Это было весеннее утро типа «Лос-Анджелес идеал», когда ты невольно оглядываешься в поисках значочка торговой марки – ® – оттиснутого где-нибудь в уголочке. Выхлопы машин, проезжавших по Сансет, едва уловимо пахли олеандром, олеандр слегка отдавал выхлопными газами, и небо над головой было чистым, как совесть истового баптиста. Пеория Смит, слепой продавец газет, стоял на своем обычном месте, на углу Сансет и Лаурель, и если это не означало, что Бог пребывает на небесах и с миром все в полном порядке, то тогда я не знаю, какие еще доказательства вам нужны.

Но поскольку в то утро я встал непривычно рано – в половине восьмого, – все казалось каким-то не таким, слегка одурелым и смазанным. И только когда я затеял бриться – ну, скорее пугать бритвой свою упрямую докучливую щетину с целью призвать ее к порядку, – до меня начало доходить, что меня беспокоит. Хотя я не спал и читал до двух ночи, я не слышал, чтобы Деммики возвращались домой. Обычно они надираются по самые уши и начинают орать на весь дом, обмениваясь идиотскими шуточками, которые, видимо, и составляют основу их брака.

Бастера я тоже не слышал, что было совсем уже странно. Бастер – это пес Деммиков, уэльский корги, и лает он так визгливо, что кажется, будто тебе в мозги втыкают осколки стекла. Причем лает он постоянно. И вдобавок он еще и ревнивый, и разражается противным пронзительным лаем всякий раз, когда Джордж и Глория обнимаются; а Джордж и Глория обнимаются почти всегда, когда не подкалывают друг друга, как парочка водевильных комедиантов. Сколько раз я засыпал под их заливистое хихиканье – которое, как правило, сопровождается топотом четырех лап, пока эта псина гарцует у них под ногами и шкрябает когтями, – и каждый раз я задумывался, насколько трудно было бы задушить мускулистую, средних размеров собаку рояльной струной. Но вчера ночью в квартире у Деммиков было тихо, как в склепе. Это было довольно странно, но не то чтобы очень – Деммики и в лучшие времена не придерживались принципа «жить строго по расписанию и соблюдать режим».

Впрочем, Пеория Смит был в порядке. Как всегда, оживленный, словно бурундук. Он узнал меня по походке, хотя я подтянулся на час раньше обычного. Он был в свободной калтековской фуфайке, доходившей до бедер, и в вельветовых бриджах, из-под которых виднелись сбитые коленки. Его белая палка, которую он ненавидел всеми фибрами души, стояла небрежно прислоненной к столику, на котором лежали газеты.

– Наше вам, мистер Амни! Как оно ничего?

Темные очки Пеории сверкали на утреннем солнце, и, когда он повернулся на звук моих шагов, протягивая мне экземпляр «Лос-Анджелес таймс», у меня вдруг мелькнула неприятная мысль: мне показалось, будто кто-то просверлил две большие черные дырки у него на лице. Я невольно поежился, чувствуя, как по спине пробежали мурашки, и подумал, что надо бы меньше пить. Может быть, пришло время решительно отказаться от традиционного стаканчика ржаного виски на сон грядущий. Или, наоборот, удвоить дозу.

Как это нередко случалось в последнее время, на первой странице «Таймс» красовался Гитлер. На этот раз – что-то про Австрию. В который раз я подумал, что это бледное лицо и косая жидкая челка пришлись бы к месту на доске «Разыскивается опасный преступник».

– Мое ничего в полном порядке, Пеория, – сказал я. По правде, сияет мое ничего, как свежая краска на старом фасаде.

Я бросил десятицентовую монетку в коробку из-под «Короны», что стояла на стопке газет. «Таймс» стоит три цента – да и тех, честно сказать, не стоит, – но с тех пор, как наш мир свихнулся, я неизменно опускал в ящик Пеории из-под сигар монету именно в десять центов. Он хороший парнишка, делает успехи в школе – я сподобился уточнить это в прошлом году, когда он мне очень помог в деле Вельд. Если бы он тогда не появился на плавучем доме Харриса Бруннера, я бы, наверное, до сих пор осваивал технику плавания с ногами, зацементированными в канистре из-под керосина, где-нибудь около Малибу. Сказать, что я ему очень обязан, – это вообще ничего не сказать.

В ходе этого небольшого частного расследования (касательно Пеории Смита, а не Харриса Бруннера с Мевис Вельд) я даже выяснил настоящее имя мальчишки, но я умею хранить тайны. Как говорится, из меня вам его не вытянуть и стадом мустангов. Отец Пеории в Черную Пятницу ушел на вечный перекур из окна офиса на девятом этаже; его мать – зашуганное, бессловесное существо, – работает в этой дурацкой китайской прачечной на Ла-Пунта, единственная белая женщина в окружении китаез; а сам парнишка слепой. Так что зачем миру знать, что парня назвали Фрэнсисом, когда он был еще слишком мал, чтобы суметь отбрыкаться? Как говорится, защита берет перерыв.

Если за ночь случилось что-нибудь смачное, почти всегда сообщение об этом событии появится на первой странице «Таймс», слева, сразу под сгибом. Я перевернул газету и обнаружил, что дирижер Кубинского оркестра скончался в центральной городской больнице от обширного инфаркта, который он поимел, отплясывая со своей вокалисткой в «Карусели» в Бербанке. Мне было жалко вдову маэстро, но его самого – ничуть. По моему скромному мнению, если кто ездит в Бербанк танцевать, то так ему и надо.

Я открыл спортивный раздел, чтобы глянуть, как вчера сыграли «Бруклин» с «Кардсом». У них вчера было два матча подряд.

– А ты как, Пеория? Все на местах в твоем замке? Очищен ли ров, подновлены ли зубцы на стенах?

– Ой, мистер Амни! И не говорите!

Что-то в его голосе показалось мне странным. Я опустил газету, чтобы взглянуть на него повнимательнее, и увидел то, что такой блистательный детектив, как я, обязан был замечать сразу – парнишку буквально распирало от счастья.

– Слушай, у тебя такой вид, как будто тебе только что подарили шесть билетов на первый матч мировой серии по бейсболу. Что случилось, Пеория? – спросил я.

– Мама сбила лотерею в Тихуане! Сорок штук баксов! Мы теперь богачи, дядя! Настоящие богачи!

Я усмехнулся – хорошо, что он этого не видел, – и взъерошил ему волосы. Его вихры встали дыбом, ну и ладно.

– Стоп, приятель, попридержи коней! Тебе сколько лет, Пеория?

– В мае двенадцать исполнилось. Вы ж знаете, мистер Амни. Вы ж мне рубашку еще подарили. Но при чем тут…

– Двенадцать – это уже достаточно, чтобы сообразить, что иногда люди выдают желаемое за действительное. Я вот что хотел сказать.

– Ну, если вы о фантазиях всяких, то это правда. Я вообще-то люблю фантазировать, – сказал Пеория, пытаясь пригладить волосы. – Но это совсем не фантазии, мистер Амни! Это все правда! Дядя Фред вчера съездил и приволок деньги. В седельной сумке привез, на своем мотоцикле! Я их нюхал! Да, черт, я в них катался! Их разложили по всей маминой кровати! Я в жизни богаче себя не чувствовал, говорю вам – сорок гребаных тыщ!

– Двенадцать лет, может быть, и достаточно, чтобы понять разницу между реальностью и мечтами, но уж точно маловато, чтобы так выражаться, – сказал я строго. Получилось неплохо. Уверен, что «Общество за чистоту языка и морального облика» поддержало бы меня на все двести процентов. Но я говорил уже на автопилоте, почти не слушая, что говорю. Я лихорадочно соображал, пытаясь уместить в голове то, что сказал Пеория. Я был совершенно уверен в одном: он ошибся. Он должен был ошибиться, потому что, если бы все это было правдой, он бы сейчас тут не стоял, на углу двух бульваров, как раз по дороге от моего дома до офиса в Фулвайдер-билдинг. И вообще, так не бывает, потому что не может быть.

Тут мои мысли вернулись к Деммикам, которые впервые в истории человечества не прослушали на сон грядущий пару-тройку своих джазовых композиций, включенных на полную громкость; к Бастеру, который впервые в истории человечества не восприветствовал щелчок ключа в замке входной двери руладой истошного лая. Неприятное ощущение, что что-то не так, вернулось; и на этот раз оно было сильнее.

А потом я заметил, что Пеория глядит на меня с выражением, которое уж никак не ожидал увидеть на его честном, открытом лице: мрачное раздражение пополам с озлобленной насмешкой. Так умный ребенок смотрит на своего болтливого дядюшку, который по три-четыре раза пересказывает одни и те же скучнейшие «занимательные» истории.

– Вы что, не ловите новость, мистер Амни? Мы теперь богачи! Маме больше не нужно гладить рубашки для этого старого пердуна Ли Хо, и я больше не буду стоять на углу, и продавать газеты, и мерзнуть, и мокнуть под дождем, и выкорячиваться перед этими старыми клюшками, что работают в Билдерс. Мне больше не нужно изображать бурную радость всякий раз, когда какой-нибудь пижон оставит мне пять центов сверху.

Я немного завелся от этих слов, но потом подумал – какого черта?! Я ведь не из этих «возьми, парень, пять центов от моих щедрот». Я всегда оставлял Пеории семь центов. Ну или почти всегда. Кроме тех неудачных дней, когда у меня совсем уже не было денег. В моем деле стабильности не бывает: иногда попадается золотая жила, чаще – пласт пустой породы.

– Может, зайдем в «Блондиз», выпьем по чашке кофе и все обсудим? – предложил я.

– Не-а, облом. Там закрыто.

– «Блондиз» закрыта? Какого черта?!

Однако Пеорию не волновали такие обыденные повседневные вещи, как кофейня чуть дальше по улице.

– Вы еще не слышали самого главного, мистер Амни! Дядя Фред знает одного доктора во Фриско, очень хорошего специалиста… и он говорит, этот доктор, что с моими глазами можно что-то такое сделать. – Он повернулся ко мне лицом. Его губы дрожали. – Говорит, у меня, может быть, не в глазных нервах дело, и если нет, то можно сделать операцию… Я не разбираюсь во всех этих тонкостях, мистер Амни, но я понял, что опять смогу видеть! – Он слепо потянулся ко мне… ну разумеется, слепо. А как еще?! – Я опять буду видеть!

Он потянулся ко мне, но я перехватил его руки, мягко сжал запястье и вежливо отвел в сторону. У него все пальцы были в черной краске от газет, а я сегодня был в белом костюме. С утра у меня было прекрасное настроение, и я решил выпендриться в своей новенькой шерстяной тройке. Жарковато для лета, конечно, но сейчас повсюду стоят кондиционеры, да и вообще я ужасно мерзлявый.

Хотя сейчас мне стало жарко. Пеория незряче смотрел на меня, его тонкое, с почти идеальными чертами лицо уличного газетчика казалось каким-то встревоженным. Слабый ветерок, пахнущий олеандром и выхлопными газами, растрепал его волосы, и только тогда до меня дошло, что сегодня Пеория не надел свою обычную твидовую кепку. Без нее он выглядел как-то голо… а как же иначе? Каждый мальчишка-газетчик должен носить твидовую кепку, так же как каждый мальчишка – чистильщик обуви обязан носить берет, лихо заломленный на затылок.

– Да что с вами, мистер Амни? Я думал, вы за меня обрадуетесь. Ешкин кот, не надо мне было сегодня сюда припираться, на этот паршивый угол, но я даже раньше пришел, потому что мне вроде как показалось, что вы тоже раньше придете. Я думал, вы будете рады, что мама срубила денег и что мне, может быть, сделают операцию, а вы… – Теперь его голос дрожал от возмущения. – А вы…

– Да нет же, я рад. – И я хотел радоваться, правда хотел. Но что самое поганое – он был почти прав. Потому что теперь все переменится, понимаете, а я не хотел, чтобы что-то менялось. И ничего не должно меняться. Пеория Смит должен стоять здесь, на углу, год за годом, в своей этой кепке, сдвинутой на затылок в жару и натянутой на уши в дождь, так что вода капает с козырька. Он должен всегда улыбаться, и не говорить бранных слов типа «черт» и «гребаный», и – самое главное – он должен быть слепым.

– Все вы врете! – воскликнул Пеория и неожиданно отпихнул свой столик. Столик опрокинулся, газеты рассыпались по тротуару. Белая тросточка покатилась к канализационной решетке. Пеория это услышал и нагнулся, чтобы ее поднять. Из-под темных очков показались слезы и покатились по бледным, худым щекам. Он принялся шарить по земле в поисках палки, но она упала рядом со мной, а он искал ее в другой стороне. Мне вдруг отчаянно захотелось заехать ему ногой под зад.

Но вместо этого я нагнулся, поднял палочку и легонько дотронулся до его бедра.

Пеория развернулся – молниеносно, как змея, – и схватил ее. Краем глаза я видел портреты Гитлера и безвременно почившего кубинского дирижера, хлопавшие на ветру по всему Сансет-бульвар. Автобус на Ван-Несс проехал сквозь раскиданные газеты, оставив за собой едкий запах дизельных выхлопов. Меня бесил вид газет, шуршащих по улице тут и там. Это смотрелось неряшливо. Больше того: это смотрелось неправильно. Неправильно целиком и полностью. Я едва сдержался, чтобы не броситься на Пеорию с кулаками. Мне захотелось схватить его и хорошенько встряхнуть. Заставить его собирать газеты. И пусть хоть все утро тут ползает, я его не отпущу домой, пока он не соберет их все до единой.

Мне вдруг пришло в голову, что еще десять минут назад я восхищался этим чудесным утром – таким совершенным, что хоть помечай его знаком качества. И, черт подери, оно и было чудесным! Где все пошло не так? И как могло получиться, что все изменилось за какие-то паршивые десять минут?!

Ответов не было, и только какой-то отчаянно противоречивый и сильный внутренний голос подсказывал, что мать мальчика не могла выиграть в лотерею, и он сам не мог перестать продавать газеты, и – самое главное – он не мог видеть. Пеория Смит должен оставаться слепым до конца своих дней.

Ну… это, наверное, какая-нибудь экспериментальная операция, подумал я. Даже если этот врач из Фриско не шарлатан, а он скорее всего шарлатан, операция будет неудачной. Она просто не может пройти удачно.

Как ни странно, но эта мысль меня успокоила.

– Послушай, – примирительно сказал я, – сегодня мы оба встали не с той ноги. Давай все-таки сходим в «Блондиз», я угощу тебя завтраком. Что скажешь, Пеория? Поешь яичницу с беконом, а заодно и расскажешь мне вс…

– Да пошел ты на хрен! – заорал он, и я содрогнулся. – Драть тебя во все дыры, и тебя, и твою кобылу, дешевая ты калоша! Думаешь, что слепые не чувствуют, когда им вот так нагло врут?! Да пошел ты, сам знаешь куда! И больше не прикасайся ко мне никогда! Ты, наверное, пидор!

Ну все. Никто не смеет обзывать меня пидором безнаказанно, даже слепой мальчишка-газетчик. Я мигом забыл про то, что Пеория спас мне жизнь во время расследования по делу Мевис Вельд, и протянул руку, чтобы вырвать у него тросточку и пару раз врезать ему по заднице. Если мальчик не знает хороших манер, его надо учить.

Но прежде чем я успел это сделать, он размахнулся и со всей силы ткнул меня кончиком палки в низ живота, то есть в тот самый низ. Я согнулся пополам от дикой боли, но даже сдерживая вопль, я мысленно благодарил Бога: придись удар двумя дюймами ниже, и мне можно было бы уже не корячиться в поисках средств на жизнь. Я бы устроился петь сопрано во Дворце дожей.

Я все равно рванулся к нему – просто сработал инстинкт, – и он врезал тростью мне по шее. И неслабо так врезал! Трость не сломалась, но хруст я слышал. Так что треснула точно. Ничего, сейчас я ее доломаю. Вот только схвачу его и заеду его же дурацкой палкой ему по уху. Будет знать, кто тут пидор.

Он отскочил, как будто прочел мои мысли, и швырнул палку на тротуар.

– Пеория, – выдавил я. Может быть, было еще не поздно расставить все по своим местам. А то это просто безумие какое-то. Так не должно быть. – Пеория, да что с тобой…

– И не называй меня так! – закричал он. – Меня зовут Фрэнсис! Фрэнк! Это ты начал меня называть Пеорией! Ты начал первым, а теперь все так зовут, и меня это бесит!

От слез у меня двоилось в глазах. Я видел, как два Пеории развернулись и побежали через улицу, не обращая внимания на движение (которого, к его счастью, не наблюдалось) и выставив руки перед собой. Я думал, что он споткнется о противоположный бордюр – мне даже хотелось, чтобы он споткнулся, – но, видимо, слепые держат в голове подборку подробных топографических карт. Он ловко, как козлик, запрыгнул на тротуар, а потом обернулся ко мне. На заплаканном лице мальчика я разглядел выражение какого-то бешеного восторга, а темные стекла очков еще больше прежнего походили на дыры. Такие здоровые дыры, как будто ему в лицо всадили два заряда из крупнокалиберного дробовика.

– «Блондиз» закрыт, говорил же! – крикнул он. – Мама сказала, хозяин бросил все к черту и удрал с той рыжей шлюшкой, которую наняли в прошлом месяце! Тебе бы так повезло, хрен моржовый!

Он развернулся и побежал по бульвару в этой своей странной манере, вытянув руки перед собой и растопырив пальцы. Прохожие пялились на него, пялились на газеты, шелестевшие по всей улице, пялились на меня.

В основном – на меня.

Пеория – ну ладно, Фрэнсис, – добежал до самого бара Дерринджера, а потом обернулся и «добил» меня окончательно.

– Пошли вы на хрен, мистер Амни! – крикнул он на всю улицу и скрылся за углом.