Книга: В петле
Назад: Х. СМЕРТЬ ПСА БАЛТАЗАРА
Дальше: XII. ОХОТА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

XI. ТИМОТИ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

На Форсайтской Бирже весть о том, что Вал и Джолли записались в армию, а Джун, которая, конечно, не могла ни в чём остаться позади, готовится стать сестрой милосердия, распространилась с необычайной быстротой. Эти события были так необычны, так противоречили духу истинного форсайтизма, что произвели объединяющее действие на родню, и у Тимоти в ближайшее воскресенье был настоящий наплыв родственников, пришедших разузнать, кто что об этом думает, и обменяться мнениями о семейной чести. Джайлс и Джесс Хаймены больше уже не будут охранять побережье, а отправляются в Южную Африку; Джолли и Вал последуют за ними в апреле; что же касается Джун, тут уж никто не может знать, что она ещё надумает сделать.
Отступление от Спион-Копа и отсутствие благоприятных известий с театра военных действий придавали всему атому характер вполне реальный, что удивительным образом подтвердил сам Тимоти.
Младший из старшего поколения Форсайтов — ему ещё не было восьмидесяти, по общему признанию походивший на их отца, «Гордого Доссета», даже самой популярной, наиболее характерной чертой, тем, что он пил мадеру, не показывался на людях столько лет, что стал чуть ли не мифом. Целое поколение сменилось с тех пор, как в сорокалетнем возрасте, не выдержав риска, связанного с издательским делом, он вышел из предприятия, имея всего-навсего тридцать пять тысяч фунтов капитала, и, с целью обеспечить себе существование, начал осторожно помещать деньги в процентные бумаги. Откладывая из года в год и наращивая проценты на проценты, он за сорок лет удвоил свой капитал, ни разу не испытав, что значит дрожать за судьбу своих денег. Он откладывал теперь около двух тысяч в год и чрезвычайно заботился о своём здоровье, надеясь, как говорила тётя Эстер, что проживёт ещё достаточно, чтобы вторично удвоить капитал. Что он потом с ним будет делать, когда сестры умрут и сам он умрёт, этот вопрос часто насмешливо обсуждался свободомыслящими Форсайтами, такими, как Фрэнси, Юфимия и второй сын молодого Николаев, Кристофер, свободомыслие которого зашло так далеко, что он заявил всерьёз о своём намерении поступить на сцену. Но как бы там ни было, все соглашались, что об этом лучше знать самому Тимоти, да, может быть, Сомсу, который никогда не разглашает секретов.
Те немногие из Форсайтов, которые видели его, говорили, что это плотный крепкий человек, не очень высокого роста, с седыми волосами, с коричнево-красным лицом, не отличавшимся той благородной утончённостью, которую большинство Форсайтов унаследовало от жены «Гордого Доссета», женщины красивой и кроткой. Известно было, что он проявил необычайный интерес к войне и с самого начала военных действий втыкал в карту флажки, и все очень боялись, как же будет, если англичан загонят в море и он уже не сможет правильно сажать флажки. Что же касается его осведомлённости о семейных делах и какого мнения он держался на этот счёт, об этом мало что было известно, кроме того, что тётя Эстер постоянно заявляла всем, что он очень расстроен. Поэтому всем Форсайтам показалось чем-то вроде предзнаменования, когда, съехавшись к Тимоти в воскресенье после отступления от Спион-Копа и входя друг за дружкой в гостиную, они, один за другим, обнаруживали присутствие некой особы, которая, прикрыв нижнюю часть лица мясистой рукой, восседала в единственном удобном кресле, спиной к свету, и их встречал благоговейный шёпот тёти Эстер:
— Ваш дядя Тимоти, дорогой мой (или дорогая моя).
Тимоти же каждого входящего приветствовал одной и той же фразой, или, вернее, даже не приветствовал, а пропускал мимо себя:
— Здрасте, здрасте! Извините, я не встаю.
Явилась Фрэнси, Юстас приехал в своём автомобиле; Уинифрид привезла Имоджин, и лёд недовольства её судебным процессом растаял в семейном одобрении геройства Вэла; за ней явилась Мэрией Туитимен с последними известиями о Джайлсе и Джессе. Так что в этот день с тётей Джули и Эстер, молодым Николасом, Юфимией и — вообразите себе! — Джорджем, который приехал с Юстасом в автомобиле, собрание представляло собой зрелище, достойное дней процветания семьи. В маленькой гостиной не было ни одного свободного стула, и чувствовалось опасение, как бы не приехал кто-нибудь ещё.
Когда натянутость, вызванная присутствием Тимоти, немножко прошла, заговорили о войне Джордж спросил тётю Джули, когда она думает отправиться на фронт с Красным Крестом, чем даже развеселил её; затем, повернувшись к Николасу, он сказал:
— Юный Ник тоже, кажется, отважный воин. Когда же он облачится в хаки?
Молодой Николае, улыбнувшись кроткой виноватой улыбкой, нерешительно заметил, что, конечно, мать очень беспокоится.
— Два Дромио, я слышал, уже собираются в путь, — продолжал Джордж, повернувшись к Мэрией Туитимен, — скоро мы все там будем. En avant, Форсайты! Бей, коли, стреляй! Кто на гауптвахту?
Тётя Джули фыркнула. Джордж такой забавный! Может быть, Эстер принесёт карту Тимоти? И тогда он всем покажет, в каком положении дело.
Тимоти издал какой-то неопределённый звук, принятый за согласие, и тётя Эстер вышла из комнаты.
Джордж продолжал изображать наступление Форсайтов, произведя Тимоти в фельдмаршалы, а Имоджин, которую он сразу отметил как «славную кобылку», — в маркитантки; и, поставив цилиндр между колен, начал бить по нему воображаемыми барабанными палочками. Это представление вызвало у аудитории разнородные чувства. Все смеялись — Джорджу все разрешалось; но все чувствовали издевательство над семьёй, и это казалось им неестественным именно теперь, когда семья отдавала пятерых своих членов на службу королеве. Джордж может зайти слишком далеко; поэтому все вздохнули с облегчением, когда он встал и, предложив руку тёте Джули, торжественно направился к Тимоти, отдал ему честь и, с комической пылкостью расцеловав тётушку, сказал:
— Я так счастлив, папаша! Идём. Юстас, — и вышел, сопровождаемый важным, невозмутимым Юстасом, который ни разу не улыбнулся.
Изумлённые возгласы тёти Джули: «Подумайте, он даже не дождался карты! Уж ты не обижайся на него, Тимоти! Он такой шутник!» — нарушили молчание, и Тимоти отнял руку ото рта.
— Не знаю, к чему все это приведёт, — раздался его голос. — Что это за разговоры о том, что все едут туда? Это не поможет победить буров.
Только у Фрэнси хватило смелости спросить:
— А что же тогда поможет, дядя Тимоти?
— Все это новомодное волонтерство — мотовство, только утечка денег из страны.
Как раз в эту минуту тётя Эстер вошла с картой, неся её бережно, точно ребёнка, покрытого сыпью. С помощью Юфимии карту разложили на рояле маленьком салонном «колвуде», на котором последний раз играли, кажется, тринадцать лет назад, летом, перед тем как умерла тётя Энн. Тимоти встал. Он подошёл к роялю и наклонился, разглядывая карту, в то время как все столпились вокруг него.
— Вот, — сказал он, — вот позиция, которую мы занимаем на сегодня, и довольно-таки скверная. Гм!
— Да, — сказала отчаянно смелая Фрэнси, — но как же её можно изменить, дядя Тимоти, если не хватает людей?
— Людей! — сказал Тимоти. — Нам не нужно людей, которые выматывают деньги из страны. Нам нужен Наполеон — он покончил бы с этим в один месяц.
— Но если его нет, дядя Тимоти?
— Это их дело, — ответил Тимоти. — А для чего же, спрашивается, мы армию содержим? Чтобы она бездельничала в мирное время? Постыдились бы они просить помощи у страны! Каждый должен заниматься своим делом, тогда всё будет идти как нужно.
И, окинув всех взглядом, он прибавил почти гневно:
— Волонтерство — тоже! Бросанье денег на ветер! Мы копить должны! Сохранять энергию — вот единственный выход.
И, то ли засопев, то ли фыркнув, он наступил на ногу Юфимии и вышел, оставив позади себя ошеломлённых гостей и лёгкий запах ячменного сахара.
Когда что-нибудь говорится с убеждением, да ещё человеком, который явно делает над собой усилие, чтобы сказать это, впечатление получается значительное. И восемь Форсайтов, оставшихся в гостиной, все женщины, за исключением молодого Николаев, некоторое время молча стояли вокруг карты. Наконец Фрэнси сказала:
— Нет, правда, знаете, по-моему, он прав. В конце концов для чего же тогда армия? Они должны были предвидеть все. А это только поощряет их.
— Но, дорогая моя, — воскликнула тётя Джули, — ведь они такие передовые! Подумать только, ведь они пожертвовали своими алыми мундирами. Они так всегда гордились ими. А теперь они все похожи на арестантов. Мы с Эстер только вчера говорили об этом, им, наверно, очень тяжело. Нет, вы подумайте, что бы сказал Железный Герцог!
— Новый цвет очень красивый, — сказала Уинифрид, — Вэлу очень идёт.
Тётя Джули вздохнула.
— Не могу представить себе, какой сын у Джолиона. Подумать только, что мы никогда его не видели! Наверно, отец очень гордится им.
— Его отец в Париже, — сказала Уинифрид.
Плечо тёти Эстер внезапно дёрнулось кверху, словно для того, чтобы предупредить следующую фразу сестры, потому что морщинистые щеки тёти Джули вдруг вспыхнули.
— К нам вчера заходила милая миссис Мак-Эндер, она только что вернулась из Парижа. И как бы вы думали, кого она встретила там на улице? Ни за что не угадаете!
— Мы, тётечка, не будем и пытаться, — сказала Юфимия.
— Ирэн! Вообразите себе! — После стольких лет; и она шла по улице со светлой бородкой…
— Тётечка! Я с ума сойду! Светлая бородка…
— Я хотела сказать, — строго сказала тётя Джули, — с джентльменом со светлой бородкой. И она ничуть не постарела, ведь она была очень хороша, — прибавила она словно себе в оправдание.
— Ах, расскажите нам про неё, тётечка! — вскричала Имоджин. — Я её еле-еле помню. Она точно фамильное привидение, о ней никогда не говорят. А это так интересно!
Тётя Эстер села. Ну вот, Джули договорилась!
— Она мало похожа на привидение, насколько мне помнится, — пробормотала Юфимия, — во всяком случае, с довольно округлыми формами.
— Дорогая моя! — сказала тётя Джули. — Что за странная манера выражаться — не совсем удобно!
— Ну всё-таки, какая же она была? — не отставала Имоджин.
— Я тебе скажу, детка, — сказала Фрэнси, — представь себе нечто вроде современной Венеры, роскошно одетой.
— Венера никогда ни во что не одевалась, и глаза у неё были голубые, как сапфир, — язвительно заметила Юфимия.
Тут Николае распрощался и вышел.
— Миссис Ник, должно быть, ужасно строгая, — смеясь, заметила Фрэиси.
— У неё шестеро детей, — сказала тётя Джули, — и это очень хорошо, что она так осмотрительна.
— А дядя Сомс очень любил её? — не унималась Имоджин, переводя свои тёмные блестящие глаза с одной на другую.
Тётя Эстер с отчаянием махнула рукой, как раз в ту минуту, когда тётя Джули ответила:
— Да, дядя Сомс был очень привязан к ней.
— И она, кажется, убежала с кем-то?
— Нет, вовсе нет; то есть не совсем так.
— Ну что же она такое сделала, тётечка?
— Идём, Имоджин, — сказала Уинифрид, — нам пора домой.
Но тётя Джули решительно докончила:
— Она… она вела себя не так, как нужно.
— Ах, боже мой! — вскричала Имоджин. — Я только это и слышу!
— Ну вот что, милочка, — сказала Фрэнси, — у неё был роман, который кончился смертью этого молодого человека, и она тогда ушла от твоего дяди. А мне она всегда очень нравилась.
— Она мне приносила шоколадки, — прошептала Имоджин, — и от неё всегда так хорошо пахло.
— Ну, разумеется, — заметила Юфимия.
— Совсем не разумеется! — возразила Фрэнси, которая сама всегда душилась очень дорогой эссенцией левкоя.
— Не понимаю, что это такое, — сказала тётя Джули, воздев руки к небу, — говорить о таких вещах!
— А она развелась с ним? — спросила Имоджин уже в дверях.
— Ну конечно нет! — воскликнула тётя Джули. — То есть… конечно нет.
У дальних дверей послышался какой-то шум. Тимоти снова вошёл в гостиную.
— Я пришёл за картой, — сказал он. — Кто с кем развёлся?
— Никто, дядя, — совершенно правдиво ответила Фрэнси.
Тимоти взял карту с рояля.
— Не доводите до этого, — сказал он, — чтобы не было подобных историй в нашей семье. Все это волонтерство уже достаточно скверно. Страна приходит в упадок. Я не знаю, до чего мы дойдём. — Он погрозил в гостиную толстым пальцем. — Слишком много женщин у нас теперь, и они сами не знают, чего им нужно.
И с этими словами он крепко ухватил карту обеими руками и вышел, точно опасаясь, как бы ему кто-нибудь не ответил.
Семь женщин, которым это было адресовано, все сразу заговорили шёпотом; прорывался только голос Фрэнси: «Нет, в самом деле, Форсайты…» и тёти Джули: «Ему надо сегодня на ночь поставить ноги в горячую воду с горчицей, непременно. Эстер, ты скажешь Джэйн? Боюсь, что ему опять бросилась кровь в голову…»
Вечером, когда они с Эстер сидели одни после обеда, она спустила петлю на своём вязанье и подняла глаза.
— Эстер, я что-то не могу вспомнить, от кого это я слышала, что милый Сомс хочет, чтобы Ирэн вернулась к нему. Кто-то рассказывал, что Джордж нарисовал такую смешную картинку и подписал: «Счастлив не будет, пока не добьётся своего».
— Юстас, — ответила тётя Эстер, не отрываясь от «Таймса». — Она у него была с собой в кармане, но он не захотел нам показать.
Тётя Джули промолчала, о чём-то задумавшись. Тикали часы, хрустели страницы «Таймса», потрескивал огонь в камине. Тётя Джули опять спустила петлю.
— Эстер, — сказала она, — какая мне ужасная мысль пришла в голову.
— Тогда лучше не говори мне, — живо отозвалась тётя Эстер.
— Ах, нет, я не могу не сказать. Ты даже представить себе не можешь, до чего это ужасно. — Голос её перешёл в шёпот: — Джолион… у Джолиона, говорят, теперь светлая бородка.
Назад: Х. СМЕРТЬ ПСА БАЛТАЗАРА
Дальше: XII. ОХОТА ПРОДОЛЖАЕТСЯ