормотал он. — Только надену скафандр, ведь если я вам открою — весь воздух сразу выйдет.
Дрожащими от волнения пальцами он стал медленно и неуклюже открывать герметический люк. Воздух с громким шипением вырывался наружу. Один из приборов предостерегающе загудел и начал мигать.
— Спасибо, — произнес нежный голос. — Вам нетрудно подать мне руку?
В кабину проскользнуло прекрасное златокудрое, синеокое существо в белом шелковом хитоне с большим вырезом сзади, из которого торчали лебяжьи крылья.
— Мир вам, — торжественно произнесло существо.
— Слава Иисусу, — учтиво отозвался космонавт.
Заметив, с каким изумлением смотрит он на белые крылья, существо улыбнулось.
— Это так… больше для проформы, в безвоздушном пространстве от них толку мало.
— Совершенно верно… — он растерянно кивнул, не зная, что отвечать.
Закинув ногу на ногу, белокрылое существо удобно устроилось в кресле.
— Меня послал наш старик. Велел привести вас к нему.
— К нему… то есть… то есть куда?
— Ну, ясно же — в рай! — И существо звонко рассмеялось.
— В рай… — глуповато улыбнулся он и вдруг выкатил глаза. — То есть как в рай?
— Нет, вы неподражаемы, — существо захлебнулось смехом. И старому тоже чем-то приглянулись… Впрочем, мы тут с вами лясы точим, а ведь наверху-то нас ждут! Понимаете, редко кому из наших удается перекинуться словечком с современным человеком. А уж там у нас тоска зеленая, чистый паноптикум, да вы и сами в этом убедитесь. Итак, прошу: захлопните, пожалуйста, ваше чудо, я покажу вам дорогу.
Когда минуту спустя космонавт выпрыгнул из ракеты, он упал на что-то белое, непонятное, мягко под ним спружинившее. «Видно, я совсем спятил, — подумал он, — но, пожалуй, это смахивает на облака».
Из того же странного белого вещества была и возвышавшаяся перед ними высокая стена с массивными деревянными воротами. Из окошка привратницкой выглянул лысый старец с белой бородой и усами. Завидев их, он вытащил огромный золотой ключ и попытался отпереть ворота.
— Лихоманка их задери, эти ворота, — проворчал он после тщетных попыток сладить с ключом и впустил пришедших через боковую калитку. — Давненько мы их не отмыкали. Извольте пожаловать туды, в тронный.
За воротами толпились любопытные. Они были в самых различных старинных одеждах, по большей части средневекового покроя. Зрелище напоминало парад актеров-любителей или бал-маскарад. При виде космонавта костюмированная толпа залопотала:
— Это он и есть?
— Ой, да он весь в золоте! И осматривается…
— А где у него глаза? Неужто люди теперь безглазые?
— Значит, так теперь выглядят люди?
— Да нет, просто на нем такая одежда.
— Мама, можно его потрогать?
Когда космонавт стал снимать гермошлем, воодушевление толпы перешло в бурное ликование:
— Смотрите, смотрите, он откручивает голову!
К нему тут же подскочили детишки, пытаясь дотронуться до «открученной» головы. Но процессия уже подходила к тронному залу. Несколько крылатых существ затрубили в золотые трубы. Над входом в зал висел большой плакат: «Наша цель — полное и абсолютное счастье». Вдоль стен вытянулись шпалеры крылатых существ в белых хитонах вперемежку с фигурами в старинных одеяниях. А в самом конце зала, на помосте, стоял богато украшенный позолоченный трон, и на нем восседал почтенный старец с длинными белыми волосами и окладистой белой бородой. Нетрудно было догадаться, что это и есть сам Господь. Космонавту почему-то вспомнилось, как однажды в школе он допытывался у законоучителя, что будут делать счастливцы, попавшие в рай. Учитель ответил, что они будут глядеть на лик господен и славить господа бога. Тогда он только рот скривил: вот еще, глазеть на чью-то физиономию и нудно тянуть псалмы — не больно велика награда за самоотречение, которого от них требовали. Но теперь, глядя в лицо Господа, он ощутил незнакомое, до той поры не испытанное блаженство, и сердце его бешено заколотилось от волнения и счастья. Он покраснел и опустил глаза. Господь понимающе усмехнулся, встал и энергично пожал ему руку.
— Приветствую тебя, сын мой! — загремел его могучий бас. — Очень рад, что после длительного перерыва вновь могу приветствовать жителя Земли. Ибо мир погряз во грехах и отвернулся от своего Творца, утратив тем самым милость его благословения. Но, хотя сердце твое и подернулось хладом сомнения, ты нашел в себе силы смиренно сложить в молитве руки и поручить себя воле Господней. И тогда сказал я ангелу, служителю моему: «Ступай и приведи этого человека пред очи мои, ибо он достоин награды!» И стало слово мое делом, а ты, сын мой, коли будет на то твое соизволение, можешь остаться у нас, в единственном месте, где вечно пребывает полное и нерушимое счастье. Иди и вопрошай очи свои, и вопрошай уши свои, и напоследок спроси сердце свое, и ведь скажет оно тебе — останься, внемли его гласу — ибо сердце никогда не лжет!
Договорив, Господь воздел руки, и по его знаку крылатые существа, а с ними и люди в старинных одеждах затянули многоголосый хорал. Их слаженное пение звучало чисто и нежно. Переливаясь на высоких нотах стеклянными колокольчиками, а на низких рокоча громовыми раскатами, оно заполняло весь зал, проникало в душу, космонавт чувствовал, как что-то распирает его сердце, давит грудь, щекочет в носу и выжимает из глаз слезы. Он никогда не пел, но тут рот его раскрылся сам собой, в горле возникли глубокие, мелодичные звуки и, переполненный неведомым дотоле чувством, он восславил Господа. Это было прекрасно, наверное прекраснее, чем в тот раз, когда он впервые отправился с матерью под рождество к заутрене. Возле алтаря стояли свежесрубленные елочки — в то время еще не додумались делать елки из полиэтилена, — они были настоящие, неповторимо прекрасные в своем несовершенстве и так пахли, что даже в горле першило. Соседи с улыбкой здоровались друг с другом, распространяя запах вина, приготовленного с сахаром и кореньями, от их теплого дыхания растаял иней на окнах церкви. И все пели — в полную силу легких. Священник, тоже изрядно хлебнувший, споткнулся перед алтарем, но органист Шутей грянул на органе во всю мощь и снова затянул припев «Спи, спи, Иисусе!», хотя он уже дважды повторялся, чем многих сбил с толку. Одни продолжали петь свое, другие присоединились к органисту… Это было замечательно! Получился такой потрясающий хорал, что сравниться с ним может лишь этот, исполняемый в раю.
— Благодарю вас, — поклонился Господь, когда пение кончилось. — А теперь пойдем, сын мой, я покажу тебе свое царство.
Они прогуливались с небольшой свитой. Господь часто останавливался, заговаривал то с одним, то с другим, для каждого находил ласковое слово, каждого вопрошал, может, ему чего не хватает для полного счастья.
— Счастье — наша главная задача, — повторял он. — И все, что ему препятствует, мы обязаны устранить.
Так, дружески беседуя, дошли они до небесной тверди.
— Взгляни, — Господь положил руку на плечо космонавта. Отсюда чудесный вид на солнечную систему!
— В самом деле, великолепно…
Господь вздохнул.
— Знаешь, относительно этого места у меня свои планы. Хочется со временем снести все эти укрепления и построить большую открытую террасу с рестораном, в котором можно было бы спокойно посидеть, выпить чашечку-другую кофе, послушать хорошую музыку, ну, и все такое прочее… Словом, немного модернизировать этот уголок. Да разве тут меня понимают? Ты же сам видел, здешние обитатели все больше из средневековья — позднее приток праведных душ практически приостановился, вот и приходится приспосабливаться к их вкусам, а то еще разочаруются… Эх, иной раз поглядишь — ну, паноптикум, да и только!
Господь оперся о небесную твердь и задумался, перебирая свою белую бороду.
— Ну, как, сынок, — спросил он вдруг, — счастлив ты тут?
— Думаю, что да…
— А останешься с нами?
— Не знаю… Пока еще не решил.
— Ну и ладненько, завтра надумаешь.
Спал космонавт в богато убранных средневековых покоях.
Утром его приветствовали трое мужей в рыцарском одеянии.
— Мы ваши соседи, — они низко поклонились. — Не соблаговолите ли вы принять участие в утренней репетиции хорала? Это было бы для нас величайшей честью.
— Буду весьма рад, — ответил он и тоже согнулся в поклоне. Потом вскочил с постели и стал быстро одеваться. Рыцари, переглядываясь, неуверенно топтались на месте.
— А это… эту штуку вы не наденете? — осведомился наконец один из них, показывая на скафандр. Космонавт сначала и вправду не собирался натягивать скафандр, но, заметив на их лицах разочарование, быстро надел его. Рыцари просияли. Они гордо выступали по бокам пришельца.
— Знаете, а мы с вами, кажется, земляки, — сказал самый высокий. — Я рыцарь Ян из Словян. С тех пор как я покинул ее, мне так недоставало густых лесов и чистых горных рек…
— Вы отправились воевать?
Рыцарь Ян пришел в замешательство.
— Не знаю… Очевидно, так… Помнится, там была тьма неверных, на головах у них были какие-то странные белые повязки… И было жарко, очень жарко… Мы сидели под пальмами, под прозрачно-голубым небом, нас без конца кусали муравьи… И я тосковал по дому…
— У вас оставалась дома семья?
— Семья? Гм… вот этого не могу вам сказать… Но как я стосковался по лесной землянике… Знаете, такие маленькие, сладкие, душистые ягоды. Они растут только у нас. Я все твердил себе, что, как только вернусь, съем целое ведро земляники! Да только…
— Только?…
— Не знаю… Кажется, я так и не вернулся.
— С вами что-нибудь случилось?
— Не знаю, не помню.
— Как же так, вы не помните, была ли у вас семья, вернулись ли вы на родину, случилось ли что с вами?
Рыцари поглядели на него с удивлением.
— Разумеется, — убежденно ответил рыцарь Ян. — А вы разве помните?
— Конечно, помню, ведь это свойственно каждому — то есть… гм… то есть…
Он остановился и сжал ладонями лоб.
— Что со мной? — воскликнул он. — Ради бога, что со мной? Ничего не помню… Только пустота, дыра, как от вырванного зуба, щупаешь ее и понимаешь: что-то там было, но что?… Сарай с дырявой крышей, запах хвои, сладкий леденец, кто-то распевает коляды…
Мимо проходил Господь.
— Что со мной, Господи? Я не помню, ничего не помню…
— Воспоминания? — понимающе улыбнулся Господь. — Многие полагают, что в них — источник утешения и даже счастья. Но это не так. То, что мы, оценивая настоящее, сравниваем его с лучшими мгновениями прошлого, постоянно наполняет нас ощущением неудовлетворенности… и беспокойством. Чтобы добиться полного счастья, в коем видим мы главную цель, пришлось избавить всех и от прошлого, и от будущего. Ну, не огорчайся попусту!
Космонавт немного успокоился, а после окончания репетиции и вовсе забыл обо всем, что его тревожило. Но через некоторое время, бесцельно блуждая по небесным просторам, он поймал себя на том, что мысленно вновь и вновь возвращается к своему прошлому, пытается собрать воедино жалкие Остатки воспоминаний.
Спал он необычайно долго — еле успел на предполуденную репетицию хорала. Архангел-хормейстер уже стоял за дирижерским пультом. Незаметно заняв свое место, космонавт легким наклоном головы приветствовал рыцаря Яна и взял в руки ноты.
После репетиции, гуляя, забрел он к райским вратам. Прильнув к щелям между желтыми гладкими досками, которые вовсе и не пахли деревом, он с тоской глядел в пустоту. У самых врат, отливая серебром и, точно указующий перст, нацеливаясь в таинственные дали, стояло какое-то сооружение. И космонавт, волнуясь, почувствовал, что между ним и этим странным предметом когда-то была, а может, и сейчас существует таинственная связь. Точно дитя, радовался он этой найденной частице прошлого и твер

 

(В тексте не хватает двух страниц)

 

рассвет и пора было воссесть на позлащенный трон. Рыцари станут низко ему кланяться — эх, паноптикум, чистый паноптикум. «А твердь я все-таки снесу», — снова и снова повторял он с упрямой надеждой, ибо и Господу необходима надежда, пусть даже совсем крошечная.
А в ракете между тем гудели и щелкали электронные приборы, определяя координаты полета. Сверив их показания, космонавт направил корабль к Земле. Исчезли, словно бы провалились, райские кущи, и снова он был один-одинешенек во Вселенной. Он провел пальцем по рукояткам приборов, радуясь, что это не рычаги беспроигрышных шахматных автоматов. Потом взглянул на хронометр, отмечающий земное время, и остолбенел…
Он включил автоматическое управление и сжал голову ладонями.
Приборы ровно гудели, за иллюминатором мелькали звезды, крошечные мерцающие огоньки. Казалось, будто он едет в поезде, в допотопном поезде со смешным паровозиком, грохочущим на рельсах и оставляющим за собой сноп раскаленных искр. Проносится мимо полей с рождественскими елочками, под которыми притаились сладкие, душистые ягоды земляники. Поезд грохочет, и его перестук звучит, словно рождественский хорал, органист Шутей хватается за голову, отец бранит за разбитый фонарик, мама прячет под фартуком сладкий леденец, а волосы Евы, точно паровозный дымок, развеваются по ветру. Поезд опаздывает — старомодные поезда всегда опаздывают, — и ягоды вянут, у елок вырастают новые полиэтиленовые ветви, а у Евы больше не развеваются по ветру волосы…
Он сжимал руками тяжелую голову и захлебывался счастьем оттого, что можно быть таким несчастным.
Назад: ЙОЗЕФ ТАЛЛО В МИНУТУ СЛАБОСТИ Перевод Ю. Молочковского
Дальше: ИРЖИ БЕРКОВЕЦ АУТОСОНИДО Перевод Е. Аникст