Дело Ватсона
Кажется, был только один случай, когда мне действительно удалось раскрыть преступление на глазах у моего почти легендарного друга, мистера Шерлока Холмса. Я говорю кажется, поскольку память моя изрядно поизносилась на девятом десятке. Теперь же, на подходе к столетнему юбилею, она стала совсем никудышной. Прошлое словно затянуто туманом. И возможно, то был совсем другой случай, но даже если и так, деталей я не помню.
Однако сомневаюсь, что когда-нибудь вообще забуду это дело, как бы ни мешались и ни путались в голове мысли и воспоминания. И считаю, что вполне способен записать все, что произошло, прежде чем Господь Бог навсегда отберет у меня ручку. История эта никоим образом не сможет унизить Шерлока Холмса, поскольку, Господь свидетель, он уже лет сорок находится в могиле. Словом, достаточно, как мне кажется, долго, и пришло время познакомить читателя с событиями тех лет. Даже Лейстрейд, время от времени использовавший Холмса, однако никогда особенно не любивший его, хранил все эти годы полное молчание и ни словом не упоминал о лорде Халле. Что, впрочем, и понятно, учитывая некоторые обстоятельства. Но даже будь эти самые обстоятельства другими, все равно сомневаюсь, чтоб он заговорил. Они с Холмсом вечно измывались друг над другом. И еще мне кажется, в сердце Холмса жила неизбывная ненависть к этому полицейскому (хотя сам он никогда бы не признался в столь низменном чувстве). Тем не менее Лейстрейд по-своему очень уважал моего друга.
День выдался страшно сырой и ветреный, и часы только что пробили половину второго. Холмс сидел у окна, держал в руках скрипку, но не играл, молча смотрел на дождь. Бывали моменты, особенно после нескольких дней, прошедших «под знаком» кокаина, когда Холмс вдруг становился страшно угрюм. А уж если небо упрямо оставалось серым на протяжении недели и даже больше, угрюмству этому, казалось, не было предела. Вот и сегодня он был явно разочарован погодой, поскольку накануне ночью поднялся сильный ветер, и он со всей уверенностью предсказывал, что небо расчистится самое позднее к десяти утра. Однако вместо этого в воздухе сгустился туман, и ко времени, когда я поднялся с постели, лил проливной дождь. И если вы думаете, что что-то могло подействовать на Холмса более угнетающе, чем такой долгий и сильный дождь, то ошибаетесь.
Внезапно он выпрямился в кресле, тронул ногтем струну и иронически улыбнулся. «Ватсон! Вот это зрелище! Самая мокрая ищейка, которую мне только доводилось видеть!»
То, разумеется, был Лейстрейд, разместившийся на заднем сиденье шарабана с открытым верхом. Струи воды сбегали со лба, заливая глубоко посаженные, хитрые и пронзительные глазки. Он выскочил, не дожидаясь пока шарабан остановится, швырнул извозчику монету и затрусил к дому под номером 221В, что по Бейкер-стрит. Он так торопился, что мне на миг показалось – этот маленький человечек пробьет нашу дверь своим телом, точно тараном.
Я слышал, как миссис Хадсон упрекала его за неподобающий вид, говорила, что с него льет ручьем, и как это может отразиться на коврах внизу и наверху тоже; и тогда Холмс подскочил к двери и крикнул вниз:
– Впустите его, миссис Х.! Я подстелю ему под ноги газету, если он надолго. Но мне почему-то кажется, да, почему-то я твердо уверен…
И Лейстрейд начал шустро подниматься по ступеням, оставив внизу брюзжащую миссис Хадсон. Лицо его раскраснелось, глаза горели, а зубы – сильно пожелтевшие от табака – скалились в волчьей улыбке.
– Инспектор Лейстрейд! – радостно воскликнул Холмс. – Что привело вас ко мне в такую…
Фраза осталась неоконченной. Задыхаясь от быстрого подъема по лестнице, Лейстрейд заявил:
– Слышал, как цыгане говорят, будто желаниями нашими управляет дьявол. И вот теперь почти убедился в этом. Идемте скорее, дело того стоит, Холмс. Труп еще совсем свеженький, и все подозреваемые налицо.
– Вы прямо-таки пугаете меня своим рвением, Лейстрейд! – воскликнул Холмс, иронически шевельнув бровями.
– Нечего изображать передо мной увядшую фиалку, любезный. Я примчался сюда предложить вам дело, раскрыть которое всегда было вашей заветной мечтой. О чем вы говорили раз сто, не меньше, если мне не изменяет память. Идеальное убийство в замкнутом пространстве!
Холмс направился было в угол комнаты, возможно, взять эту свою совершенно чудовищную трость с золотым набалдашником, по неким неведомым для меня причинам полюбившуюся ему последнее время. Но, услышав слова насквозь отсыревшего гостя, резко развернулся и уставился на него:
– Вы это серьезно, Лейстрейд?
– Ну неужели я стал бы мчаться сюда в такую погоду и в открытом экипаже, рискуя заболеть крупом? – резонно возразил ему Лейстрейд.
Тут, впервые за все время, что мы были знакомы (несмотря на то что фразу эту приписывали ему бессчетное число раз), Холмс обернулся ко мне и воскликнул:
– Живее, Ватсон! Игра начинается!
По дороге Лейстрейд не преминул кисло заметить, что Холмсу всегда дьявольски везло. Хотя Лейстрейд попросил возницу шарабана подождать, на улице его не оказалось. Но не успели мы выйти из двери под дождь, как послышался стук копыт, и из-за угла выкатила какая-то древняя колымага. Уже само по себе чудо – так быстро найти свободный экипаж под проливным дождем. Мы уселись и незамедлительно тронулись в путь. Холмс сидел, как обычно, слева, глаза непрестанно обшаривали все вокруг, замечая каждую мелочь, хотя что особенного можно увидеть на улице в такой день… Впрочем, возможно, мне только так казалось. Не сомневаюсь, что каждый пустынный угол улицы, каждая омываемая дождем витрина могли порассказать Холмсу немало – хватило бы на целый роман.
Лейстрейд назвал вознице адрес на Сейвайл-роу, а потом спросил Холмса, знает ли тот лорда Халла.
– Слышал о нем, – ответил Холмс, – однако никогда не имел удовольствия знать лично. Теперь, очевидно, узнаю. Судовладелец, занимался торговыми перевозками?
– Именно, – кивнул Лейстрейд. – Однако удовольствия узнать его лично вам не светит. Лорд Халл был во всех отношениях и по отзывам самых близких и… гм, дорогих ему людей, человеком крайне противным. Даже грязным, как загадочная картинка в замызганной детской книжонке. Но теперь и с противностью, и грязностью покончено. Сегодня примерно в одиннадцать утра, – тут он открыл крышку карманных часов и взглянул на циферблат, – то есть ровно два часа сорок минут тому назад, кто-то воткнул ему нож в спину. Лорд Халл находился в это время в своем кабинете, сидел за письменным столом, и перед ним лежало завещание.
– Стало быть, – задумчиво начал Холмс и раскурил трубку, – кабинет этого малоприятного лорда Халла и является, по вашему мнению, тем идеально замкнутым пространством моей мечты, так? – Он выпустил из ноздрей столб голубоватого дыма, и глаза его насмешливо блеснули.
– Лично я, – тихо ответил Лейстрейд, – считаю, что так.
– Нам с Ватсоном доводилось и прежде копать такие ямы, однако воды в них никогда не обнаруживалось, – заметил Холмс и покосился на меня, а затем снова занялся изучением проносившихся мимо нас перекрестков и улиц. – Помните «Пеструю ленту», Ватсон?
Еще бы я не помнил! В том деле тоже была запертая комната, это верно, но там имелись также вентилятор, ядовитая змея и убийца – дьявольски изощренный тип, умудрившийся поместить второе в первое. То было плодом работы жестокого, но блестящего разума, но Холмс все же раскусил этот твердый орешек, и времени ему понадобилось всего ничего.
– Каковы факты, инспектор? – спросил Холмс.
Лейстрейд начал излагать ему факты сдержанным и сухим тоном профессионального полицейского. Лорд Альберт Халл слыл тираном в бизнесе и деспотом в доме. Жена не уходила от него только из страха, а если б ушла, никто не посмел осудить бедняжку за это. Тот факт, что она родила ему троих сыновей, похоже, ничуть не смягчил подхода Халла ко всем домашним делам в целом и к супруге в частности. Леди Халл неохотно говорила об этом, но ее сыновья не унаследовали сдержанности матери. Их папаша, говорили они, не упускал ни единого случая придраться к ней, обругать или раскритиковать в пух и прах. Не упускал он также и возможности выбранить ее за транжирство… Впрочем, не только ее одну, всех членов семьи, когда они собирались вместе. Оставаясь с женой наедине, он совершенно игнорировал ее. За исключением тех случаев, мрачно добавил Лейстрейд, когда вдруг ощущал потребность поколотить несчастную. Что случалось нередко.
– Уильям, старший из сыновей, сказал мне, что, выходя к завтраку с опухшим глазом или синяком на щеке, она всегда рассказывала одну и ту же историю. Будто бы забыла надеть очки и ударилась по близорукости о дверной косяк. «Она ударялась об этот самый косяк как минимум раз, а то и два на неделе, – сказал Уильям. – Вот уж не предполагал, что в нашем доме столько дверей».
– Гм-м, – буркнул Холмс. – Веселый, как я погляжу, парень! И что же, сыновья ни разу не пытались положить этому конец?
– Она бы не позволила, – ответил Лейстрейд.
– Лично я склонен называть это безумием. Мужчина, который бьет свою жену, вызывает отвращение. Женщина, которая позволяет ему делать это, вызывает отвращение и недоумение одновременно.
– Однако в ее безумии прослеживается определенная система, – заметил Лейстрейд. – Система и то, что можно назвать «осознанным терпением». Дело в том, что она лет на двадцать моложе своего господина и повелителя. К тому же сам Халл всегда был заядлым пьяницей и обжорой. В семидесятилетнем возрасте, то есть пять лет тому назад, он впервые в жизни заболел. Подагрой и ангиной.
– Подождем, когда кончится буря и насладимся солнышком, – заметил Холмс.
– Да, – кивнул Лейстрейд. – Но уверен, эта мысль привела многих мужчин и женщин к вратам ада. Халл позаботился о том, чтобы все члены семьи были осведомлены о размерах его состояния и основных пунктах завещания. И они при его жизни немногим отличались от рабов.
– В данном случае завещание служило как бы двусторонним договором, – пробормотал Холмс.
– Именно так, старина. На момент смерти состояние Халла составило триста тысяч фунтов. Что касалось расходов по дому, то бухгалтер регулярно представлял ему все счета, наряду с балансным отчетом по грузовым перевозкам. Следует заметить, и в этом мистер Халл умел держать семью на коротком поводке.
– Дьявольщина! – воскликнул я. И подумал о жестоких мальчишках, которых иногда видишь в Истчип или на Пиккадилли. Мальчишках, которые протягивают голодному псу конфетку, чтоб посмотреть, как он будет танцевать и унижаться… А потом сжирают ее сами, а голодное животное смотрит. Сравнение показалось как нельзя более уместным.
– После его смерти леди Ребекка должна была получить сто пятьдесят тысяч фунтов. Уильяму, старшему сыну, полагалось пятьдесят тысяч. Джори, среднему, сорок; и, наконец, Стивену, самому младшему, тридцать.
– Ну а остальные тридцать тысяч? – осведомился я.
– Должны были разойтись на мелкие подачки, Ватсон. Какому-то кузену в Уэльсе, тетушке в Бретани (причем, заметьте, родственникам леди Халл не перепадало при этом ни пенса!) Пять тысяч должны были быть распределены между слугами. Ах да, как вам это понравится, Холмс? Десять тысяч фунтов должны были отойти приюту беспризорных кисок под патронажем миссис Хемфилл!..
– Шутите! – воскликнул я. И Лейстрейд, ожидавший примерно такой же реакции от Холмса, был разочарован. Холмс же лишь снова прикурил трубку и кивнул, словно ожидал чего-то в этом роде. – В Ист-Энде младенцы умирают от голода, двенадцатилетние ребятишки работают по пятнадцать часов на фабриках, а этот тип, видите ли, оставляет десять тысяч фунтов каким-то… какому-то пансиону для котов?..
– Именно! – радостно подтвердил Лейстрейд. – Я даже больше скажу. Он бы оставил этой миссис Хемфилл и в ее лице беспризорным кискам в двадцать семь раз больше, если б не то, что случилось сегодня утром. И не тот, кто сделал это.
Я так и замер с разинутым ртом и пытался подсчитать в уме. И когда уже начал приходить к заключению, что лорд Халл собирался лишить наследства жену и родных детей в пользу дома отдыха для кошачьих, Холмс мрачно взглянул на Лейстрейда и произнес фразу, показавшуюся мне абсолютно non sequitur: «И я, конечно, там расчихаюсь?»
Лейстрейд улыбнулся. Улыбка его была преисполнена чрезвычайного добродушия.
– Ну, разумеется, мой дорогой Холмс! И боюсь, громко и не один раз.
Холмс вынул трубку, которую только что с таким наслаждением посасывал, изо рта, секунду-другую глядел на нее, затем подставил дождевым струям. Я, уже вконец растерявшийся, молча следил за тем, как он выбивает из нее отсыревший и дымящийся табак.
– И сколько же раз? – спросил Холмс.
– Десять, – со злорадной улыбкой ответил Лейстрейд.
– Подозреваю, что не только эта пресловутая запертая комната подвигла вас сесть в открытый экипаж в столь дождливый день, – мрачно сказал Холмс.
– Подозревайте что хотите, – весело ответил Лейстрейд. – Боюсь, что вынужден вас покинуть, прямо здесь. Текущие дела, знаете ли… вызовы на места преступления. Если желаете, могу высадить вас с доктором…
– Вы первый и единственный знакомый мне человек, – заметил Холмс, – чье чувство юмора просто расцветает при плохой погоде. Интересно, что это говорит о вашем характере?.. Впрочем, не важно, обсудим это как-нибудь в другой раз. Лучше скажите мне вот что, Лейстрейд. Когда лорд Халл окончательно уверился, что скоро умрет?
– Умрет? – изумился я. – Но мой дорогой Холмс, с чего это вы взяли, что Халл…
– Но это же очевидно, Ватсон, – ответил Холмс. – «ПИЛ», я говорил вам о них тысячи раз. «Поведенческие индексы личности». Ему нравилось держать в напряжении близких с помощью этого своего завещания… – Уголком глаза он покосился на Лейстрейда. – И никаких распоряжений касательно имущества, я так полагаю? Никаких юридических актов, закрепляющих порядок наследования земель?
Лейстрейд отрицательно помотал головой.
– Совершенно никаких.
– Странно, – заметил я.
– Ничуть не странно, Ватсон. Поведенческие индексы личности, не забывайте об этом. Халл хотел поселить в них веру, что все достанется им, когда он соизволит наконец умереть, окажет им такую любезность. Но на самом деле ничего подобного делать не намеревался. В противном случае это противоречило бы самой сути его характера. Вы согласны, Лейстрейд?
– Ну, в общем, да, – буркнул в ответ Лейстрейд.
– Тогда, получается, мы подошли к самой сути, не так ли, Ватсон? Вы все поняли? Лорд Халл понимает, что умирает. Он выжидает… хочет окончательно убедиться, что на сей раз не ошибся, чтоб не было ложной тревоги… Ну и собирает всю свою любимую семью. Когда? Сегодня утром, да, Лейстрейд?
Лейстрейд буркнул нечто нечленораздельное в знак согласия.
Холмс потер пальцами подбородок.
– Итак, он собирает их всех и объявляет, что составил новое завещание… Согласно которому все они лишаются наследства. Все, кроме слуг, нескольких дальних родственников с его стороны, ну и, разумеется, кисок.
Я собрался было что-то сказать, но почувствовал, что просто не в силах – слишком уж велико было мое возмущение. А перед глазами настырно вставало видение – злобные мальчишки заставляют умирающих от голода дворняжек Ист-Энда прыгать и унижаться ради кусочка ветчины или крошки мясного пирога. Следует признаться, мне и в голову не пришло тогда спросить, возможно ли оспорить в суде подобное завещание. Впрочем, теперь настали другие времена. Сегодня имя человека, лишившего наследства семью в пользу отеля для кошек, поливали бы грязью на каждом углу. Но тогда, в 1899-м, завещание было завещанием, и сколько бы примеров разных безумств – не эксцентричности, но именно полного безумства – ни являли собой некоторые из них, волю человека следовало исполнять свято, как волю Божью.
– И это новое завещание было подписано, как надлежит, в присутствии свидетелей?
– Само собой, – ответил Лейстрейд. – Не далее как вчера лорд Халл вызвал к себе своего стряпчего и одного из помощников. Их провели прямо к нему в кабинет. Там они пробыли минут пятнадцать. Стивен Халл утверждает, будто бы слышал, как стряпчий один раз повысил голос, возражал против чего-то. Но против чего именно, расслышать ему так и не удалось. К тому же Халл тут же заткнул стряпчему рот. Джори, средний сын, был наверху, занимался живописью, а леди Халл поехала навестить подругу. Но и Стивен, и Уильям Халл видели, как эти люди входили в дом, а потом, примерно через четверть часа, вышли. Уильям сказал, что выходили они с низко опущенными головами. Он даже спросил мистера Барнса, стряпчего, не плохо ли ему. Ну и заметил нечто такое на тему того, как скверно действует на людей дождливая погода. Но Барнс не ответил ни слова, а помощник Халла весь съежился, точно от страха. Эти двое вели себя так, словно им было стыдно. Так, во всяком случае, утверждал Уильям.
А может, просто делали вид, подумал я.
– Раз уж речь зашла о сыновьях, расскажите мне о них поподробнее, – попросил Холмс.
– Пожалуйста. Само собой понятно, что их ненависть к отцу все возрастала, поскольку родитель никогда не упускал случая дать понять, насколько их презирает… Хотя как можно было презирать Стивена… впрочем, лучше я по порядку.
– Да уж, будьте любезны, – сухо вставил Холмс.
– Уильяму тридцать шесть. Если б отец давал ему карманные деньги, он бы стал завзятым гулякой, просто уверен в этом. Но поскольку лорд Халл не давал или давал очень мало, он почти все дни напролет проводил в гимнастических залах, занимался так называемой физкультурой. Он крепкий парень с отлично развитой мускулатурой. Ну а вечера просиживал в разных дешевых кафе и забегаловках. И если в карманах у него оказывалась какая-то мелочь, тут же отправлялся в ближайший игорный дом и просаживал там все до последнего пенни. Не слишком приятный человек, так мне, во всяком случае, показалось, Холмс. Человек, у которого нет ни цели, ни увлечения, ни таланта, даже амбиций и желаний нет. За исключением одного – пережить отца. И когда я его допрашивал, возникло странное ощущение, что говорю я не с человеком, а с пустой вазой. На которой сохранилась печатка производителя, пусть бледноватая и размытая. Я имею в виду лорда Халла.
– Ваза, которая хочет, чтоб ее заполнили не водой, а фунтами стерлингов, – вставил Холмс.
– Джори совсем другой, – продолжил свое повествование Лейстрейд. – Лорд Халл обрушил на него всю силу своего презрения и издевок. С раннего детства дразнил мальчика, обзывал разными обидными кличками. Ну, типа Рыбьего Рыла, Кривоножки, Толстопузика. Надо сказать, что в этих прозвищах, сколь ни прискорбно, есть доля истины. Джори Халл не выше пяти футов росту, кривоног и чрезвычайно безобразен на лицо. Он, знаете ли, немного напоминает этого поэта. Ну, как его… эдакий хлыщ?..
– Оскара Уайльда? – предположил я.
Холмс окинул меня беглым насмешливым взглядом:
– Полагаю, Лейстрейд имеет в виду Алджерона Суинберна, – заметил он, – который на деле является не большим хлыщом, чем вы, мой дорогой Ватсон.
– Джори Халл родился мертвым, – сказал Лейстрейд. – Синюшным и недвижимым, и оставался таким целую минуту. Вот доктор и объявил его мертвым и накинул салфетку на его изуродованное тельце. Тут леди Халл неожиданно проявила себя с самой героической стороны. Села в постели, сорвала салфетку с младенца и окунула его ножками в горячую воду, что стояла рядом с постелью. И младенец тут же задергался и закричал.
Лейстрейд ухмыльнулся и закурил сигарилью, с самым довольным видом.
– Халл не уставал твердить, что именно из-за этого погружения в воду мальчик остался кривоногим, и просто изводил этим жену. Говорил ей, что лучше бы она оставила его под салфеткой. Лучше бы Джори умер, чем остаться навеки калекой. Обзывал его обрубком с ногами краба и рылом, как у трески.
Единственной реакцией Холмса на эту необычайную (и с моей, врачебной точки зрения, довольно подозрительную) историю, было замечание в том духе, что Лейстрейду удалось собрать невероятно много информации за столь короткий отрезок времени.
– Тем самым я лишь хотел обратить ваше внимание на один из аспектов этого весьма примечательного дела, дорогой Холмс, – сказал Лейстрейд. Тут мы с громким всплеском въехали в огромную лужу на Роттен-роуд. – Никто не принуждал их делиться этими подробностями. Напротив, этим мальчикам всю жизнь затыкали рот. Они слишком долго молчали. А тут вдруг выясняется, что новое завещание исчезло. Облегчение, как оказалось, способно развязать языки сверх всякой меры.
– Исчезло? – воскликнул я. Но Холмс не обратил внимания на это мое восклицание, мысли его все еще были заняты Джори, несчастным уродцем.
– Он действительно очень безобразен? – спросил он у Лейстрейда.
– Ну, красавцем его вряд ли можно назвать, но я видал и похуже, – ответил Лейстрейд. – И лично мне кажется, отец непрерывно унижал его лишь потому…
– Потому что он был в семье единственным, кто не нуждался в отцовских деньгах, чтобы обустроиться в этом мире, – закончил за него Холмс.
Лейстрейд вздрогнул.
– Черт! Как вы догадались?
– Да просто лорду Халлу не к чему было больше придраться, кроме как к физическим недостаткам Джори. Как, должно быть, бесновался этот старый дьявол, видя, что потенциальная цель его издевок так хорошо защищена во всех остальных отношениях! Высмеивать человека за внешность или походку – занятие достойное разве что школяров или каких-нибудь пьяных грубиянов. Но злодея, подобного лорду Халлу, должны были бы привлекать более изощренные издевательства. Осмелюсь даже предположить, что он побаивался своего кривоногого среднего сына. А кстати, что делал Джори наверху, на чердаке?
– Разве я не говорил вам? Он занимается живописью, – ответил Лейстрейд.
– Ага!..
Джори Халл, что позже подтвердили полотна, развешанные внизу, в доме, оказался весьма неплохим художником. Не великим, конечно, этого я не сказал бы. Но он весьма правдиво изобразил на портретах мать и братьев, так что годы спустя, впервые увидев цветные фотографии, я тут же вернулся мыслями в дождливый ноябрь 1899 года. А еще один портрет, отца, был почти на уровне гениальности. Он поражал (почти пугал) злобой и ненавистью, сочившейся с этого полотна, и ты содрогался, точно на тебя потянуло холодком кладбищенского воздуха. Возможно, Джори Халл был действительно похож на Алджерона Суинберна, но его отец – так, как видели его глаза и рука среднего сына – напомнил мне о персонаже Оскара Уайльда, ставшем почти бессмертным, о roue Дориане Грее.
Создание подобных полотен – процесс медленный, долгий. Но он умел также делать быстрые наброски и по субботам возвращался из Гайд-парка с двадцатью фунтами в кармане, не меньше.
– Готов держать пари, отцу это нравилось, – заметил Холмс. И автоматически потянулся за трубкой, достал ее, потом сунул обратно в карман. – Сын пэра рисует портреты богатых американских туристов и их возлюбленных, словно принадлежит к французской богеме.
Лейстрейд от души расхохотался.
– Можно представить, как он бесновался, видя все это. Но Джори – что делает ему честь! – так и не оставлял своего маленького прилавка в Гайд-парке. По крайней мере до тех пор, пока отец не согласился выдавать ему раз в неделю по тридцать пять фунтов. И знаете, как лорд Халл назвал все это? Низким шантажом!..
– Просто сердце кровью обливается, – сказал я.
– Мое тоже, Ватсон, – подхватил Холмс. – Однако есть еще третий сын. И побыстрее, Лейстрейд. Кажется, мы уже подъезжаем к дому.
Судя по словам Лейстрейда, Стивен Халл, безусловно, имел самую вескую причину ненавидеть отца. По мере того как подагра донимала лорда Халла все сильнее, а в голове наступала все большая путаница, он все чаще обсуждал дела компании со Стивеном, которому ко времени кончины родителя исполнилось двадцать восемь. Наряду с делом, Стивен должен был унаследовать и всю ответственность, и малейшая оплошность повлекла бы за собой нешуточные последствия. Однако в случае удачного решения никакой финансовой выгоды работа ему не приносила. Стивен же продолжал стараться, и дело отца процветало.
Лорд Халл смотрел на Стивена, в целом, благосклонно, поскольку он был единственным из сыновей, проявившим интерес и способности к семейному бизнесу. Стивен был идеальным примером того, что в Библии называют «хорошим сыном». Однако вместо того чтоб выказывать любовь и благодарность, лорд Халл вознаграждал молодого человека одними лишь упреками, подозрением и ревностью. Не единожды за последние два года старик высказывал мнение, что Стивен «способен украсть монеты, прикрывающие веки покойника».
– Вот сукин сын! – воскликнул я, не в силах сдерживаться долее.
– Забудем на время о новом завещании, – сказал Холмс и снова погладил подбородок. – И вернемся к старому. Даже если бы его доля оказалась более щедрой, Стивен Халл все равно имел все основания быть недовольным. Несмотря на все его усилия, несмотря на то что он не только сберег, но и приумножил семейное состояние, его вознаграждение было наименьшим. Да, кстати, каким образом собирался распорядиться пароходной компанией мистер Халл, согласно так называемому «Кошачьему завещанию»?
Я окинул Холмса испытующим взглядом, но, как всегда, так и не понял, было ли это маленькой bon mot с его стороны. Даже после долгих лет дружбы и всех испытаний, выпавших на нашу долю, чувство юмора, присущее Шерлоку Холмсу, так и осталось для меня сплошной terra incognita.
– Компанию следовало передать в управление совету директоров, причем никакого специального места в этом совете для Стивена не предусматривалось, – ответил Лейстрейд и выбросил окурок из окошка. А наш наемный экипаж вкатил тем временем через ворота на мощеную дорожку, ведущую к дому, который показался мне в тот момент каким-то особенно безобразным под проливным дождем, среди коричневых размокших лужаек. – Однако после смерти отца и с учетом того факта, что новое завещание так до сих пор и не найдено, Стивен Халл получает то, что американцы называют «рычагами» управления. Его наверняка назначат директором по менеджменту. Думаю, он в любом случае получил бы рано или поздно эту должность, но теперь они будут играть по правилам Стивена Халла.
– Да, – кивнул Холмс. – «Рычаг», надо же. Хорошее слово. – Он высунулся под дождь. – Стойте, остановитесь здесь, любезный! – крикнул он вознице. – Мы еще не закончили разговор.
– Как скажете, хозяин, – буркнул возница. – Но только тут чертовская мокротища.
– Ничего. Получишь достаточно, чтоб промочить нутро, не только шкуру, – бросил ему Холмс. Похоже, это понравилось вознице, и он остановился ярдах в тридцати от парадного входа в огромный дом. Я слушал, как дождь усердно барабанит по крыше кибитки, а Холмс помолчал немного, словно обдумывая что-то, а затем сказал: – Старое завещание… документ, которым он изводил их всех, оно, надеюсь, не пропало?
– Разумеется, нет. Лежало на столе, рядом с его телом.
– Итак, у нас четверо подозреваемых. Все как на подбор, один лучше другого! Слуги не в счет… по всей видимости, у них нет причин быть недовольными. Заканчивайте побыстрее, Лейстрейд! Финальные обстоятельства, запертая комната.
Лейстрейд принялся излагать факты, время от времени сверяясь со своими записями. Примерно месяц назад лорд Халл обнаружил у себя на правой ноге, чуть ниже колена, небольшое черное пятнышко. Вызвали семейного врача. Тот поставил диагноз: гангрена. Осложнение, нельзя сказать, что нераспространенное, вызванное подагрой и плохой циркуляцией крови. Врач сказал, что ногу придется ампутировать, причем гораздо выше того места, где развился воспалительный процесс.
Лорд Халл хохотал так, что по щекам у него потекли слезы. Врач, ожидавший любой реакции, только не этой, просто потерял дар речи. «Только когда меня будут класть в гроб, – пробормотал сквозь смех и слезы Халл, – надо напомнить, чтоб не забыли положить туда и отпиленную ногу!»
Врач сказал, что страшно сочувствует лорду Халлу, целиком разделяет его желание сохранить обе ноги, но без ампутации он через полгода умрет. Причем последние два месяца жизни проведет в страшных мучениях. Лорд Халл спросил, каковы его шансы выжить, если он согласится на операцию. По словам Лейстрейда, он все еще смеялся, словно услышал не приговор, а невероятно смешную шутку. Помявшись, врач ответил, что шансы примерно равны.
– Чушь какая-то, – пробормотал я.
– Именно это и сказал доктору лорд Халл, – заметил Лейстрейд. – Только добавил при этом словцо, которое чаще употребляют в ночлежках, нежели в домах приличных людей.
Затем Халл заявил врачу, что лично расценивает свои шансы как один к пяти, не больше. «А что касается боли, – добавил он, – не думаю, что до этого дойдет. Если под рукой у меня будет настойка опия и ложечка, которой ее можно помешивать».
И буквально на следующий день после этого Халл порадовал своих близких малоприятным сюрпризом. Заявил, что он подумывает изменить завещание. А вот каким именно образом – сказал не сразу.
– Вот как?.. – заметил Холмс, окинув Лейстрейда взглядом холодных серых глаз, немало повидавших на своем веку. – И кого же из близких это особенно удивило?
– Да никого, я думаю. Но кому, как не вам, знакома человеческая натура, Холмс. Человек всегда надеется, даже когда надеяться не на что.
– А также принимает меры, чтоб надежды эти не оказались беспочвенными, – задумчиво произнес Холмс.
В это утро лорд Халл созвал свою семью в гостиную, и когда все расселись, разыграл перед ними представление, на которое способен далеко не каждый завещатель. Обычно эту роль берет на себя стряпчий, язык которого, как известно, без костей. Но он обошелся без услуг вышеуказанного лица и быстро зачитал присутствующим новое завещание, согласно которому большая часть его состояния должна была отойти бездомным кискам миссис Хемфилл. В комнате воцарилось гнетущее молчание. Тут он поднялся (не без труда) и одарил всех зловещей улыбкой скелета. А потом, опираясь на тросточку, сделал следующее заявление, которое лично мне показалось необычайно гнусным. Лейстрейд же, сидя рядом с нами в наемном экипаже, пересказал его примерно так: «Итак, вы все слышали! Прелестно, не правда ли? Да, замечательно!.. На протяжении почти сорока лет вы служили мне верой и правдой, и ты, женщина, и вы, мальчики. Теперь же я, находясь в трезвом и ясном сознании, собираюсь покинуть вас. Но не советую преждевременно радоваться! Все может стать даже хуже, чем прежде! В древние времена фараоны, отправляясь на тот свет, забирали с собой своих любимцев – в основном то были кошки. Убивали их перед смертью с тем, чтобы животные встретили их на том свете, чтобы они могли пинать или ласкать их, следуя своей прихоти… и это длилось вечность, вечность…» Тут он расхохотался, глядя на их обескураженные лица. Стоял, опершись на трость, и скалился жуткой улыбкой мертвеца. И сжимал в когтистой лапе новое завещание – должным образом заверенное и подписанное.
Тут поднялся Уильям и сказал: «Сэр, может, вы мне и отец, и именно вам я обязан своим появлением на свет божий, но вместе с тем вы – одно из самых низких и подлых созданий, которые когда-либо ползали по земле со дня искушения Евы змеем в райском саду!»
«Ничего подобного! – продолжая хохотать, ответствовал этот монстр. – Мне знакомы еще четверо тварей, куда более низменных, чем я. А теперь прошу прощения, мне надобно подписать еще несколько важных бумаг, прежде чем убрать их в сейф. Ну а остальные, бесполезные, сжечь в камине».
– Так, выходит, старое завещание было еще цело, когда он с ними говорил? – спросил Холмс. И лицо, и вся его поза, выражали неподдельный интерес.
– Да.
– Но ведь он мог бы его сжечь сразу же после того, как новое завещание было заверено и подписано, – задумчиво пробормотал Холмс. – В его распоряжении был весь предшествующий день и вечер. Однако он этого почему-то не сделал. Интересно знать почему? Как бы вы объяснили это, а, Лейстрейд?
– Полагаю, чтоб подразнить их. Он давал им шанс. То было своего рода искушением. Возможно, ждал, что все они откажутся.
– Возможно, считал, что один из них все же не откажется, – заметил Холмс. – Неужели вам это в голову не приходило? – Он обернулся и окинул меня пронзительным и холодноватым взглядом. – Ни одному из вас? Разве не выглядит вполне вероятным, что это мерзкое создание вполне могло оставить завещание в качестве искушения? Зная, что если хотя бы один из членов семьи доберется до него, то может с тем же успехом попробовать избавить больного от страданий. Судя по тому, что вы рассказали, наиболее вероятной кандидатурой мог бы быть Стивен. И он бы непременно попался… и был бы обвинен в покушении на отцеубийство?
Я взирал на Холмса с немым ужасом.
– Ладно, не важно, – пробормотал Холмс. – Продолжайте, инспектор. Настало время узнать и о запертой комнате.
Все четверо еще долго сидели в полном молчании, слыша, как старик, постукивая тростью, долго и медленно идет к своему кабинету. Полная тишина, ничего, кроме постукивания этой трости, тяжелого и хриплого его дыхания, жалобного мяуканья кошки на кухне и мерного звука часов с маятником в прихожей. Чуть погодя они услышали скрип дверных петель – это Халл открыл дверь в свой кабинет и вошел.
– Погодите! – воскликнул вдруг Холмс и весь так и подался вперед. – Ни один из них не видел, как он туда входил? Я правильно понял?
– Боюсь, это не совсем так, старина, – ответил Лейстрейд. – Мистер Оливер Стэнли, лакей лорда Халла. Он слышал, как старик шагает по коридору. Сам он находился в это время наверху, в гардеробной. Вышел, глянул вниз через перила и спросил, все ли с ним в порядке. Халл поднял голову, и Стэнли видел его совершенно ясно и отчетливо, как я вижу сейчас вас, старина. И сказал, что все совершенно в порядке, лучше просто не бывает. Потом потер затылок, вошел в кабинет и запер за собой дверь.
Ко времени, когда отец доковылял наконец до двери (коридор был длинный, и ему, сильно прихрамывающему, понадобилось минуты две, чтоб добраться до кабинета), Стивен очнулся и бросился за ним следом. Он был свидетелем разговора между отцом и его лакеем. Правда, видел он лорда Халла лишь со спины, но безошибочно узнал его голос, а также характерный жест, каким Халл привык потирать затылок.
– А не могли Стивен Халл и этот Стэнли переговорить с глазу на глаз еще до прибытия полиции? – задал я, как мне показалось, коварный вопрос.
– Конечно, могли, – устало ответил Лейстрейд. – Может, и поговорили. Но только сговора между ними не было.
– Вы уверены? – спросил Холмс. Но, как мне показалось, просто ради проформы.
– Да. Стивен Халл вполне может оказаться искусным лжецом, такое уж произвел на меня впечатление. А вот Стэнли, напротив, лгать органически не способен. Хотите – верьте мнению профессионала, хотите – нет. Вам решать, Холмс.
– Верю.
Итак, лорд Халл прошел к себе в кабинет, притворил за собой пресловутую дверь, и все слышали, как щелкнул в замке ключ, когда он запирал ее. От этого входа в sanctum sanctorum в доме был всего лишь один ключ. Затем послышался совсем уже неожиданный звук: задвигаемого изнутри болта.
А потом – тишина.
Все четверо – леди Халл и ее сыновья – аристократы, которым в самом скором времени грозила полная нищета, – молча переглянулись. С кухни снова донеслось жалобное мяуканье кошки, и леди Халл разбитым голосом заметила, что раз экономка, по всей видимости, забыла налить животному молока, она пойдет и сделает это сама. И добавила, что этот звук просто сводит ее с ума и что она не в силах слышать его долее. С этими словами она вышла из гостиной. Секунду спустя все ее три сына, молча и не сговариваясь, поднялись и тоже вышли. Уильям отправился к себе наверх, Стивен прошел в музыкальную комнату, а Джори уселся на маленькую скамеечку под лестницей, где, по его признанию Лейстрейду, привык просиживать часами еще с раннего детства, когда ему бывало грустно. Или когда хотел поразмыслить над чем-то всерьез.
Минут через пять из кабинета послышался страшный крик. Стивен выбежал из музыкальной комнаты, где, тыкая в клавиши пальцем, подбирал какой-то мотив. Джори столкнулся с ним у двери в кабинет. Уильям уже сбегал вниз по лестнице, а Стэнли, лакей, вышел из гардеробной лорда Халла и, наклонившись, глянул через перила второй раз. Стэнли тоже не избежал допроса, во время которого утверждал, что видел, как Стивен Халл, взломав дверь с помощью Джори, ворвался в кабинет. Видел он и как Уильям, сбежав вниз, поскользнулся и едва не упал на мраморный пол, и как леди Халл, выйдя из столовой с кувшином молока в руках, так и застыла в дверях. Через минуту-другую сбежались все слуги.
– Лорд Халл сидел, навалившись грудью на письменный стол, рядом стояли три брата. Глаза покойного были открыты, и выражение в них застыло такое… словно он удивлялся чему-то. Так мне, во всяком случае, показалось. Вы, конечно, можете не согласиться с моим мнением, но я повторю: глаза его смотрели удивленно. И еще он сжимал в руках завещание… старое завещание. А нового видно не было. Его так и не нашли. Да, и еще, из спины у него торчала рукоятка кинжала.
Тут Лейстрейд умолк и, тронув возницу за плечо, сделал ему знак ехать дальше.
Мы вошли через парадный подъезд, охраняемый двумя констеблями с каменно-непроницаемыми лицами – точь-в-точь как у стражников Букингемского дворца. От входа начинался просторный и очень длинный холл с полом, выложенным черно-белыми мраморными плитами, от чего он походил на шахматную доску. В конце виднелась распахнутая настежь дверь, ее тоже охраняли два констебля. То был вход в пресловутый кабинет. Слева находилась лестница, справа – еще две двери, в гостиную и музыкальную комнату.
– Семья собралась в гостиной, – сказал Лейстрейд.
– Вот и прекрасно, – весело заметил Холмс. – Но, может, сначала мы с Ватсоном взглянем на место преступления?
– Хотите, чтоб я сопровождал вас?
– Пожалуй, нет, – ответил Холмс. – Тело уже увезли?
– Было там, когда я поехал за вами. Но сейчас, наверное, уже увезли.
– Вот и чудесно.
И Холмс зашагал к двери в кабинет, а я поспешил за ним. Лейстрейд крикнул вдогонку:
– Холмс!
Холмс обернулся, недовольно приподняв брови.
– Никаких потайных ящичков или секретных дверей. Вы уж поверьте мне на слово!..
– Лучше подожду, пока… – Тут Холмс осекся и начал ловить ртом воздух. Полез в карман, нашарил там салфетку, по всей видимости, унесенную с какого-то званого ужина по чистой рассеянности, и оглушительно в нее чихнул. Я посмотрел вниз и увидел огромного полосатого кота. Весь ободранный, в шрамах, он выглядел здесь, в этом величественном холле, не более уместно, чем какие-нибудь два ежа, примостившиеся в гостиной у ног Холмса. Одно ухо бодро и остро торчало у него над исцарапанной мордой. Другое отсутствовало вовсе, очевидно, было потеряно в уличной схватке.
Холмс чихнул еще раз и отодвинул кота ногой. Тот безропотно отошел в сторону, не зашипев, ничем не выразив возмущения, лишь в круглых глазах светился немой упрек. Холмс поднял голову над салфеткой и взглянул на Лейстрейда, тоже с упреком. В глазах его стояли слезы. Лейстрейд, которого было трудно смутить, выдвинул вперед свою обезьянью мордочку и усмехнулся.
– Десять, Холмс, – сказал он. – Ровнехонько десять. В этом доме коты так и кишат. Халл очень любил их. – И с этими словами он удалился.
– И давно вы страдаете этим недомоганием, старина? – спросил я Холмса.
– Всегда страдал, – ответил тот и снова громко чихнул. Слово «аллергия» вряд ли было известно в те годы, но как болезнь ни называй, симптомы одни и те же.
– Может, хотите уйти? – спросил я. Однажды мне довелось стать свидетелем ужасного случая, человек едва не погиб от удушья. Правда, у него была аллергия на овец, но симптомы были те же.
– Ему бы очень хотелось, чтоб мы ушли, – пробормотал Холмс, и мне не пришлось объяснять, кого он имеет в виду. Затем он чихнул снова (на обычно бледном его лбу возникла красная полоска), и оба мы прошли мимо двух констеблей в кабинет. Холмс затворил за собой дверь.
Комната была узкой и длинной. Располагалась она в конце крыла здания. Окна с двух сторон, а потому в кабинете было довольно светло – даже в такой серый и дождливый день. Стены украшали разноцветные морские карты в красивых рамочках тикового дерева, а между ними были развешаны не менее красивые инструменты для определения погоды в ярко начищенных медных футлярах под стеклом. Имелся здесь анемометр, два термометра (один регистрировал температуру воздуха на улице, другой внутри помещения), а также барометр – очень похожий на тот, что не далее как сегодня утром обманул Холмса, обещав повышение давления, а следовательно, благоприятную перемену в погоде. Я заметил, как стрелка его медленно ползет вверх, и выглянул на улицу. Дождь лил еще сильнее, ему было плевать на барометр со всеми его стрелками. Мы почему-то верим, что с помощью инструментов знаем об окружающем мире и прочих вещах гораздо больше, чем прежде. Но я достаточно стар, чтоб утверждать, что не знаем мы и половины того, в чем уверены, и достаточно умудрен опытом, чтоб со всей ответственностью утверждать, что никогда так и не узнаем всего до конца.
Мы с Холмсом обернулись и взглянули на дверь. Засов был сдвинут, но находился изнутри, как ему и положено. Ключ все еще торчал в замке и исправно поворачивался.
Слезящиеся глаза Холмса оглядывали все в своей обычной, цепкой манере, не пропуская ни одной мелочи.
– Похоже, вам немного полегчало, – заметил я.
– Да, – ответил он, скомкал салфетку и небрежным жестом сунул ее в карман сюртука. – Может, он их и любил, но в кабинет к себе не впускал. А если и впускал, то нечасто. Какой из этого следует вывод, а, Ватсон?
Я, конечно, не обладал наблюдательностью Холмса, однако тоже очень внимательно оглядел комнату. Двойные окна были заперты изнутри на задвижки и маленькие медные боковые болтики. Ни одна из рам не сломана, ни одно из стекол не выбито. Большая часть карт и измерительных приборов находилась как раз между этими двумя окнами. Две другие стены были заставлены книжными шкафами. Там же находилась небольшая печурка, топившаяся углем, а вот камина не было. А потому убийца никак не мог спуститься по каминной трубе подобно Санта-Клаусу. Ну разве что только в том случае, если он отличался чрезвычайной худобой и мог протиснуться в узенькую печную трубу. Да еще был обряжен при этом в специальный асбестовый костюм, поскольку печка все еще была очень теплая.
Письменный стол размещался в самом конце этой узкой и вытянутой в длину комнаты, на противоположном ее конце уютно разместилось нечто вроде библиотеки. Книги, два кресла с высокими спинками, журнальный столик посередине. На столике были свалены горкой разномастные тома. На полу турецкий ковер. Если убийца проник в помещение через расположенную в полу потайную дверцу, как могло получиться, что ковер остался не сдвинутым? А его действительно никто и не думал сдвигать – ножки столика стояли ровно, на самом ковре ни морщинки.
– Вы-то сами верите в это, Ватсон? – спросил Холмс и, прищелкнув пальцами, вывел меня из состояния транса. Все же было нечто в этом журнальном столике… нечто такое…
– Верю во что, Холмс?
– Что все четверо за четыре минуты до убийства вышли из гостиной и просто разошлись в разные стороны?
– Не знаю, – неуверенно протянул я.
– Я тоже не поверил, ни на сек… – Тут он осекся. – Ватсон? Вы в порядке? Что с вами?
– Ничего, – еле слышно пробормотал я. И рухнул в одно из кресел. Сердце колотилось как бешеное. Мне не хватало воздуха, я ловил его разинутым ртом. В висках стучало, глаза, казалось, стали огромными и просто вылезали из орбит. И я не мог оторвать их от теней, которые отбрасывали ножки стола на ковер. – Я… вообще-то я… кажется, не совсем в порядке.
В этот момент в дверях появился Лейстрейд.
– Если вы уже все осмотрели, Холмс, – начал было он и тут же осекся. – Что это, черт побери, с Ватсоном?
– Полагаю, – ответил Холмс спокойным и размеренным голосом, – что нашему Ватсону удалось раскрыть дело. Не правда ли, Ватсон?
Я качнул головой. Ну, может, и не все дело целиком, но большую его часть. Я знал, кто и знал как.
– С вами такое тоже было, Холмс? – слабым голосом спросил я. – Когда вы, ну, сами понимаете…
– Да, – ответил он. – Только обычно мне удавалось удержаться на ногах.
– Ватсон раскрыл дело? – недоверчиво воскликнул Лейстрейд. – Ба! Если помните, Холмс, Ватсон предлагал тысячу версий по сотне самых разных преступлений, и ни одна из них не была правильной. Это его манера bete noire. Да что там далеко ходить! Помню, не далее как прошлым летом…
– Я знаю Ватсона лучше, чем вы, – сказал Холмс. – И на сей раз он попал в точку. Мне знаком этот взгляд… – Тут он снова расчихался. Одноухий кот проскользнул в комнату, дверь которой Лейстрейд оставил открытой. И двинулся прямиком к Холмсу, причем обезображенная шрамами морда так и светилась обожанием.
– Если вы чувствуете себя от этого так же скверно, – заметил я, – то я вам не завидую, Холмс. – Сердце так стучит, того и гляди, вырвется из груди.
– Человека всему можно научить, даже проницательности, – заметил Холмс без всякого намека на иронию в голосе. – Ладно, прочь из этого дома. Или сперва нам надо собрать здесь всех подозреваемых, как это делается в последней главе детективного романа?
– Нет! – в ужасе воскликнул я. – Только не это! – Я не видел ни одного из этих людей и не испытывал ни малейшего желания. – Вот только мне кажется, я все же должен показать, как это произошло. Если вы с мистером Лейстрейдом будете так любезны выйти на минутку в коридор…
Кот настиг Холмса, прыгнул ему на колени и замурлыкал, словно находился на вершине блаженства.
Холмс разразился громким чиханием. Красные пятна на лице, начавшие было бледнеть, проступили снова. Он столкнул кота с колен и поднялся.
– Только давайте поскорее, Ватсон, не хочется задерживаться в этом чертовом доме, – произнес он сдавленным голосом и вышел из кабинета с опущенной головой, сгорбившись, что было совсем для него не характерно, и не оглядываясь.
Лейстрейд остался стоять, привалившись к дверному косяку. От промокшего пальто валил пар, губы расплывались в презрительной усмешке.
– Ну что, мне забрать нового обожателя Холмса, Ватсон?
– Оставьте его, – сказал я. – И закройте за собой дверь, когда будете выходить.
– Готов побиться об заклад, вы только напрасно тратите наше время, дружище, – заметил Лейстрейд, однако глаза его говорили об обратном. И я понял, что, если б действительно предложил ему пари, он бы нашел способ отвертеться.
– Закройте дверь, – повторил я. – Я вас не задержу.
Он вышел и затворил за собой дверь. И я остался в кабинете Халла один, не считая кота, разумеется, который сидел теперь ровно посередине ковра, аккуратно обернув хвостом лапки, и не сводил с меня круглых зеленых глаз.
Я пошарил в кармане и нашел свой сувенир, унесенный с вчерашнего званого обеда. Боюсь, что все мужчины в целом – народ не слишком опрятный, но унес я кусочек хлеба вовсе не по причине неряшливости. Я почти всегда ношу с собой в кармане кусочек хлеба, люблю кормить голубей, садящихся на подоконник того самого окна, из которого сегодня Холмс заметил подъезжающего к дому Лейстрейда.
– Киса, – позвал я и положил хлеб под журнальный столик. Тот самый столик, к которому лорд Халл находился спиной, занимаясь обоими своими завещаниями – несправедливым старым и еще более ужасным новым. – Кис-кис-кис!..
Кот поднялся и неторопливо направился к столику, обследовать подачку.
Я подошел к двери и распахнул ее.
– Холмс! Лейстрейд! Сюда, быстро!
Они вошли.
– Сюда, – сказал я и подошел к журнальному столику.
Лейстрейд оглядел его, недоуменно хмурясь, он ничего особенного не замечал. Холмс, понятное дело, снова расчихался.
– Нельзя ли убрать отсюда эту гадость? – взмолился он, сморкаясь в насквозь промокшую салфетку.
– Конечно, – ответил я. – Но только вот куда делась эта гадость, а, Холмс?
Покрасневшие глаза моего друга выражали крайнее недоумение. Лейстрейд закрутился по комнате, подошел к письменному столу Халла, заглянул под него. Холмс понял, что аллергическая реакция не была бы столь сильной, если б животное находилось в дальнем конце комнаты. Наклонился и заглянул под журнальный столик, однако ничего там не увидел, кроме ковра и нижнего ряда книг в шкафу напротив. Если б глаза у него не слезились так сильно, он бы наверняка заметил. Ведь он находился прямо над этим местом. Возможно, он просто глазам своим не поверил, тем более что имитация была выполнена совершенно безупречно. Ибо пустое пространство под журнальным столиком лорда Халла было не чем иным, как настоящим живописным шедевром, принадлежавшим кисти Джори Халла.
– Я не… – начал Холмс, но тут кот, видимо, посчитавший моего друга более соблазнительным объектом, нежели сухая корочка хлеба, вылез из-под столика и принялся исступленно тереться о ноги Холмса. Лейстрейд обернулся, и глаза его буквально вылезли из орбит от изумления. Даже я, раскусивший трюк, изумился. Казалось, одноухий кот материализовался из воздуха: круглая голова, тело, хвост с белым кончиком.
Он усердно терся о ногу Холмса и громко мурлыкал. Холмс громко чихнул.
– Довольно, – сказал я своему полосатому помощнику. – Ты свое дело сделал, можешь уходить.
Я подхватил кота на руки и понес его к двери (заработав за свои труды длинную царапину). Бесцеремонно вытолкал его в прихожую и затворил дверь.
Холмс опустился в кресло.
– Боже, – хлюпая носом, пробормотал он. Лейстрейд вообще, похоже, лишился дара речи. Он не сводил глаз со столика и выцветшего турецкого ковра под его ножками: пустого пространства, из которого неведомо как вдруг возник кот.
– Мне следовало бы заметить раньше, – пробормотал Холмс. – Да… но вы… как вы так быстро догадались?.. – В голосе его я уловил обиду и даже нечто похожее на ревность, но тут же простил своему другу.
– Из-за них, – ответил я и указал на ковер.
– Ну да, конечно же! – простонал Холмс. И хлопнул ладонью по покрасневшему лбу. – Идиот! Какой же я идиот!
– Ерунда, – поспешил разуверить я его. – Когда в доме полно кошек, а этот кот, без долгих размышлений выбрал вас в друзья… Представляю, что было бы, если б к вам устремились все десять!
– Так что с этим ковром, я так и не понял? – нетерпеливо воскликнул Лейстрейд. – Довольно симпатичный ковер и, как мне кажется, дорогой, однако…
– Да не в ковре дело, – сказал я. – Тени.
– Покажите ему, Ватсон, – устало попросил Холмс и положил салфетку на колени.
Я наклонился и поднял одну из них с пола.
Лейстрейд так и рухнул во второе кресло, точно человек, которому нанесли резкий удар под дых.
– Я все смотрел на них, – принялся объяснять я немного извиняющимся тоном. Просто чувствовал себя несколько не в своей тарелке. Ведь обычно это Холмс объяснял в конце расследования, кем и каким образом было совершено то или другое преступление. Но я знал, что в данном случае говорить он не будет, хотя ему уже все стало понятно. И еще подозреваю, какая-то часть моего существа знала, что второго такого случая может и не представиться, и так и рвалась давать объяснения. Ну и, разумеется, последним и очень эффектным штрихом стал кот. Даже фокуснику с его кроликом в цилиндре не удалось бы столь выразительно оформить этот трюк.
– Я чувствовал, что что-то здесь не так, но понял не сразу. В комнате было довольно светло, но сегодня весь день льет дождь и небо затянуто тучами. Оглядитесь и вы увидите, что ни один из предметов в этой комнате не отбрасывает тени… за исключением вот этих ножек от журнального столика.
Лейстрейд тихо ахнул и чертыхнулся.
– Дождь льет вот уже целую неделю, – продолжил я, – но и барометр Холмса, и барометр покойного лорда Халла, – я указал на стену, где висели приборы, – показывают, что сегодня день должен был бы быть ясный. Вот он и добавил несколько теней, для пущего правдоподобия.
– Кто добавил?
– Джори Халл, – усталым голосом пояснил Холмс. – Кто ж еще?
Я наклонился и подсунул руку под правую сторону столика. Рука тут же исчезла – тем же таинственным образом, как совсем недавно возник из-под стола кот. Лейстрейд снова чертыхнулся. Я постучал пальцами по обратной стороне полотна, туго натянутого между передними ножками журнального столика. Книги и изображенный на нем ковер дрогнули и сместились. Иллюзии как не бывало.
Джори Халл, нарисовавший под столиком пустоту, уже прятался там, когда отец вошел в комнату, запер за собой дверь и уселся за письменный стол, на котором лежали два завещания. А потом, улучив удобный момент, выскочил из-под столика. И в руках у него было не что иное, как кинжал.
– Он был единственным, кто мог создать столь реалистическое и необычайно живописное полотно, – сказал я и провел пальцами по картине. И все мы услышали тихий шуршащий звук, напоминавший мурлыканье старого кота. – Единственный, кто мог спрятаться под этим маленьким столиком и привести в исполнение приговор. Ведь помните: Джори Халл не выше пяти футов росту, кривоножка и плечи у него узенькие.
– Холмс был совершенно прав, утверждая, что новое завещание вовсе не было для членов семьи неожиданностью. Даже если бы старик держал в тайне намерение лишить всех членов семьи наследства, чего на самом деле не было, как иначе прикажете понимать неожиданный вызов стряпчего да еще и помощника? Ведь известно, что для подписания завещания требуется два свидетеля, только в этом случае оно официально признается действительным. И Холмс совершенно справедливо заметил, что все члены семьи давно предвидели это несчастье. Ведь столь совершенное живописное полотно за одну ночь не создашь, даже за месяц не получится. Надо полагать, оно было изготовлено им загодя, просто на всякий случай. Возможно, год тому назад…
– Или пять лет, – предположил Холмс.
– Вполне возможно. Во всяком случае, уверен, что когда лорд Халл объявил, что хочет утром видеть всю семью в гостиной, Джори понял, что час настал. Полагаю, что ночью, когда отец его крепко спал, он тихонько пробрался сюда и закрепил полотно. Думаю, что фальшивые тени он приделал той же ночью, опасаясь, как бы отцу не показалось неестественным их отсутствие днем, тем более что барометр обещал ясную погоду. Если же дверь в кабинет была заперта… что ж, полагаю, ему удалось каким-то образом выкрасть ключ из кармана у отца, а потом незаметно вернуть на место.
– Не была заперта, – лаконично объяснил Лейстрейд. – Обычно он лишь прикрывал дверь в кабинет, чтоб не пускать туда кошек. А вот на ключ запирал редко.
– Что же касается теней, то они представляют собой полоски фетра, вот, видите? И все бы обошлось, если б барометр не наврал.
– Ну, хорошо. Допустим, он знал, что утром будет светить солнце. Так на кой черт ему понадобилось приделывать эти тени? – проворчал Лейстрейд. – Солнце бы и без того отбросило бы эти тени. Или вы сами никогда не замечали этого феномена в ясную погоду, а, Ватсон?
Тут я немного растерялся. И покосился на Холмса в надежде получить подсказку. А тот, похоже, только обрадовался случаю принять участие в разговоре.
– Ну, неужели вы не понимаете? В том-то и заключается ирония судьбы! Если бы светило солнце, что и предсказывал барометр, полотно загородило бы тени. А нарисованные ножки, как известно, отбрасывать тени не способны. И Джори боялся, что если день будет солнечный, как и обещал барометр, отец непременно обратит внимание на отсутствие теней и заподозрит что-то неладное.
– И все же не понимаю, как удалось Джори незаметно от отца проскользнуть в комнату? – не унимался Лейстрейд.
– Знаете, меня это тоже несколько смущает, – признался Холмс. Добрый старина Холмс! Я сомневался, чтоб его что-либо смущало, но он сказал так, чтоб дать мне шанс проявить себя. – Ватсон?..
– Кажется, в гостиной, где собрались лорд Халл, его супруга и сыновья, есть дверь, сообщающаяся с музыкальной комнатой. Я не ошибся?
– Да, – кивнул Лейстрейд. – А в музыкальной комнате имеется, в свою очередь, дверь, открывающаяся в будуар леди Халл. Следующую по коридору комнату, если идти в глубину дома. Но из будуара, доктор Ватсон, только один выход – в холл. Если б в кабинет Халла вели две двери, я вряд ли бы помчался за Холмсом сломя голову.
В самом его тоне слышалось желание оправдаться.
– Да, Джори вышел обратно в холл, – сказал я. – Но отец его не видел.
– Быть того не может!
– Сейчас продемонстрирую, – сказал я и подошел к письменному столу. Возле него все еще стояла трость лорда Халла. Я взял ее в руки и обернулся к ним. – В ту же секунду, как только лорд Халл вышел из гостиной, Джори бросился бежать.
Лейстрейд вопросительно взглянул на Холмса. Холмс ответил инспектору холодным ироничным взглядом. Обмен этими взглядами ничего не говорил мне в тот момент, однако я почувствовал, что объяснения мои не слишком убедительны. Я и сам не совсем еще понимал картину случившегося. Лишь догадывался в общих чертах, основываясь на чистой интуиции.
– Он выбежал из гостиной в музыкальную комнату, пересек ее, вошел в будуар леди Халл. Подошел к двери, открывающейся в коридор, и выглянул. Поскольку подагра терзала лорда до такой степени, что умудрилась даже перейти в гангрену, вряд ли он успел пройти за это время хотя бы четверть расстояния, да и то по самым моим оптимистичным расчетам. Теперь прошу вас засечь время, инспектор Лейстрейд, и я постараюсь показать, какую цену готов заплатить человек, чтоб до конца жизни вкусно есть и сладко пить. И если вы подвергнете сомнению мои выводы, готов привести сюда дюжину страдающих подагрой, и они продемонстрируют, какие осложнения и симптомы вызывает эта болезнь. Итак, смотрите внимательно и засекайте время!..
И я медленно заковылял по комнате по направлению к ним, вцепившись обеими руками в набалдашник трости. Я высоко поднимал одну ногу, ставил ее, делал паузу, затем подтаскивал вторую. И не поднимал при этом глаз. Смотрел лишь на пол и следил за движениями трости.
– Да, – тихо заметил Холмс. – Наш доктор абсолютно прав, инспектор Лейстрейд. Подагра, безусловно, сказывается, человек боится потерять равновесие. Ну и к тому же если он страдал этим заболеванием достаточно долго, то у него наверняка должна выработаться привычка смотреть при ходьбе себе под ноги.
– И Джори, перебегавший из комнаты в комнату, это учел, – подхватил я. – И в результате все, что произошло здесь сегодня утром, объясняется чертовски просто. Итак, Джори добрался до будуара и выглянул в коридор. Увидел, что отец изучает свои ноги и кончик трости – ну, как обычно, – и понял, что планам его ничто не помеха. Вышел из будуара – прямо под носом у своего отца – и прошмыгнул в кабинет. Дверь в который, как любезно сообщил нам Лейстрейд, была не заперта. Да и так ли уж сильно он рисковал? Ведь пробыл он в холле не более трех секунд, а может, даже и того меньше. – Я сделал паузу. – Кажется, пол там мраморный? Тогда он, должно быть, скинул башмаки.
– На нем были домашние тапочки, – странно спокойным тоном произнес Лейстрейд и снова встретился глазами с Холмсом.
– Ага, понимаю, – кивнул я. – Итак, наш Джори оказался в кабинете гораздо раньше отца и успел укрыться за своими декорациями. Затем приготовил кинжал и стал ждать. Вот отец дошел до конца коридора. Джори слышал, как окликнул его Стэнли, слышал, как отец ответил на его вопрос, что он в полном порядке. Затем лорд Халл вошел в свой кабинет в последний раз… закрыл за собой дверь и запер ее.
Оба они смотрели на меня страшно внимательно и напряженно, и только тут я понял, какую божественную власть, должно быть, имел Холмс над людьми в моменты, подобные этому. Когда объяснял им, недоумевающим и несведущим, как и что именно произошло. Как ни странно, но мне не слишком понравилось это ощущение. И я понял, что вряд ли захочу испытать его снова. Уверен, это чувство, испытываемое многократно, способно разрушить души большинства людей – людей, душа которых не была наделена «стальным стрежнем», в отличие от моего друга Шерлока Холмса.
– Наш Кривоножка должен был сжаться под столом буквально в комочек, возможно, зная (или только подозревая), что отец, прежде чем запереть дверь на ключ и засов, осмотрит комнату. Может, старик и страдал подагрой и, до определенной степени – размягчением мозга, но это вовсе не означало, что он был слеп.
– Стэнли утверждает, что зрение у него было отменное, – вставил Лейстрейд. – Кстати, это первое, о чем я его спросил.
– Итак, он огляделся, – продолжил я и тут вдруг словно увидел всю эту сцену собственными глазами и понял, как это бывало с Холмсом. Его реконструкция событий строилась не только на фактах и дедукции, но и на видении того, что произошло. – Но не увидел ничего такого, что могло бы насторожить. Ничего, кроме собственного кабинета, где все стояло на своих местах. Ведь комната эта светлая и достаточно просторная. Нет ни двери в чулан, ни лишней мебели, окна по обе стороны, и никаких темных углов, где мог бы затаиться кто-то посторонний.
Довольный тем, что остался, наконец, один, он затворил дверь, повернул в замке ключ и закрыл ее еще и на засов. Джори услышал, как отец зашаркал к письменному столу. Услышал он, очевидно, и жалобное поскрипывание кресла, в которое тяжело опустился отец. И тут, должно быть, Джори рискнул выглянуть из своего убежища.
Я покосился на Холмса.
– Продолжайте, старина, – подбодрил он меня. – Пока у вас получается просто отлично. Я бы даже сказал первоклассно. – Я понял, что он ничуть не шутит. Тысячи людей называли его холодным и не слишком ошибались при этом, но уж бессердечным человеком Холмса назвать было никак нельзя. Просто Холмсу удавалось не показывать этого – лучше, чем многим другим.
– Благодарю вас. Итак, Джори увидел, как отец его отставил трость в сторону и выложил бумаги – два конверта с бумагами – на стол. Он не стал сразу убивать лорда Халла, хотя и мог бы сделать это. Вот почему дело это кажется мне особенно мрачным, вот почему я ни за что бы не вошел в гостиную, где до сих пор сидят и ждут эти люди. Не вошел бы даже за тысячу фунтов! Ну разве что только в том случае, если б меня втащили туда силой.
– А с чего это вы взяли, что он сделал это не сразу? – спросил Лейстрейд.
– Крик раздался через несколько минут после того, как в двери повернулся ключ и щелкнул засов. Вы сами это сказали, полагаю, у вас были веские основания верить, что это было именно так. К тому же от двери до стола с дюжину крупных шагов. Страдающему подагрой человеку, такому, как лорд Халл, потребовалось бы секунд тридцать, а то и сорок, чтобы дойти до стола и усесться в кресло. И еще секунд пятнадцать на то, чтобы пристроить трость там, где ее нашли. И разложить на столе бумаги.
– Что же произошло затем? Что произошло за те последние одну-две минуты? Вроде бы совсем короткий отрезок времени, но Джори Халлу он должен был показаться вечностью. Думаю, лорд Халл просто сидел за столом и разглядывал бумаги, сравнивая старое завещание с новым. Издали Джори было бы трудно различить эти два документа. Он знал, что листы пергамента были разного цвета – единственный ключ к различию.
Он знал, что отец собирается бросить старое в печь; полагаю, он дожидался именно этого момента, хотел увидеть, какая из бумаг это будет. Кроме того, существовала возможность, что старик просто жестоко подшутил над своими домочадцами. Что, возможно, он собирался сжечь новое завещание, а старое вернуть на место, в сейф. А потом выйти из комнаты и объявить семье, что новое завещание находится в сейфе. Кстати, Лейстрейд, вы знаете, где оно сейчас? В сейфе?
– Да. Вон в том шкафу, за пятью книгами. Они отодвигаются в сторону, и за ними дверца сейфа, – сказал Лейстрейд и указал на полку с книгами.
– В этом последнем случае были бы удовлетворены обе стороны – и старик, и члены семьи. Последние знали бы, что причитающаяся им доля в безопасности. А старик ушел бы в мир иной с чувством глубокого удовлетворения, считая, что его жестокая шутка удалась как нельзя более… И возможно, тогда бы он пал жертвой воли божьей, а не от руки Джори Халла.
Вот уже в третий раз я заметил, как Холмс и Лейстрейд обменялись многозначительными, насмешливыми и одновременно чуточку испуганными взглядами.
– Самому мне кажется, что старик просто наслаждался этим моментом, смаковал его, как смакуют после сытного обеда стопочку бренди или выпивают после долгого воздержания. Как бы там ни было, но прошло, наверное, больше минуты, прежде чем лорд Халл начал подниматься из кресла… И в руках его при этом находился пергамент более темного цвета, и собирался он направиться скорее к печке, нежели к сейфу. Каковы бы ни были его намерения, но Джори не сомневался, что час пробил. Вырвался из своего укрытия. За долю секунды преодолел расстояние, отделяющее журнальный столик от письменного стола, и вонзил кинжал в спину отца прежде, чем тот успел встать.
– Полагаю, вскрытие покажет, что лезвие пробило правый желудочек сердца и проникло в легкое. Этим и объясняется количество крови на столе. Я также хотел бы объяснить, почему лорд Халл успел закричать перед смертью. И какие последствия это имело для Джори Халла.
– Как прикажете это понимать? – спросил Лейстрейд.
– Запертая комната, она, знаете ли, чревата осложнениями, если только вы не хотите выдать убийство за самоубийство, – сказал я и взглянул на Холмса. Тот улыбнулся и кивнул в знак поддержки. – Последнее, чего бы хотелось Джори, так это чтоб комната выглядела недоступной вторжению извне… запертая изнутри дверь, запертые окна. И тут же человек с ножом в спине, который, как вы сами понимаете, никак не мог воткнуть этот нож сам. И мне кажется, он никак не ожидал, что отец перед смертью так страшно закричит. Ведь он планировал потихоньку убить его, сжечь новое завещание, отпереть одно из окон и выбраться через него из комнаты. А потом войти в дом через другую дверь и усесться на свою скамеечку под лестницей. И когда тело обнаружат, настаивать на том, что это было ограбление.
– Ну, стряпчего Халла он бы не провел, – заметил Лейстрейд.
– Думаю, тот бы в любом случае молчал, – заметил Холмс. А затем, после паузы, добавил уже более весело: – Готов побиться об заклад, наш артистичный друг хотел добавить еще несколько пикантных штрихов. Опыт показывает, что убийцы самого высокого класса всегда оставляют несколько ложных следов, могущих отвести от него подозрение. – Он издал странный лающий звук, означавший, по-видимому, смешок, затем отвернулся от окна, возле которого стоял, и посмотрел на меня и Лейстрейда. – Думаю, вы согласитесь, друзья мои, что в данных обстоятельствах убийство наводит на вполне конкретные подозрения. Но даже если стряпчий и заговорит, доказать все равно ничего невозможно.
– Закричав, Халл испортил убийце всю игру, – сказал я, – как до этого портил ему жизнь. Все в доме встрепенулись. Джори запаниковал, он окаменел, точно олень, ослепленный ярким светом. Положение спас Стивен Халл… Это он обеспечил алиби брату, заявив, что Джори сидел на скамеечке под лестницей, когда отец был убит. Стивен выбежал из музыкальной комнаты, ворвался в кабинет и позвал Джори к письменному столу, чтобы все выглядело так, будто они вошли в комнату вместе…
Тут я умолк, точно громом пораженный. Только сейчас начал догадываться я о значении взглядов, которыми обменивались Холмс и Лейстрейд. Кажется, они с самого начала, с того момента, как я показал тайник, устроенный Джори, поняли следующее: совершить это одному человеку не под силу. Убийство – да, но все остальное…
– Стивен сказал, что они с Джори встретились у двери в кабинет, – медленно начал я. – Что он, Стивен, взломал дверь, и они вошли туда вместе, и вместе обнаружили тело. Он лгал. Лгал с целью защитить своего брата, но поскольку толком не знал, как именно все произошло, все это выглядело… выглядело…
– Невозможным, – подсказал Холмс, – кажется, вы имели в виду именно это, Ватсон.
– Итак, Джори со Стивеном вошли туда вместе, – медленно начал я. – Они и спланировали все вместе… и в равной степени виноваты перед законом в отцеубийстве! О Господи!
– Не только эти двое, Ватсон, – мягко поправил меня Холмс. – Все они.
Я так и замер с разинутым ртом.
Холмс кивнул.
– Сегодня вы продемонстрировали нам замечательную проницательность, Ватсон. Вы прямо-таки пылали дедуктивным жаром, боюсь, повторить такое не удастся. Снимаю перед вами шляпу, дорогой друг. Как снял бы перед любым человеком, способным пусть даже на короткое время преодолеть самого себя. Но в каком-то смысле вы остались все тем же милым и добрым человеком, каким были всегда. То есть я хочу сказать, вы всегда понимали, как хороши могут быть люди. Но до какой степени низости они могут опуститься – это было свыше вашего понимания.
Я молча и безропотно слушал его.
– И дело тут даже не в том, что эти люди совершили столь уж черный поступок, учитывая, что за персонаж был этот лорд Халл, – добавил Холмс. Затем поднялся из кресла и начал нервно расхаживать по кабинету. – Кто может подтвердить, что Джори был со Стивеном, когда взломали дверь? Ну, естественно, только Джори! И, само собой разумеется, Стивен. А где же были другие лица с семейного портрета? Одно принадлежит Уильяму, третьему брату. Что вы на этот счет скажете, а, Ватсон?
– Да! – подхватил Лейстрейд. – Если глядеть, что называется, в корень, Уильям тоже должен был участвовать в этом. Он сказал, что спускался по лестнице, был примерно на середине, когда увидел, как братья вошли в кабинет. Причем Джори был впереди на полшага.
– Как интересно! – воскликнул Холмс, глаза его сверкали. – Именно Стивен вламывается в дверь, ему сам Бог велел, как более молодому и сильному. И логично было бы предположить, что он и войдет туда первым. Однако Уильям, дошедший до середины лестницы, видит, что первым вошел Джори. Почему, как вы думаете, Ватсон?
Я лишь растерянно покачал головой.
– Попробуйте задать себе следующий вопрос. Чьим показаниям, чьим свидетельствам мы можем в данном случае доверять? Ответ напрашивается сам: тому единственному человеку, который не является членом семьи. То есть лакею лорда Халла, Оливеру Стэнли. Он подошел к перилам и увидел, как Стивен входит в кабинет. В чем, собственно, ничего удивительного нет, поскольку Стивен был один и сам взломал дверь. А Уильям сказал так просто потому, что заметил Стэнли и понял, что должен говорить. И какой же вывод напрашивается у нас, а, Ватсон? Да только один: Джори находился внутри, в комнате. Именно потому, что оба его брата утверждают, что видели его снаружи. Иначе, как сговором, это не назовешь. И, как вы совершенно верно отметили, подобное единодушие в показаниях свидетельствует о чем-то гораздо более серьезном.
– О тайном заговоре, – сказал я.
– Именно. Помните, как я спросил у вас, Ватсон, верите ли вы то, что все четверо вышли из гостиной и разошлись в разные стороны сразу после того, как услыхали, что дверь в кабинет запирается?
– Да. Теперь вспомнил.
– Подчеркиваю, все четверо. – Он бегло взглянул на Лейстрейда, тот кивнул, потом снова уставился на меня. – Мы уже знаем, какие действия предпринял Джори, когда старик вышел из гостиной и направился к кабинету. Он должен был попасть туда раньше отца. Однако все четверо – в том числе и леди Халл – утверждают, что находились в гостиной, когда лорд Халл запер за собой дверь. Убийство лорда Халла – дело семейное, Ватсон.
Я был слишком растерян, чтобы выдавить хоть слово. Взглянул на Лейстрейда и заметил на его лице выражение, которого ни разу не видел прежде и никогда уже не увижу: крайней усталости и отвращения.
– И что им, по-вашему, за это светит? – добродушно осведомился Холмс.
– Джори наверняка приговорят к повешению, – ответил Лейстрейд. – Стивену грозит пожизненное. Уильяму Халлу тоже светит пожизненное, но может отделаться и двадцатью годами в Ворвуд-Скрабс, где люди сгнивают заживо.
Холмс нагнулся и погладил полотно, закрепленное между ножками журнального столика. Снова послышался странный шелестяще-мурлыкающий звук.
– Леди Халл, – продолжил Лейстрейд, – может провести следующие пять лет своей жизни в Бичвуд-Мейнор, тюрьме, обитатели которой предпочитают называть ее Покси-Плейс. Хотя, повидав эту дамочку, я склоняюсь к мысли, что уж она-то как-нибудь выкрутится. Благо что настойка опия, принадлежащая мужу, всегда под рукой.
– А все потому, что Джори Халл имел несчастье нанести неточный удар, – заметил Холмс и вздохнул. – Если б старик умер пристойно и тихо, как и подобает в преклонном возрасте, Джори бы все сошло с рук. Джори, как и говорил Ватсон, удрал бы через окно. И, разумеется, не забыл бы прихватить с собой живописное полотно… не говоря уже об этих замечательных тенях. А вместо этого весь дом переполошился. Сбежались слуги, заахали и запричитали над старым хозяином. Семья в смятении. Нет, все же невезучие они люди, Лейстрейд! Кстати, далеко ли был констебль, когда Стэнли пошел за ним? Полагаю, что близко.
– Ближе, чем вы можете предположить, сэр, – ответил Лейстрейд. – Он уже бежал к входной двери. Просто проходил неподалеку от дома, совершал один из обычных обходов и вдруг услышал крик. Так что им действительно не повезло.
– Холмс, – спросил я, с неким даже удовольствием возвращаясь к своей обычной роли, – как вы догадались, что констебль оказался поблизости?
– О, это очень просто, Ватсон. Если б он там не оказался, у семейки было бы время спрятать полотно и «тени».
– А также отпереть задвижку хотя бы на одном из окон, – добавил Лейстрейд каким-то несвойственным ему тихим и вежливым голосом.
– Но ведь они вполне могли спрятать полотно и тени, – неожиданно вырвалось у меня.
Холмс обернулся ко мне и кивнул:
– Да.
Лейстрейд удивленно вскинул брови.
– Перед ними стоял выбор, – начал объяснять я. – Времени хватало только на то, чтобы сжечь новое завещание или же избавиться от улик. И заняться этим должны были Стивен и Джори, поскольку они первыми ворвались в кабинет. И тогда они, вернее, Стивен – вы должны учитывать различия в темпераментах, – именно Стивен решил сжечь завещание. А там будь что будет. Полагаю, ему хватило времени лишь на то, чтоб сунуть бумаги в печку.
Лейстрейд обернулся, взглянул на печку, потом отвел взгляд.
– Только человек, наделенный такой дьявольской черной силой, смог закричать в этот момент, – задумчиво произнес он.
И Холмс с Лейстрейдом снова переглянулись, и снова между ними пробежало нечто. Некая тайная мысль или соображение, которое они разделяли. И постигнуть которое мне было не дано.
– Вам когда-нибудь доводилось делать это? – спросил Холмс, словно в продолжение какого-то старого разговора.
Лейстрейд покачал головой.
– Только лишь раз был совсем близок к этому, – ответил он. – В деле была замешана девушка. Впрочем, то была совсем не ее вина, не ее. Да, я был близок. Но… всего лишь однажды.
– А здесь замешаны все четверо, – заметил Холмс, очевидно, прекрасно понимая, о чем идет речь. – Целых четыре человека, совершенно несчастных, над которыми на протяжении стольких лет издевался злодей, который бы все равно через полгода умер.
Только тут до меня дошло.
Холмс обернулся ко мне, серые его глаза смотрели спокойно и насмешливо.
– Что скажете, Лейстрейд? Все же наш Ватсон раскрыл преступление, пусть даже некоторые детали и ускользнули от его внимания. Тогда пусть Ватсон сам и решает, да?
– Ладно, – мрачно буркнул в ответ Лейстрейд. – Только желательно поживее. Хочется поскорее убраться из этой чертовой комнаты.
Вместо ответа я наклонился, поднял фетровые тени, скатал их в шарик и сунул в карман пальто. И почувствовал себя при этом довольно странно: точно меня трясло в лихорадке, от которой я однажды едва не умер в Индии.
– Капитан Ватсон, дружище! – воскликнул Холмс. – Вы раскрыли первое в своей жизни дело, вычислили убийцу, и все так быстро, даже пить чай еще не пора. А потому примите от меня сувенир, подлинник кисти самого Джори Халла. Правда, сомневаюсь, чтобы этот шедевр был подписан, но все равно надо уметь быть благодарным за то, что посылает Господь, особенно в такой дождливый день! – И с помощью перочинного ножа он принялся отдирать приклеенное к ножкам столика полотно. Действовал он умело: не прошло и минуты, как он уже сворачивал полотно в трубочку, которую затем сунул к себе в карман объемистого пальто.
– Самая грязная часть нашей работы, – заметил Лейстрейд. Однако подошел к одному из окон и после секундного колебания приподнял одну из задвижек и приотворил окно примерно на полдюйма.
– Никогда не оставляй дело неоконченным, каким бы грязным оно ни было! – с преувеличенной веселостью в голосе воскликнул Холмс. – Ну что, идем, джентльмены?
Мы подошли к двери, Лейстрейд распахнул ее. Один из констеблей осведомился, есть ли какой прогресс.
В другое время Лейстрейд наверняка бы ответил подчиненному грубостью. Но на сей раз сказал лаконично и бодро:
– Смахивает на попытку ограбления с отягчающими обстоятельствами. Я понял это сразу же, Холмс – буквально секунду спустя.
– Ужас, что делается!.. – протянул второй констебль.
– Да, – согласился с ним Лейстрейд. – Еще, слава Богу, что старик успел крикнуть. И отпугнул тем самым грабителя прежде, чем тот успел что-либо стянуть. Продолжайте охранять помещение.
Мы двинулись по коридору. Дверь в гостиную была открыта, но, проходя мимо, я нарочно опустил голову. Холмс же, разумеется, заглянул, он просто не мог поступить иначе. Так уж он был устроен. Что до меня, то я так и не увидел ни одного члена славной семейки. И ничуть не жалею об этом.
Холмс снова расчихался. Новый друг, полосатый котище, снова вился у его ног, блаженно мурлыкая.
– Пошли отсюда, – сказал он, и мы ударились в бегство.
Час спустя мы вновь оказались на Бейкер-стрит в доме под номером 221В и находились примерно в том же положении, в каком застал нас срочно примчавшийся Лейстрейд: я сидел на диване, Холмс – в кресле у окна.
– Ну-с, Ватсон, – обратился ко мне Холмс, – как вы полагаете, будете сегодня спать, а?
– Как убитый, – ответил я. – А вы?
– Наверное, тоже, – сказал он. – Рад, что удалось унести ноги от этих чертовых кошек.
– Ну а как вы думаете, будет спать Лейстрейд?
Холмс покосился на меня и улыбнулся.
– Думаю, что сегодня скверно. А может, целую неделю промучается без сна. А потом… ничего, придет в себя. Наряду с прочими талантами, Лейстрейд наделен уникальной способностью забывать неприятные моменты в своей жизни.
Я не выдержал и рассмеялся.
– Вы только поглядите, Ватсон! – сказал Холмс. – Вот это зрелище! – Я встал и подошел к окну, уверенный, что увижу сейчас Лейстрейда, подъехавшего в наемном экипаже. Но вместо этого увидел пробившееся сквозь облака солнце, весь Лондон купался теперь в его ярком золотистом свете.
– Все-таки вышло, в конце концов, – заметил Холмс. – Замечательно, Ватсон! Заставляет снова почувствовать вкус к жизни! – И он взял скрипку, и начал играть, и лицо его было освещено солнцем.
Я посмотрел на барометр и увидел, что стрелка падает. И стал так громко хохотать, что не выдержал и повалился на диван. И когда Холмс – не без раздражения в голосе – спросил, в чем, собственно, дело, я лишь молча покачал головой. Честно говоря, я не был уверен, что он поймет. Просто голова у него устроена по-другому.
