Год 1508. ОТТЯГИВАЯ ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ: я изгоняю божка из его дома, вращаюсь в обществе особ королевской крови, выведываю их мрачные и позорные тайны и оказываю великую услугу всему миру, за что он и не думает благодарить меня
— Мы услышали здесь чудовищные вещи, — сказал кардинал Треверзари из Сиены, — и нельзя позволить, чтобы их узнал кто-то еще.
Раздраженный разнообразными плотскими хворями и природной запальчивостью, папа Юлий ударил по столу своим небольшим жезлом из стали и золота. Будь кардинал поближе, удар этот достался бы именно ему.
— Куда ты смотришь, черт побери! — взорвался Юлий. — Я уже решил, что этот особый консилиум согласится расширить число ознакомленных. Итак, почему ты против? Ты меня слышишь?
— Трудно не расслышать, — нервозно ответил Треверзари, еще не старый и не настолько впавший в отчаяние или возвысившийся в добродетели, чтобы не чувствовать страха.
— Тогда прочисть свои уши, — завопил Юлий, — прежде чем я сделаю это за тебя! — Он показал, как это можно сделать острым концом жезла, и дал знак об окончании дискуссии.
Впрочем, прежде чем груз ответственности, тяжесть убийств и венерическая болезнь изменили его, Юлий был рассудительным человеком. Духовные останки юности заставили его вновь объяснить ситуацию кружку избранных (но, увы, не удостоенных доверия) кардиналов.
— Понимаете, — сказал он, жалея тратить время на обсуждение даже в подобной форме, — мы нуждаемся в нем. Это дело как раз для него. Быть может, Всемогущий и создал его именно с этой целью.
— Надеюсь, что так, — ответил Гвиччардини, кардинал из Флоренции. Потому что, если это мы или наше время сотворили его, какой же приговор на Страшном суде будет ожидать нас?
С подобной мыслью действительно приходилось считаться… отбросив ее самым решительным образом, папа Юлий нахмурился.
— Но знания, которыми он будет располагать… — запротестовал Треверзари, заходя слишком далеко в своей удаче. — Как он ими распорядится?
— Этого никто заранее сказать не может, — заметил папа тоном, предполагавшим для кардинала мрачное и, быть может, недолгое будущее. Человек этот сдержан и невозмутим, как коленка трупа. Учтите, если возникнут проблемы, мы всегда можем убить его; но я не думаю, что он истолкует все превратно.
— О… — Треверзари был в явном замешательстве.
— Рад слышать, что ты наконец доволен, — улыбнулся Юлий. — А теперь, с вашего доброго согласия, позвольте позвонить в колокольчик, чтобы его впустили… и другое чудовище тоже.
Услыхав зов, из прихожей в палату Совета вошел адмирал Солово. Его сопровождала монахиня, женщина настолько древняя, что, будь он наделен хотя бы начатками рыцарских чувств, непременно бы ощутил желание помочь ей.
— Ваше святейшество, ваши преосвященства. — С этими словами адмирал отвесил экономный поклон.
— Солово, — проговорил Юлий столь же кратко и выразительно, — у нас новые неприятности в той проклятой (простите, сестра) области, о которой лучше помалкивать, пусть вы и являетесь в ней признанным специалистом. Вам назначено решить эту проблему без всяких отлагательств.
— Безусловно, ваше святейшество, — без промедления ответил Солово, дабы понтифик не ударил лицом в грязь, проявив неоправданное доверие к своему слуге. — Ожидает ли меня нечто чрезвычайно важное, а потому выходящее за пределы моего денежного довольствия? Потребуется ли мне привлекать помощников?
Подобным тревогам Юлий симпатизировал, ему и самому приходилось в свое время есть хлеб изгнанника; поэтому папа представлял себе истинное счастье, которое приносит финансовая уверенность.
— Отвечаю «да» на оба вопроса, — отрывисто бросил он. — А теперь напомните, что вам обычно необходимо для досуга?
— Раз: свободное владение землями на Капри, — адмирал загнул палец в черной перчатке, — два: заранее прошу прощения за «грехи темперамента»…
— Ах да, — проговорил папа, скривив в бороде губы, — вспомнил: склонность к Тосканскому Пороку…
— Три: избранные тома из Ватиканской библиотеки. Я буду доволен, получив что-либо из этой тройки.
— Учитывая важность поручения, — сказал Юлий, проявляя редкую щедрость исключительно для того, чтобы сорвать маску бесстрастия с лица Солово, вы можете рассчитывать на обладание всеми тремя.
Эксперимент закончился дорогостоящей неудачей, и папа решил при случае отыграться, по одной выдирая страницы из какой-нибудь книги, принадлежащей самому адмиралу.
— Будут и помощники, — продолжил он. — Это дело интересует королей Франции и Арагона, императора Священной Римской империи, правителей Мантуи и Феррары… естественно, вместе с их армиями. Они окажут всю скудную помощь, на которую способны. Я привлеку даже собственные силы и свяжу всех официальным договором… Ну как? Более того, мои люди уже улаживают подробности в какой-то франко-фламандской дыре, пока мы здесь разговариваем. Достаточно, как по-вашему?
— Не уверен, — сухо ответил Солово. — Все зависит от того, с чем именно мне придется иметь дело. К тому же упомянутые важные персоны отвратительно двуличны, пропитаны националистическим духом и безумно любят себя. Едва ли они способны прислушаться к мнению простого римского адмирала.
— Все зависит от того, что именно будет он говорить, многозначительным тоном произнес папа Юлий. — Сестра, начинайте…
Пожилая монахиня была наготове.
— У меня был сон… — она пошатнулась.
— У нее был сон, — заявил адмирал Солово.
— Ну и что? — фыркнул молодой Людовик XII, король Франции. — Мне они снятся каждую ночь.
— И мне тоже, — согласился Максимилиан I, «король римлян», желая первым произнести свое слово. — В особенности после старого огуречного бренди. Заметная разница усматривается лишь в том, что мои сны не побуждают к войне две трети Европы.
— Но поскольку все мы уже здесь, — проговорил Альфонсо д'Эсте, герцог Феррары, пожалуй, излишне поспешно с точки зрения собственной выгоды, быть может, все-таки выслушаем всю историю.
Фердинанд II Арагонский, личность весьма уважаемая собравшимися за двуличие (и презираемая историками по той же причине), успешно угомонил всех присутствующих, чего самовластные правители своих земель потом не смогли простить испанцу.
— Итак, — проговорил он нейтральным тоном, — мы собрались не для того, чтобы объявить крестовый поход против турок…
— Нет, — подтвердил Солово, — подобное предположение предназначалось, чтобы одурачить венецианцев.
— И не для того, чтобы объединиться против вековой венецианской экспансии, — вставил Людовик XII.
— Нет, — согласился адмирал, — эта идея должна была одурачить всех вас.
— Посему, — с опасным спокойствием подвел итоги Джанфранческо Гонзага, маркиз Мантуи, — нам становится ясно, что мы вторглись в Италию и, рискуя всем, ввергли в войну Европу по прихоти страдающей бессонницей монахини…
— Это не просто старая монахиня, — вдруг вмешался Солово. — Это знаменитая Черная Дама Палатина, та, что предсказала падение Отранто.
— Так это было двадцать восемь лет назад! — рявкнул Фердинанд. — Там стены едва сами не падали. Я бы взял этот город с труппой дрессированных медведей!
— А потом предсказала смерть папы Александра VI, — кротко продолжил адмирал.
Собрание монархов разразилось хохотом. Звуки веселья никак не соответствовали их озабоченному и встревоженному виду.
— Ему же было семьдесят три! — взревел от удовольствия Альфонсо.
— Он хлебал бренди, как бегемот воду, — добавил король Людовик.
— И к тому же был родственником Чезаре Борджиа!
Последнее замечание, вырвавшееся из уст Гонзаги, внезапно успокоило всех. Знаменитый сын римского папы — облаченное в черные одежды «чудовище Романьи» — еще мог выйти «на ловлю». Даже изгнанный из Италии и лишенный всей власти, Чезаре сохранил способность пугать одним своим именем.
Владея ситуацией, Солово снисходительно улыбался.
— Мы предусмотрели возможность известного скептицизма с вашей стороны, — сказал он. — Попросили Черную Даму увидеть сны с конкретными подробностями. Вам будет интересно узнать, что так и случилось.
Правители глядели на Солово с подозрением.
— В самом деле? — кислым тоном осведомился Людовик.
— Безусловно, ваше величество. Его святейшество даже зашел настолько далеко в своем оптимизме, что увидел в этом свидетельство того, что Господь осенил своим благословением наше крохотное предприятие. А теперь, господа, посмотрите сами и подумайте.
С этими словами адмирал раздал запечатанные воском свитки всем присутствующим важным персонам. Они поглядывали на бумажные трубки с опаской, словно на заряженные пушки.
Известный отвагой Фердинанд Арагонский первым нарушил оцепенение, развернул свиток и пробежал глазами открывшийся пергамент. Невзирая на приобретенное с молодых лет умение скрывать свои чувства, король невольно округлил глаза, и кровь не отступила — сбежала — с его лица.
— Откуда ей было знать? — прошипел он. — Все мои предосторожности…
— Ничто для всевидящего ока, — ответил Солово, стараясь, чтобы в его голосе не было слышно осуждения. Ему не было дела до того, как будет приходить в себя воитель, получивший тяжелый удар.
Тем временем король Людовик развернул свой свиток и охнул.
— Это же неправда! — простонал он.
Адмирал Солово обратил на молодого человека невозмутимый взгляд.
— Ну ладно, — мрачно буркнул король. — Сколько же людей знает об этом?
— Папа, монахиня и я, — ответил адмирал. — Персона, наделенная властью прощать, и двое заурядных личностей.
— Это… опасная информация, — проговорил Максимилиан, медленно прочитав и ослабив свой воротник.
Гонзага и Альфонсо неприметно спрятали письма… на будущее, для памяти.
— Быть может, и опасная, — ободрил властелина Солово, — но предназначенная для самого ограниченного применения. — Он сделал широкий жест, на котором особенно настаивал папа Юлий. — К тому же эти ваши наклонности, а также оборудование и части тела, используемые для их удовлетворения, касаются лишь вас самих и, возможно, еще ваших исповедников. С той же снисходительностью мы относимся к тем из вас, кто выгоды ради убил близкого родственника. Его святейшество не ищет над вами бесчестной власти. Мы добиваемся от вас лишь веры — веры в содержание сна.
Максимилиан смущенно закашлялся.
— Веруем! — заверил он адмирала, — веруем, яко святые во Христа. Господа, мы все превратились в уши?
В глухом ропоте слышалось согласие.
Солово чуть наклонился.
— Как я уже говорил, — продолжил адмирал, — она видела сон…
— Это и в самом деле жутко, — промолвил король Людовик, как самый большой привереда среди присутствующих.
Солово не разделял его мнения в обоих аспектах, но тем не менее умудренно кивал головой.
— Я не могу жить в подобном мире, — свирепо согласился Альфонсо. — Где честь? Где слава?
— Навсегда заперты в сейфе какого-нибудь буржуа, — ответил Гонзага Мантуанский. — Припрятаны серыми человечками для попрания и осмеяния.
Короли и принцы были согласны. Видение монахини о годе 1750, каким огласил его Солово, потрясло внутреннюю суть каждого. Вид на промышленную имперскую Венецию с ее металлическими военными кораблями, ощетинившимися зенитными орудиями, ужасал всякого. Скверно было уже то, что по времени рождения им было дано переживать водораздел между средневековьем и Возрождением. Но ожидающее их потомков рабство под пятой имперской Венеции вызвало целую бурю чувств.
— Я не согласен! — объявил король Людовик. — О нет! Я остановлю их!
— Сколь же удачно получилось, — льстиво проговорил Солово, — что его святейшество призвал одновременно пять самых могучих армий Европы, чтобы они могли выполнить вашу волю.
Никого не радовало, что папа оказался прав — отсюда следовало слишком много возмутительных последствий, — но для человека, которому не говорят «нет», французский монарх достаточно легко воспринял это «говорил же я вам».
— Да, похоже, что так, — отрезал он. — Вместе мы им покажем.
Максимилиан, самый старший из присутствующих, никак не мог примириться с новостями, а посему находился в шоке.
— Но я не понимаю, — сказал он. — Зачем им затмевать небеса своими летучими кораблями, зачем выжигать родные края вокруг тройных стен столицы?
— Новая религия, — произнес адмирал Солово самым серьезным тоном. — В Венеции объявилась новая этика — вот смысл сна Черной Монахини и причина беспокойства моего господина. Новое откровение взращивает фанатиков среди тех, кого оно осеняет, лишая их наклонности проявлять мягкость к исповедующим прежнее откровение.
Правители в тревоге переглянулись.
— Купцы просто не в состоянии править, — недоверчиво пролопотал Людовик.
— Никогда не должны править, — поправил Максимилиан.
Через пять минут подобных антикупеческих диатриб Солово ощутил, что монархи уже настроились на действия в указанном направлении, и заговорил вновь.
— Вам не обязательно разрушать Венецию, — посоветовал он. — Европе необходимо, чтобы кто-то отвлекал турок торговлей и двусмысленными речами. Надо лишь устранить это новое откровение, источник ее опасной энергии.
— Эту новую веру? — спросил Максимилиан.
— Ее самую, — ответил адмирал.
— И каким же, скажите на милость, образом мы можем это сделать? надменным тоном осведомился король Людовик. — Мечом ее проткнем, что ли?
Полностью расслабившись среди этих простых смертных, Солово отреагировал немедленно:
— Это предоставьте мне. Вы должны только расчистить путь и убрать венецианскую армию с моей шеи. Тем или иным способом — это еще следует решить — я сделаю остальное.
Короли и принцы обменялись озадаченными взглядами, не зная — негодовать или восторгаться.
Адмирал Солово обернулся к ним с невеселой улыбкой.
— Не беспокойтесь, — проговорил он, оставив все объяснения в стороне. Я привык к такого рода работе.
— О! Очень большое спасибо! — сказал Нума Дроз. — Уж и не знаю, как расплатиться.
Сарказм швейцарца нельзя было просто пропустить мимо ушей. Проявляя некоторую рассеянность в фаворе, Дроз никогда не забывал о возможности неблагоприятного поворота судьбы. И из всех своих долгов всегда расплачивался с виноватыми в подобного рода проступках.
Уловив ледяные нотки в голосе наемника, конь Солово взволновался, и его пришлось успокоить, прежде чем адмирал ответил.
— А я думал доставить вам удовольствие, — возразил он. — Разве могли вы пропустить в своей карьере такую возможность, как Камбрейская лига?
Нума Дроз не унимался.
— Может быть, и нет, однако я предпочитаю приличную битву. А теперь оказывается, что у вас дела с одними лишь привидениями.
— Позвольте мне напомнить вам, мастер Дроз, — ровным голосом проговорил Солово, — что в качестве моего личного ассистента вы являетесь самым высокооплачиваемым наемником в этой армии.
— А зачем мне хорошие деньги, если я не смогу их использовать?
Лицо адмирала сделалось еще более похожим на маску, чем обычно.
— Терпение мое истощилось, — спокойно ответил он.
И тогда Нума Дроз познал, что мудрость — пусть и в обличий страха способна одолеть даже его безграничную свирепость.
— Считайте меня покойником, если я не возьмусь за это дело, — сказал он. — Вы наговорили мне слишком много об этой «новой вере». Даже если я сейчас уложу вас, не сомневаюсь, что распоряжение о моей смерти уже давно отдано.
Адмирал Солово чуточку нахмурился, выражая гримасой: «Конечно, надо же понимать, с кем имеешь дело».
— Подумав, — сообразил Нума Дроз, — я с восторгом принимаю ваше предложение, адмирал, и приношу благодарность за рекомендацию.
— Хорошо, — Солово жестом приказал повременить замаскированным стрелкам. — А раз так, ступайте и переберите телохранителей, которых навязал нам король Людовик. Да, выясните, кто главнокомандующий, и найдите для нас место в его плане битвы.
— Сделано, — ответил Нума Дроз, отъезжая.
Солово давно уже обнаружил, что во всеобщем сражении лучше оказаться в самой гуще. Те, кто держится в стороне, просто напрашиваются на выстрел или же падают жертвой численного превосходства. И поэтому он устремился вперед, чтобы в рядах французской армии разить чужих сыновей, ничем не оскорбивших его самого.
Нума Дроз, которому приходилось одновременно беречь от французов собственную спину и приглядывать за адмиралом и неприятелем, находился в своей среде, действуя неутомимо и эффективно. В гуще битвы он несчетное число раз сохранил жизнь Солово и расчистил вокруг него пространство, позволявшее наблюдать и размышлять. Элитные шотландские королевские стрелки, охватив кольцом расходуемый материал, исполняли ту же функцию.
Как бывает при удаче, все сложилось довольно хорошо. Настроив себя на высокую бдительность, адмирал воспринимал воздушные вибрации раньше, чем грубые и безнравственные солдаты… быстрее, чем это делали породистые нервные окончания закованной в латы галльской аристократии. Он отважно обнимал все звуки, невидимо несущиеся в эфире, стараясь вырваться из хватки событий. Сколь мудро, решил адмирал, поступил папа Юлий — или направлявшее его Провидение, — избрав меня для этого дела. Немногим среди людей оно по силам.
Разделавшись со стратиотом коротким выпадом с простейшим финтом (похоже, теперь разучились парировать этот удар), он огляделся, разыскивая источник своих сенсорных восприятии, и, осадив коня, приблизился к уху Нумы Дроза.
— Все понятно, — сказал Солово, самолюбие которого было отчасти задето всей суматохой и свежим порезом на лице. — Теперь я знаю, что происходит. Пробей мне дорогу назад. Нам придется поторопиться.
Скоро стало ясно, что адмирал был прав относительно необходимости экспедиции. То, что он ощутил раньше других, начинало влиять на грубую психику союзнической армии и, как следствие, на ее профессиональные действия. Еще немного — и прекратить сопротивление, а после того обратиться в бегство.
В своих мемуарах, написанных в преклонном возрасте (затребованных, прочтенных, а потом сожженных сицилийским епископом), повествуя о битве при Джиарададде (14 мая 1509 года), адмирал Солово упоминает о странном ощущении, которое начиналось с покоя и вскоре переходило в безразличие, замаскированное под терпимость. Интенсифицируясь, — что противоречит определению, — оно приводило к утрате всякой живости восприятии и самым ужасным образом заканчивалось на серых беспредельных равнинах скуки. И не будь адмирал в приятельских отношениях с этим философским несчастьем, он не сумел бы отразить даже временный натиск столь ужасного врага.
Медленно, но уверенно этот самый враг уже начинал губить союзническую армию. Наконец последний, сохранивший решимость человек в этом войске, а именно адмирал Солово, взял на себя командование артиллерией.
— Видите тот обелиск, на который я указываю?
— За шеренгами венецианцев… окруженный толпой? Серая штуковина возле офицерских латрин? — проверил пушкарь. — Да, вижу.
— Пусть стреляют только по ней, пока не уничтожат, — приказал Солово. За это тебя ждет куча золота, понял.
— Я не нуждаюсь в подкупе, — бросив холодный взгляд, ответил артиллерист. — Я горжусь своей работой. Этот коробка умер: смотри!
Сия близорукая тупость вдохнула в адмирала уверенность, и вскоре ровным и грозным голосом — почти Господним — заговорили пушки.
Солово обратился к своим уцелевшим коллегам:
— Обелиск, о котором я говорил, оставил сию «юдоль слез». Наше войско сейчас вновь обретет уверенность, и венецианцы побегут. Вы отправитесь к останкам обелиска и доставите ко мне пленников — тех, кто окажется возле него.
Когда Нума Дроз и его шотландцы возвратились с пленниками, смущенный швейцарец виновато прятал глаза.
— В общем так, — сказал он, не глядя на адмирала. — Мы могли бы вернуться скорее, но я остановился, чтобы взять несколько голов. — В руке его был мешок, снизу потемневший от влаги. — Все эти бегущие люди… слишком большой соблазн. Пусть за опоздание с моей доли снимут четверть. Я настаиваю.
Солово это было безразлично: счета оплачивал папа Юлий. Он даже не стал реагировать на признание, занятый изучением пленников в поисках полезной информации, однако запомнил на будущее — в качестве оружия против швейцарца.
Пленников оказалось с дюжину, некоторые были слегка помяты при транспортировке, но еще сохраняли товарный вид; все от головы до ног были облачены в серое. Одного выделял более блеклый цвет его одеяния. Однако во всем прочем это было братство, единое даже в поражении, и уцелевшие яростно жгли глазами Солово.
— Мне кажется, я знаю вас, — проговорил адмирал дружелюбным голосом, обращаясь к человеку в более светлой одежде.
— Убийца! — плюнул в ответ человек в сером.
— А зная вас, — продолжал невозмутимый Солово, — подозреваю, что знаю все. Приношу свои извинения за напрасную трату сил, мастер Дроз. И еще окажите мне любезность, убейте всех остальных. Похоже, они — люди посторонние.
Этот процесс, пожалуй, отчасти образумил избранника Солово. С расширившимися глазами он бросился от своих компаньонов, когда к нему приблизились Дроз и шотландцы.
— Мне весьма жаль, — объяснил ему адмирал, — однако я получил четкие инструкции: «истребить со всеми ветвями и корнями», так было мне сказано, и так должно быть.
— Вы не понимаете, что разрушаете! — проговорил уцелевший… наполовину в гневе, наполовину пытаясь задобрить.
— Напротив, мастер Пачоли: знаю, и даже чересчур хорошо, — ответил Солово, но если это сможет вас утешить, считайте, что я ничего не уничтожил, а просто отсрочил. Кстати, хотя я не имел возможности по-настоящему восхититься вашей замечательной книгой, я сумел оценить мощь и силу заключенной в ней мысли, как и иллюстрации да Винчи.
Невзирая на обстоятельства и груды тел вокруг, Лука Пачоли, автор «Summa de Arithmetica»[ (Венеция, 1494), первой расходной книги и двойной бухгалтерии, оказался фанатиком в достаточной мере, чтобы обрадоваться псевдокомплименту.
— В ней — начало великого! — взволнованно произнес он. — Она послужила причиной моего избрания. И все будет продолжаться, еще не слишком поздно! Несмотря на то что вы сделали, мы еще можем одолеть вас.
Адмирал Солово улыбкой выразил свою благодарность.
— Увы, этот шербет не для меня, — вежливо объяснил он. — Видите ли, я имею особую склонность оказываться на выигравшей стороне, а для вас время… проповедей еще не настало. Без сомнения, оно еще впереди, но сегодняшние наши труды надолго отбросят вас назад… пока я благополучно не превращусь в пыль.
— Этого не может быть! — ответил Пачоли, ставший более спокойным и рациональным, когда вопли вокруг утихли. — Логика на нашей стороне.
— Союзник строгий и достойный всяческой похвалы, — согласился Солово, и, таким образом, не отвечающий духу нашего времени. Кстати, кто это избрал вас? И как он себя называет?
— Это просто дух, как ты говоришь, — промолвил Пачоли со всем пылом истинного идолопоклонника, — но не сего неопрятного, неуправляемого века. Дух, что обратился ко мне, предрекал славные времена! История закончится, когда человек станет рационально разговаривать с другим человеком — и только о необходимом, о серьезном и осязаемом. Жизнь станет рассудочной, предсказуемой и…
— Да, да и да, только избавьте меня от остального, — перебил его адмирал. — Имя, друг мой, если вы не против?
— Он называл себя Te Deum, - ответил Пачоли, вновь потеряв уверенность. Я не претендую на понимание — быть может, обыгрывается какая-нибудь латынь или церковная служба. Однако, учитывая все, что он обещал всему человечеству, я ощутил, что для начала эту кроху иррационального можно и опустить.
— В самом деле, — щедро согласился Солово.
— Я был избранным пророком его, и он назвал меня своими вратами. Моя скромная книга послужила призывом, приглашением в наш мир — так мне говорил он и сулил соответствующее благословение. Я был почтен точными инструкциями, по которым соорудил для него обиталище — его ковчег, как сделал Моисей у евреев для старого, ныне превзойденного духа Иеговы.
Нума Дроз и его солдаты — преданные христиане, насколько это позволяла профессия, — при подобном богохульстве обнаружили признаки неодобрения. Адмирал Солово жестом велел им молчать.
— Тот серый обелиск с ящичками, насколько я понимаю? — спросил адмирал.
— Нам было велено звать его Картотекой, — подтвердил Пачоли. — Там должен был обитать дух. Дож, вдохновленный посетившим меня видением, не щадил усилий, сооружая его, но Te Deum выдвигал умеренные требования серый листовой металл, светло-коричневые ящички… Смиренная обитель для столь универсального благодетеля.
— Но, как ни прискорбно, столь уязвимая для грубой силы пушечных ядер, — прокомментировал адмирал.
— Да, — с горечью ответил Пачоли. — Вы разбили дом нового бога и убили его священников. Он, я и история никогда не простят вас.
— К счастью, суждения подобной троицы меня не волнуют, — сказал Солово.
— Но в вас я не вижу ничего эмоционального. — Пачоли мужественно приступил к последней попытке: — Вы могли быть среди нас. Когда мы открываем ящичек Картотеки, дух Te Deum'a исходит наружу и смущает неприятеля… его умиротворяющее дыхание, конечно же, осенило и вас.
Адмирал Солово улыбнулся, словно благородным образом отклонял приглашение на пирушку.
— Но вы отказались слышать зов Нового и разрушили скинию, — проговорил Пачоли надломленным голосом. — Теперь я не знаю, где искать его.
— Я ЗДЕСЬ, — произнес другой голос, ударом гильотины отсекший речь самого Пачоли. Он казался обманчиво кротким, голос мужчины, излагавшего скучные и очевидные вещи. — Даже лишившись дома, я никуда не уйду.
Солдаты вокруг крестились. Пачоли явно ощущал свою одержимость внешними силами, и слезы счастья уже начинали катиться по его лицу.
— Я могу дать вам невероятно много, — продолжал голос. — Во-первых, Венецию Миллиона Чиновников, а потом целый мир. Подумайте, адмирал, вы получите быстроразогреваемые консервы в 1650 году, а автоматы Калашникова и шоссе в 1750!
— Простите, мое начальство этого не заказывало… а я даже не знаю, что вы нам предлагаете.
— Ну да, вы всегда поступаете по приказу начальства, — искушал голос. Мне просто думается, что оно у вас чуточку близоруко.
— Благодарю за проявленное сочувствие, — ответил адмирал и стилетом нанес удар в глаз Пачоли. Протобухгалтер немедленно скончался на месте, но сила Te Deum'a продолжала поддерживать обмякшее тело в стоячем положении. С учетом всех факторов поза казалась вполне естественной.
— Вы не отделаетесь от меня, — голос извергался из шевелящегося рта Пачоли, словно бы ничего и не произошло. — Этот труп был моими вратами, и этим именем я называл его. Он может умереть, но я здесь и никуда не уйду. Мы вдвоем уже посадили семя, оно, бесспорно, взойдет в ином времени и месте.
— Серый цветок едва ли кого привлечет, — проговорил Солово.
— О, ты будешь удивлен! — отрезал голос. — Да, мои ученики платят дорого, это верно, однако в учении моем ключ к власти. Потребитель для моего продукта всегда найдется.
— Яйца! — Непонятным образом оскорбленный подобными словами, Нума Дроз выхватил меч. — Вот тебе сила!
— Так и будет еще какое-то время, — согласился голос. — Но уже довольно скоро мои ученики в сером со своими калькуляторами и дипломатами будут повелевать каждый десятью тысячами таких… мечей.
— Звучит здорово, — горячо возразил Нума Дроз. — А какими ты делаешь свои каль-куляторы и дипло-маты? С одним лезвием или обоюдоострыми?
— Ты с ними не справишься, — отмахнулся голос. — Ты — это прошлое. Как и Венеция, как и Италия. Венеция подвела меня, Италия отвергла — ту и другую ждет упадок. Романтика и интерес сохранятся, но сила уйдет, а потом вернется, чтобы покорить их. А когда придет день, я буду разжигать, вдохновлять и направлять эту силу. Воображению придется преклонить колено. Тем временем я буду коротать время и ждать, пока меня кто-нибудь не призовет… быть может, с Севера. Увидите, я вернусь!
Адмиралу подобные угрозы казались блеянием овцы — чуточку обидно, но не страшно. Кивнув головой, он дал знак воинам.
Они принялись рубить, повергнув экс-Пачоли на землю, но и жуткие удары — отрубленные руки и ноги, раскроенная голова, — не могли лишить Te Deum'a дара речи.
— Да будет отчетность! — булькал он, захлебываясь кровью. — Да явятся страхование и статистика, ревизия и анализ риска! Я свяжу мир и сделаю его безопасным. Завтрашний день принадлежит мне!
На этих словах рассеченное тело Пачоли наконец сдалось, и дух бежал. Солово и солдаты заметили дымный силуэт, скользнувший над головами. Пролетая, он обратил в седину рыжие локоны — достоинство скотта. Прощальный привет, должно быть.
Более адмирал Солово ничего не слыхал об этом деле.
Примерно столетие спустя в Антверпене купец-текстильщик проснулся утром и обнаружил, что из ниоткуда в голову ему залетела целая куча потрясающих деловых идей (быть может, несколько однообразных, но тем не менее вполне разумных). Но к тому времени адмирал Солово, конечно, уже оставил этот мир.
