Глава 26. Допрос с пристрастием

Сангре как в воду глядел. Поначалу лежащий в санях, надежно и крепко спутанный веревками рыцарь Дитрих фон Альтенбург и впрямь заупрямился. Мол, он вообще отказывается общаться с богоотступниками и христопродавцами, а уж о том, чтобы отвечать на их вопросы и вовсе не может быть речи, ибо это означает запачкаться в низком предательстве. Выдав такое, он демонстративно отвернулся от них и надменно умолк.

– Запачкаться, говоришь, – усмехнулся Петр. – Странный ты мужик, группенфюрер. Вроде умный, а… тупой, как и все прочие твои собратья. Прежде чем про запачкаться трендеть, ты на руки свои погляди – они ж у тебя по локоть в крови, да и сам ты в ней по колено.

– Ты бы лучше ближе к теме, – посоветовал Улан, но, поморщившись, все-таки занялся переводом. Однако через минуту осекся на полуслове и махнул рукой, заявив, что не в коня корм. Дитрих и впрямь продолжал надменно молчать, никак не реагируя и не собираясь вступать в диспут. – Я ж говорю, сразу к сути переходи.

– Ишь, какой он у нас гордый, – хмыкнул Сангре. – Ну, к сути так к сути. Поговорим за твои дальнейшие перспективы, агрессор перекормленный, – он придвинулся к нему чуть поближе и проникновенным голосом продолжил: – Итак, выбор у тебя, бывший аятолла Христмемеля, опосля того, как ты профукал свой замок, кой сейчас полыхает как большая поминальная свечка по твоим людям, прост и незатейлив. Если ты раскалываешься до самого донышка, твои предсмертные муки отменяются, но если ты и дальше будешь гнуть понты и косоежиться, то извини, дядя, но как мудро говорят темные язычники, долг утюгом красен… – и он красноречиво развел руками.

На сей раз фон Альтенбург не выдержал, заговорил. Речь его удивительным образом напоминала лай. Причем не просто собаки, но конкретной – эдакой матерой и злобной немецкой овчарки, лютующей от злобы и ненависти.

– Он говорит, что его мученическая смерть вдохновит воинов братства на новые свершения, – начал переводить Улан. – И тогда…

– Суть понятна и дальше не надо, – отмахнулся Сангре и ласково улыбнулся Дитриху. – А ты что же, мужик, надеешься помереть по рабоче-крестьянски, на костре? Напрасно. Я таким пошлым гуманизмом, как местный малограмотный народец, не балуюсь. И если ты по-прежнему станешь запираться, я тебя поначалу отдам в пользование моему оруженосцу, – и он кивнул в сторону Локиса, ехавшего сбоку от их саней. – Обычно ему не до секса, но иногда на него находит, а хлопец он простой, далеко искать не ходит и пользуется тем, что под боком. На сей раз я позабочусь, чтобы под боком у него оказался именно ты. К тому же он сам вот уже полчаса поглядывает на тебя, партайгеноссе, и в его взоре явственно видна полыхающая к тебе страстная африканская любовь пополам с буйным вожделением. Короче, глянулся ты ему.

Услышав перевод Улана, Дитрих невольно покосился в сторону литвина. Локис, ехавший рядом, действительно то и дело посматривал на сани, где подле комтура сидел Петр, и улыбался.

Правда, его застенчивая улыбка предназначалась исключительно своему новому господину, благодаря которому его с братом вначале не казнили позорной смертью, а позже, не далее как сегодня, ему удалось отличиться. И отличиться столь сильно, что сам Кейстут похлопал его, Локиса, по плечу, да и господин Петр после боя у ворот не поскупился на похвалу. И хотя сам Локис не понял из сказанного им ни слова, но, судя по выражению лица господина и его ласковому тону, иными они быть не могли. Да и сейчас он наверняка рассказывает пленному рыцарю о его доблести и мужестве, иначе зачем бы стал указывать на него, да еще и подмигивать.

Локис даже чуточку засмущался, чего с ним отродясь не бывало, и отвернулся в сторону, но через пару секунд спохватился, посчитав свое поведение невежливым, и, в очередной раз взглянув на Сангре, попытался подморгнуть ему в ответ. Получилось плохо. Тогда он оставил свои попытки и попросту преданно ему улыбнулся, давая понять, что готов без колебаний отдать за него жизнь – пусть только прикажет.

Петр, внутренне возликовав (это ж какой импровизированный спектакль они с литвином сыграли с листа и оскал у литвопитека получился соответствующий – аж дрожь по телу!), невозмутимо продолжил, обращаясь к фон Альтенбургу:

– Вот-вот, полюбуйся, рыцарь меча и ладана, на своего нежного воздыхателя. Чуешь, сколь сильно он жаждет поиметь тебя в виду и крупным планом. Да, чуть не забыл предупредить: своим необузданным страстям он любит предаваться исключительно при свидетелях, и все твои вояки, – Сангре кивнул на три десятка пленных, понуро бредущих за их санями, – будут наблюдать, как некий язычник виртуозно превращает бравого крестоносца в не лишенную привлекательности порноактрису фpаy Шлюхеp. Или милую Брунгильду, это уж как тебе удобнее. И тогда ты поймешь, насколько приятнее смерть на костре в сравнении с большой литовской интим-мумбо-юмбой.

Фон Альтенбург побледнел и выдал какую-то фразу на немецком.

– Рыцарь не может поступить так с рыцарем, – перевел Улан.

– Точно, не может, – согласился Сангре. – Именно потому я покамест и не надел золотых шпор на своего оруженосца – пусть он вначале освободится от своих пустяшных недостатков, а уж тогда… Словом, если тебе от того легче, то с рыцарем так поступит не рыцарь, а простой жмудин. А чтоб слава о тебе прокатилась по всему Ордену, я обязательно отпущу пару-тройку пленных восвояси для описания твоих предсмертных наслаждений. Так что икона с видом твоих мук в божьем храме не появится – слишком большой соблазн для лиги сексуальных меньшинств. Разве малахольные пуссирайтши когда-нибудь приобретут картинку в качестве эмблемы своей группы, но это предел.

И он ласково улыбнулся. Но было в этой улыбке нечто такое, от чего у обычно храброго фон Альтенбурга почему-то пробежали по спине мурашки. И недаром, ибо услышав перевод Улана, на взгляд Петра, вновь оказавшийся подозрительно кратким (не иначе как снова опустил самые лучшие перлы из его речи), презрительно фыркнул. Но обильная испарина, выступившая на его лбу, несмотря на морозец, и вторично брошенный им в сторону Локиса взгляд говорили об обратном – появились у рыцаря опасения, притом немалые, вон как передернулся. Сказался и тон Улана – эдакий невозмутимый, почти равнодушный, дающий понять, что такое у них в порядке вещей.

– А теперь, любитель сократить мои шедевры, будь ласка, переведи слово в слово, пусть не все, но хотя бы начало, – обратился Сангре к Улану и, вновь повернувшись к Дитриху, жестко, чеканным тоном продолжил:

– И почему ты решил, что погибнешь? После моего Локиса некоторые экземпляры ухитряются выжить, особенно крупногабаритные, вроде тебя. Да и я расстараюсь – приставлю к тебе лекаря, чтобы он ремонтировал твое… гм, гм… развороченное хозяйство. Так что когда вспыхнувшая к тебе страсть у моего оруженосца иссякнет, а это случится быстро, через два-три месяца любви, то ты после некой хирургической операции, проделываемой со всеми евнухами на Востоке, – и губы его изогнулись в презрительной усмешке, – будешь продан обратно ордену. Словом, радуйся, будущая фрау Шлюхер, ты останешься жива и проживешь долго и счастливо, только уже станешь числиться не в братьях, а как в сказке Пушкина, сестрицей у тридцати трёх богатырей. Ну да не страшно – чай все равно родственница. А там скоро Евросоюз образуется, так что одиноким изгоем не останешься – в нем такого добра, как ты, не меряно, и всяких придурков вроде бородатых баб они любят, ценят и уважают, – и он весело хлопнул рыцаря по плечу.

Впрочем, тут же поморщился, посмотрел на ладонь и, зачерпнув другой рукой снег с обочины, принялся брезгливо вытирать пальцы, коснувшиеся крестоносца.

Улан переводил хорошо и, помимо Пушкина с Евросоюзом, текст перевел практически дословно. Но добил Дитриха не он, а именно та отчетливо заметная на лице Петра брезгливость, с которой он вытирал пальцы руки. Пальцы, коснувшиеся плеча фон Альтенбурга.

Дитрих передернулся и что-то пробурчал.

– Ему нечего сказать, ибо он почти ничего не знает, а жалкие скудные обрывки его познаний все равно навряд ли заинтересуют его мучителей, – перевел Улан.

– Уже лучше, – одобрил Петр. – Но, как я понимаю, ты охотно готов поведать нам то, чего не знаешь, в смысле свои жалкие скудные обрывки? – и, дождавшись от комтура крайне неохотного, но тем не менее утвердительного кивка, подмигнул другу, мол, все – клиент поплыл, созрел и готов расколоться, а потому настала пора поменяться местами.

Сам он, не желая мешать, покинул сани, перебравшись в седло лошади. Но увесистую флягу с вином оставил на соломе, указав на нее Улану. Мол, предложи комтуру выпить, чтоб язык развязался еще больше. Тот одними глазами дал понять, что все понял. А спустя час, вновь забравшись в седло, нагнал Петра и сообщил, что выжал из пленника все возможное.

Как оказалось, Дитрих лгал и на самом деле знал достаточно много. Не о выкупе, нет. Тут решение принимало руководство ордена в Мариенбурге, откуда и прикатили в спешном порядке оба инквизитора. Где смастерили фальшак, он тоже понятия не имеет, равно как и чья это была идея.

Да и далее, когда Бонифаций уже был привезен в Христмемель, он, будучи изначально уверенным в его невиновности, отнесся к затее с пыткой рыцаря весьма неодобрительно и не скрывал этого. Однако инквизитор в ответ на его негодование заявил, что не имеет времени куда-то вывозить испанца, а что до его полномочий, то вот. И он выложил на стол еще одну грамотку от римского папы. И грамотка эта, судя по золотой печати, имела статус чуть ли не на уровне буллы, то бишь официального указания всем добрым католикам повиноваться и помогать ее предъявителям. Словом, не подискутируешь. Он и не пытался.

Улан сделал паузу и многозначительно произнес:

– А теперь слушай самое главное, что он мне сообщил…

Оказывается, до пленения комтура Христмемеля (фон Альтенбург до сих пор считал, что он еще жив, но находится в плену) Дитрих был обычным братом-рыцарем, пребывавшем в замке Рагнит. Именно туда и прибыли инквизиторы, потерпев неудачу с получением в свои руки Бонифация. Приехали они не за испанцем, да и пробыли в замке недолго, всего сутки, наутро отправившись далее. Но великий капитул ордена, очевидно на радостях, что они уезжают, выдал им бумагу, обязав комтура Рагнита выделить им в качестве сопровождающих двух рыцарей и восемь сержантов. Выбор пал, в числе прочих, на Дитриха.

Путь они держали вначале на запад, в Мазовию, к черскому князю Тройдену, чьи земли граничили с Галицко-Волынским княжеством. Да и сам князь, судя по обрывкам монашеских разговоров, доносившихся до рыцаря во время их путешествия, интересовал их исключительно по причине своего родства с соседями-схизматиками. Потому оно Дитриху и запомнилось, что показалось весьма странным: ну какие могут быть дела у инквизиторов с православными князьями.

Далее дороги инквизиторов разошлись. Толстяк фра Луис Эспиноса взял курс на юго-запад, в сторону Великой Польши, а тощий фра Пруденте Перес в сопровождении все того же Альтенбурга и еще нескольких человек направился в Галицко-Волынское княжество.

– Слушай, а он туда, часом, не по поводу кузины моего Бони намылился? – осенило Петра.

– Я тоже подумал, что судя по всему именно из-за нее, – кивнул Улан, – но инквизитор, как ты понимаешь, Дитриху о целях своей поездки не докладывался, а на пятый день пребывания на Волыни вообще отпустил свою охрану обратно. Словом, зачем он туда ездил – загадка.

– Догадаться несложно, – усмехнулся Петр. – Сдается, они хотели уговорить ее как порядочную католичку помочь им вырвать у двоюродного братца все его секреты. Есть и другой вариант – ее тайный вывоз на территорию Тевтонского ордена или в какое-нибудь из польских княжеств, а затем шантаж Бони – мол, твоя кузина останется жива только в случае, если ты расколешься. Но судя по пыткам, у них с мадам ничего не вышло. Та оказалась умна и отказалась поехать с ними добровольно, а вывезти ее насильно… – он покачал головой. – Не понимаю, на что они рассчитывали. Провернуть такую операцию втихую без содействия местных властей невозможно. А там, как ты говорил, сидит православный князь. И с какого-такого перепуга он стал бы помогать латинам, кои его злейшие враги.

– Ошибаешься, – сокрушенно вздохнул Улан. – Я тут Дитриху кое-какие вопросики задал насчет их взаимоотношений с южными соседями, и он, очевидно посчитав, что здесь тайн никаких нет, оказался весьма словоохотлив. Так вот во-первых…

Сангре слушал и лицо его все больше мрачнело. Было с чего. Оказывается, не далее как полтора года назад, великий магистр Тевтонского ордена заключил договор с галицко-волынскими схизматиками, в котором последние обещали защищать орден от ордынцев и прочих врагов, покуда это им будет возможно. Подписали его оба сына покойного короля, то есть и младший, Лев, сидящий в Галиче, и старший, Андрей, что во Владимире-Волынском.

Мало того, они просто продлили военный союз, а заключил его некогда с крестоносцами еще их батюшка Юрий I Львович, принявший титул короля Руси.

– А почему не великих укров? – возмутился Петр. – Он что, учебников украинских не читал?

– Наверное, – усмехнулся Улан. – Но ты слушай дальше. Оказывается, у галицко-волынских правителей не с одними дойчами вась-вась, но с католиками вообще. Это у них по наследству такая политика ведется, еще со времен Даниила Галицкого.

– Да ты что?! – охнул Сангре. – Нет, я чего-то читал насчет короны. Ее вроде Даниилу римский папа всучил, но…

– Ты читал, а я только что у Дитриха подтверждение этому получил. И не только этому. Оказывается, папа запретил Тевтонскому ордену не то, что захватывать земли, принадлежащие Даниилу и его брату, но даже покупать их. Табу наложил. Понятно, что не за просто так. Даниил хоть в конечном итоге и отказался идти под руку римского папы, но монастыри католические строить на своих землях разрешил, как мужские, так и женские. Он тогда и самый первый договор заключил с тевтонами насчет раздела ятвяжских земель.

– И как?

– Добросовестно воевал, но крестоносцы его потом кинули.

Петр весело хмыкнул.

– Узнаю простодушную Европу и ее честных обитателей. Но ты что-то отвлекся, в историю полез. Давай ближе к дню сегодняшнему.

– А оно так связано – не разорвать, – развел руками Улан. – Вот смотри: в свое время тот же Даниил женил своего сына Льва на дочке венгерского короля и в православие дамочка не переходила. Теперь понимаешь, почему покойный батюшка нынешних князей всю свою жизнь относился к католикам с большой симпатией?

– Чего ж не понять, – хмыкнул Сангре. – Воспитание.

– Правильно. И свою горячую любовь к единоверцам родной мамочки Юрий Львович сохранил на всю жизнь. Он и дочерей своих замуж в основном на Запад сплавлял, преимущественно за мазовецких князей, и сестру свою за братца нынешнего польского короля Владислава Локотка выдал, а тот, в свою очередь, собственную сестру ему в жены отдал.

– Двойное родство?

– Точно. Король ему и шурином, и зятем доводится.

– Выходит, мамашка у Андрея и Льва тоже католичка?

– Да еще какая упертая. А муж ей потакал, потому как любил сильно. Дитрих уверяет, что Юрий ее так обожал, что пережил всего на месяц. Потому он и костел для нее в самом центре Львова выстроил, чтоб ненаглядная супруга помолиться могла. Называется Санта Мария Маджоре – святой Марии Снежной. Причем Дитрих уверяет, что она, как правило, ходила туда на свои мессы не одна, а всей семьей, с детьми и мужем. Кстати, в этом же костеле представители Тевтонского ордена с нынешними галицко-волынскими князьями друг другу в верности и клялись, когда договор союзный продлевали.

– Далековато их нежности зашли, не находишь?

– Дальше некуда, – вздохнул Улан. – Лет десять назад, как мне Дитрих сказал, римский папа в эти земли даже официальное посольство отправил, как некогда к Даниилу Галицкому, с предложением перейти под руку римского престола. Как ты сам понимаешь, такие вещи просто так, с бухты-барахты не делаются. Значит, были у папы Климента какие-то договоренности с Юрием.

– Ничего себе! Выходит они сейчас…

– Ничего не выходит, – перебил Улан. – Обломилось им. Посольство-то прикатило, а старого короля в живых не застало. Так они и уехали обратно несолоно хлебавши.

– Не иначе как этого Юрия бог покарал, – предположил Сангре и, подумав, уточнил: – Православный, конечно. Слушай, выходит, что и его детишки строго в сторону Запада смотрят, Евросоюз им подавай?

– По всякому, – пожал плечами Улан. – К примеру, когда Дитрих во Владимире-Волынском находился, он краем уха слышал, что к тамошним князьям тверское посольство приехало. Зачем – он не знает, но вроде бы местные князья собирались о чем-то договориться с Михаилом Ярославичем.

– М-да-а, оказывается, национальная черта западэнцев имеет глубинные исторические корни, – подвел итог Петр.

– Какая национальная черта?

– Сесть разом на два стула и, ерзая на них, ждать с обеих сторон халявных галушек с варениками. А когда стулья разъедутся, рухнуть на пол, отбив себе тухес, и со скорбными воплями идти майданить в Киев, жалуясь на свою тяжкую долю и требуя гроши со всего мира.

– Больно ты резко о них, – упрекнул Улан. – В тебе случайно не обида за бабу Фаю заговорила?

– Ты еще про великодержавный шовинизм вспомни, – фыркнул Сангре и поучительно заметил: – Я, между прочим, украинский народ глубоко уважаю, а тот, что противоположного пола, вообще нежно люблю. Да и у меня самого, чтоб ты знал, в жилах больше всего именно украинской крови, хотя я по духу и русский. А потому никаких обид, простая констатация фактов. А про стулья сказано, между прочим, не мною, а моим прадедом – чистокровным хохлом и щирым западэнцем из славного прикарпатского села Новица, где родилась его внучка, а моя мама Галя. Я его мову разве слегка осовременил, добавив про киевский майдан, а попутно еще и смягчил. Если же воспроизводить речь прадеда дословно, получилось бы куда грубее: «одною сракою на два базари…», ну и так далее.

– Мудёр был твой предок, – уважительно заметил Улан.

– А то! И как человек, трезво взирающий на жизнь, он больше всего ненавидел отнюдь не москалей, совместно с коими он молодым ястребком всякую по́гань из звериных нор-схронов после войны выкуривал, а украинских президентов. Точно-точно. И обо всех без исключения отзывался одинаково: «Сталина на них нету». А еще на полном серьезе держал для них в сарайчике моток хорошей крепкой веревки. Говорил, подывлюсь на нее и на душе легчае. Все мечтал о том светлом времени, когда появится возможность применить сей моток по назначению. По счастью, бог миловал и старик не дожил до окончательного бардака, – он вздохнул и посетовал: – Как я посмотрю, и у нынешних западэнских властей тоже одно название Рюриковичи, а разобраться на деле… – не договорив, он махнул рукой.

Улан молчал, машинально крутя в руках нитку с крупными янтарными шариками. Поймав удивленный взгляд Петра, он смущенно пояснил:

– Давно хотел себе приобрести, да все руки не доходили или забывал купить, а тут случайно в куче трофеев увидел, ну и приватизировал. Говорят, они нервы хорошо успокаивают. Кстати, я и для тебя прихватил, держи, – и он протянул другу еще одну нитку с красивыми сочно-желтыми кругляшами.

– Лучше скажи, что делать будем? – буркнул Сангре. – Расклад-то хреновый вырисовывается.

– Да, во Владимир-Волынский нам дорога закрыта, – согласился Улан. – Коль они с дойчами вась-вась, то запросто могут сдать нас своим союзникам.

– Во-во. А учитывая, сколько мы насолили тевтонам, нас эти, как их там, санкции ждут. И пахнут они не конфискацией банковских счетов, а судилищем, причем таким же несправедливым, как Гаагский трибунал, не к ночи будь помянут. С другой стороны, нам и обратно на Русь возвращаться нельзя. Нет, когда надыбаем порох – придется, но пока не с руки…

– Не с руки, – подтвердил Улан и виновато вздохнул.

– Да ладно тебе терзаться-то, – отмахнулся Петр. – Это я не к тому, кто виноват, а к тому, что делать. В смысле, где отсиживаться после того, как мы получим выкуп и закажем порох? Получается, остается одна Литва.

– Думал я об этом, – кивнул Улан, – но и тут проблема. Узнав, что заказ направляется к язычнику, вся Европа на уши встанет. И табу наложат, и купцу оглобли в обратную сторону завернут.

– Опять санкции, – Сангре вздохнул и зло сплюнул. – Тогда спрашивается вопрос: куды податься и где бедному хрестьянину отыскать лежбище с интересом, как рекомендовал незабвенный Фокс?

Улан пожал плечами и предложил:

– Во-первых, не стоит торопиться с выводами. Это для начала. А во-вторых…

Но продолжить не успел – отвлек подъехавший к их саням Кейстут.