Неделя пребывания в клетке не прошла для Платона бесследно. Он стал апатичным, двигался мало. Чаще всего сидел, подпирая деревянные брусья решётки спиной, полузакрыв глаза. Даже мысли в голове шевелились вяло, без энтузиазма. А зачем, если вся дальнейшая жизнь будет проходить в ошейнике, как у цепного пса? Туда нельзя, сюда нельзя. Покормили – поел. А если хозяин захочет его за что-то наказать, то может до полусмерти запороть. И неважно, есть за что, или просто настроение плохое.

Последние мысли оборвались, споткнувшись о внезапно прекратившееся покачивание клетки. Обычно караван двигался весь световой день, останавливаясь только после захода солнца, так что постоянная качка прочно вошла в существование рабов. Точно так же, как это происходит у моряков, привыкающих к волнению до такой степени, что, сойдя в порту, им кажется, будто земля качается.

Сейчас произошло что-то подобное. Караван остановился, все мужчины, а их за неделю Платон насчитал двадцать два человека, выстроились в подобие линии справа от тропы. Воины были одеты в кожаные нагрудники, шлемы, у кого кожаные, а у кого и стальные. Лучники спешно натягивали тетивы.

– Что случилось? – лениво спросил Платон у Поданы.

– Тохтач, – в своей непонятной манере ответила женщина.

Платон некоторое время молчал, переваривая незнакомое слово, катая его на языке, будто это могло объяснить смысл задержки. Так ничего и не поняв, переспросил:

– Что Тохтач?

– Мы же по его земле движемся. Вот он и приехал за платой. Бой будет.

– Почему?

Платон по-прежнему ничего не понимал. Пусть чужая территория. Заплати и иди дальше, как в метро на турникете. В Москве как раз стали менять механизмы входа на станциях с советских, открытых, на новые, закрытые, и сравнение очень удачно пришло в голову.

– Так жаден наш Асават аки змея. Целиком проглотить готов, лопнуть не боится.

– Асават? Это кто?

– Ну и дурень ты, младен, – улыбнулась беззубым ртом Подана. – Седьмицу в клетке Асавата едешь, а как его кличут не знаешь.

– Больно нужен, – проворчал Платон и замолчал.

А в стороне от дороги развивались события. Откуда-то подъехала вторая группа, раза в два больше, и остановилась метрах в ста. Некоторое время оба предводителя свирепо перекрикивались на языке, которого не понимала даже Подана. Воины использовали это время чтобы завершить приготовления к возможному бою. Кто не успел – натягивал на луки тетиву, перебирал стрелы в колчанах. Кто-то доставал топоры и кинжалы, мечей в группе Платон заметил всего пять. Гигант надсмотрщик полез под юбку и вытащил оттуда рогатку Смирнова, и теперь ковырял ногой землю в поисках подходящего камня. Ни о какой дисциплине и слаженности действий не могло быть и речи.

От леса в этих местах почти ничего не осталось, лишь тёмная полоска на горизонте, в предгорьях, говорила о густой зелени. Вокруг каравана бурела пожухлая трава высотой до пояса, из которой кое-где торчали каменные валуны, и иногда встречались жёлто-бурые песчаные солончаки.

Бой начался внезапно. Лучники противника неожиданно и одновременно подняли луки и в воздух взлетела пара десятков стрел. Залп прошёл почти впустую, потому что защитники дружно закрылись деревянными, а кто и соломенными, щитами. Лишь пара вскриков говорили о том, что кое-кого всё-таки зацепило.

Щиты опустились, но, как оказалось, рано. В воздухе уже гудели стрелы второго выстрела. На этот раз простейшая воинская хитрость сработала. Треть бойцов Асавата повалилась на землю. Правда, многие тут же поднялись.

Над травой неспешно поднималось облако пыли, закрывая от Платона картину боевых действий. Некоторое время он ещё видел, как бежали, крича и размахивая топорами, нападавшие. Как ловко пускал камни, не сходя с места и даже не пригибаясь, надсмотрщик.

Молодой человек даже поймал себя на том. Что смотрит бой, решающий, возможно, и его судьбу, как кино. Без особых эмоций, отрешённо следя за ходом битвы и даже немного болея за «наших».

– А с нами что? – спросил он Подану, тронув женщину за пыльное плечо.

– Так отобьют и дальше поедем.

– А если не отобьют?

– Тоже поедем, но уже с Тохтачом.

Так и есть, подумал Платон. Барану без разницы, кто его на бойню поведёт.

Бой уже угадывался лишь по колебаниям пыльного облака, и многоголосым крикам, частью воинственным, а частью истошным. Время от времени из пыли выскакивала какая-нибудь дерущаяся пара, а то и двое на одного. Бойцы были густо покрыты серым и угадать в них принадлежность к той или другой группе не получалось. Они вырывались из облака, ожесточённо молотили друг друга и, или поднимали следующую полосу пыли, или сдвигались обратно. Иногда пыль оседала, открывая лежащего на земле воина неопределённой принадлежности.

Интересно, как они после боя своих от чужих отличать будут, подумал Платон.

Последние слова в голове смешались, потому что в деревянный пол клетки врезался большой блестящий топор. Его за ручку держала отрубленная по локоть рука. Мощная, жилистая, она была перетянута по предплечью полосой кожи, за которой и кончалась. Виднелась розовая кость, ошмётки мышц, да пара ниток сухожилий.

Рука держала топор с секунду, потом пальцы разжались, и мёртвая конечность упала в траву. Платон секунду помедлил, сам не зная, чего ожидая, затем ползком подобрался к брусьям и попытался выдернуть лезвие из досок. Топор не поддавался. Смирнов почти повис на оплетённой кожей рукоятке, но сил не хватало. Он дёргал вверх и вниз, уже не опасаясь, что кто-то заметит, выбиваясь из сил, и почти садясь на рукоятку.

Неожиданно сильная, покрытая коростой грязи и порезами рука отодвинула Платона в сторону. К топору подошёл Дормидонт и в три рывка вытащил орудие из пола.

Перехватил рукоятку поудобнее, зачем-то поплевал по очереди на обе ладони и размахнулся для удара.

– Нет! – сипло крикнул Платон. – Туда!

И для верности показал на противоположную решётку. Там боя не было, пыли тоже летало гораздо меньше, а значит, вероятность уйти намного выше.

Дормидонт кивнул, в два огромных шага пересёк пространство пола, и одним ударом перерубил брус решётки. Второй тоже не стал сопротивляться. Не прошло и минуты, как оба пленника, расшатав подрубленное ограждение, выбирались наружу.

– Подана, идём!

Женщина сидела, бездумно глядя на выходящих на волю рабов и не знала, что предпринять. Платон подскочил к ней одним прыжком, и откуда только силы взялись, схватил за руку и потащил наружу. Она не сопротивлялась, но и сама не помогала никак. Вдвоём с Дормидонтом пленницу вытащили и даже сделали шаг в сторону видневшейся вдалеке полосы леса, когда гигант охнул и упал навзничь. Из-под его затылка торчала неожиданно толстая стрела.

Платон и Подана замерли в удивлении.

– Вольным на круг ушёл, – чуть слышно прошептала женщина. – Значит, боги его для нас послали, чтобы и мы в ошейнике не умерли.

И вдруг подняла на Смирнова неожиданно затвердевший взгляд.

– Что встал? Бежим.

Лесная чаща давила духотой. Золотые копья солнечных лучей вонзались в землю, используя малейшую брешь в густых кронах, отчего в самых тёмных уголках почти до заката поднимались вонючие испарения. Прелая листва под ногами шуршала, скрипела, а иногда и пищала, создавая ощущение ходьбы по живому существу.

– Где огонь, странник? – Подана держала на ладонях две лепёшки, основой которых были жёлуди.

– Сейчас! – раздражённо ответил Платон.

Он снова пристроил на большом твёрдом валуне щепотку трута, накрученного из волокон сухой травы, и, больше всего боясь поранить левую руку, тюкал под пучком огромным боевым топором.

Это был не первый опыт добычи огня. Они шли шестой день, и четыре из них Смирнов разводил костёр именно таким способом. Искры было мало, но он приноровился, и уже через минуту трут тлел расширяющейся алой точкой. Закинуть комок в сухие листья и раздуть пламя заняло ещё две минуты.

Подана ловко пришлёпнула лепёшки на круглые камни и сунула в самый жар.

– Ну, будем сыты теперь, – довольно проговорила она.

Рецепт еды сначала вызывал у Платона опасения – слыханое ли дело – жёлуди есть? Но оказалось, что, если их хорошенько размять, смешать с какими-то, известными одной только его спутнице, лесными травами, добавить чёрной терпкой ягоды и запечь в огне, получается даже ничего. Особенно, если перед этим долго голодать.

Беглецы наловчились даже заваривать чай. И опять без навыков Поданы ничего бы не вышло. Это она наковыряла в какой-то луже глины и слепила из неё неказистый, но неплохо держащий воду, горшок. Когда женщина принесла своё творение к костру, Платон удивился – как же в нём кипятить? Расползётся же. Но импровизированный чайник даже не пришлось ставить на огонь. Подана кинула в костёр четыре валуна размером в пару кулаков каждый, и когда камни раскалились, выкатила их, ловко используя две суковатых палки, и забросила в воду. Та почти мгновенно вскипела.

– Ловко, – удивился Платон.

– Да кто же ты такой? – в очередной раз поразилась невежеству спутника женщина.

– Человек, – угрюмо ответил тот.

– Откуда же такие человеки вылазят, что не ведают ничего? – теперь в её голосе звучал смех.

Платон некоторое время молчал. Но потом решился:

– Я, Подана, из другого мира. Жил там в большом городе, леса почти не видел. Ни охотиться, ни жить на природе не приходилось. И вдруг проснулся под тем самым дубом, где меня и поймали.

– Вон оно как, – не удивлённо, а скорее утвердительно сказала собеседница. – И робу такую странную у вас там носят. Что на тебе была?

– Одежду.

– Ну да. Платье.

– Так платье, это же женское?

– Платье – то, что под латы надевается. Неужто в вашем мире бабы латы носят?

– Никто их у нас не носит, – буркнул Платон.

– А чего говорил, что московит?

– Так я из Москвы и есть, то есть был. Из нашей Москвы.

– Ваша, наша… Москва одна что ли? Где мечеть, там и Москва.

– Как это?

– А так. Мечетью-то храм, чай, только на востоке зовут. А у франков, да и вообще на закате, ламская церква Москвой прозывается.

– Запутала ты меня. Давай лепёшки есть.

– Постой есть, младен.

Подана ловко выкатила оба валуна, умудрившись при этом не выпачкать еду в грязи, отщипнула от каждого по кусочку и с бормотанием бросила в ближайшие кусты.

– Сперва хозяина одарить надо, сколько тебе повторять?

– Да, да. Хозяину, я забыл.

– Невежа ты, младен. Вот закрутит тебя хозяин по лесу и прав будет.

Она уже не однажды поясняла молодому человеку о правилах поведения в лесу, на воде, в чужом доме. Но он почему-то не воспринимал её слова всерьёз. А ведь если дядька-леший и впрямь решит с ними пошутковать, ох, мало не будет. И так впроголодь да без сил идут.

Подана укоризненно покачала головой и показала Платону глазами на лепёшки. Тот опустил взгляд, тоже отщипнул и бросил в кусты по кусочку.

– Прости, леший, – почти шёпотом сказал он.

Нет, Смирнов всё понимал, другой мир, другие законы. Но где эти лешие, где домовые и прочая нечисть? Ни тогда, ни сейчас он никого не встречал. Зато помнил ещё из деревенского детства такие же суеверия. Тогда над ними смеялась молодёжь, и, вот ведь чудо, никто из них не заблудился в лесу, не утонул в речке. Да и сейчас. Неужели леший, если он есть, не мог выгнать на беглецов, скажем, пару кроликов. Или хотя бы куропаток. От мысли о мясной пище у Платона потекли слюнки, и он жадно вцепился в отдающую горечью, жёсткую по краям, желудёвую лепёшку.

Солнце не спеша катилось в сторону заката, и путники решили обосноваться на ночь там, где сейчас стоят. Тут и еле заметная тропинка в траве, и ручей недалеко, и сухих листьев много, чтобы на ночь в них зарыться.