На Парк-Лейн у Джемса больше не задавали званых обедов: в каждом доме наступает момент, когда у хозяина или хозяйки иссякают нужные для этого силы, и кончено — не разносят больше девяти блюд двадцати ртам над двадцатью белоснежными салфетками, и хозяйской кошке не приходится больше удивляться, почему её сегодня вдруг заперли.

И вот поэтому Эмили, которая и в семьдесят лет была непрочь вкусить кой-когда светской жизни, с чувством приятного волнения заказала обед на шесть персон вместо двух, сама написала на карточках внушительное количество иностранных слов и расставила цветы — мимозы с Ривьеры и белые римские гиацинты не из Рима. Правда, будут только, ну, конечно, Джемс и она сама. Сомс, Уинифрид, Вэл и Имоджин, но ей приятно было потешить себя немножко и поиграть в воображении величием прошлого. Она оделась так тщательно, что Джемс сказал:

— Зачем это ты надела такое платье? Ты простудишься.

Но Эмили знала, что шеи женщин защищены от простуды любовью к блеску вплоть до восьмидесяти лет, и она только сказала:

— Позволь, я надену на тебя новую манишку из тех, что я недавно купила. Джемс, тогда тебе останется только переодеть брюки и надеть свой бархатный пиджак, и ты будешь готов. Вэл любит, когда ты одет к лицу.

— Манишки! — сказал Джемс. — Вечно ты тратишь деньги на всякую чепуху.

Но он претерпел эту операцию, пока его шея тоже не засверкала, и только пробурчал невнятно:

— Боюсь, что он сумасброд, этот мальчишка!

Глаза его блестели немножко более обычного, и на щеках играл лёгкий румянец, когда он уселся в гостиной, прислушиваясь, не раздастся ли звонок у входной двери.

— Я устроила настоящий званый обед, — удовлетворённо сказала Эмили. Мне кажется, это полезно для Имоджин — ей надо привыкать к этому, раз она начала выезжать.

Джемс, пошевелив губами, издал какой-то неопределённый звук, вспомнив, как Имоджин любила забираться — к нему на колени и разрывать с ним рождественские хлопушки.

— Ока будет хорошенькая, — пробормотал он. — Можно в этом не сомневаться.

— Она и сейчас хорошенькая, — сказала Эмили. — Она может сделать отличную партию.

— Вот что у тебя на уме, — буркнул Джемс, — только лучше, если она будет сидеть дома и заботиться о своей матери.

Если ещё второй Дарти завладеет его хорошенькой внучкой, это уж доконает ею! Он никак не мог простить Эмили, что Монтегью Дарти когда-то пленил её так же, как и его самого.

— Где Уормсон? — внезапно спросил он. — Я бы хотел сегодня выпить мадеры.

— Будет шампанское, Джемс.

Джемс замотал головой.

— В нём нет аромата, — сказал он. — Какая мне от нею радость!

Эмили протянула руку к камину и позвонила.

— Мистер Форсайт хочет, чтобы вы открыли бутылку мадеры, Уормсон.

— Нет, нет, — сказал Джемс, и кончики его ушей вздрогнули негодующе, а глаза словно приковались к какому-то предмету, видимому только ему одному. — Слушайте, Уормсон, вы пройдите во внутренний погреб и на средней полке последнего отделения налево увидите семь бутылок. Возьмите из них одну, среднюю, да только поосторожней, не взболтайте её. Это последние бутылки мадеры из тех, что мне подарил мистер Джолион, когда мы приехали сюда; её так с тех пор и не трогали, она должна была сохранить весь свой аромат; впрочем, я не знаю, не мог сказать.

— Слушаю, сэр, — сказал Уормсон, удаляясь.

— Я берег её к нашей золотой свадьбе, — неожиданно сказал Джемс, — но в моём возрасте я не протяну трех лет.

— Глупости, Джемс, — сказала Эмили, — не говори так.

— Мне надо бы самому сходить за ней, — бормотал Джемс, — ведь он её непременно тряхнёт.

И он погрузился в безмолвные воспоминания о тех далёких минутах, когда среди газовых рожков и паутины запах пропитанных вином пробок столько раз перед, зваными обедами возбуждал его аппетит. В винах его погреба можно было прочесть историю сорока с лишним лет, с того времени, как он поселился в этом доме на Парк-Лейн с молодой женой, и историю многих поколений Друзей и знакомых, которые давно ушли из этой жизни; эти поредевшие полки являлись живым свидетельством семейных торжеств — всех свадеб, рождений, смертей близких и родственников. И когда его не будет, все это останется как есть, и что будет с этими винами, он не знает. Выпьют их или растащат, что же удивительного!

Из этой глубокой задумчивости его вывело появление сына, за ним следом явилась Уинифрид с двумя старшими детьми.

Они пошли в столовую парами под руку. Джемс с дебютанткой, Имоджин (хорошенькая внучка придавала ему бодрости); Сомс с Уинифрид; Эмили с Вэлом, у которого при виде устриц заблестели глаза. Будет настоящий порядочный обед с шампанским и портвейном! И он чувствовал, что ему как раз этого и надо после того, что он совершил сегодня и что для всех ещё было тайной. После первых двух бокалов так приятно стало сознавать, что у него припрятана эта бомба, это сногсшибательное доказательство патриотизма, или, вернее, его собственной храбрости, которой он может блеснуть, ибо то, что он сделал для своей королевы и для своей родины, до сих пор доставляло ему чисто эгоистическое удовольствие. Он теперь настоящий рубака, ему только и иметь дело с оружием и лошадьми; ему есть чем похвастаться, но, конечно, он не собирается этого делать. Просто он спокойно объявит об этом, когда все замолчат. И, взглянув на меню, он решил, что самый удобный момент будет, когда подадут bombe aux fraises, когда они приступят к этому блюду, за столом воцарится некоторая торжественность. Раз или два, прежде чем достигли этой розовой вершины обеда, его смутило воспоминание, что деду никогда ничего не говорят. Но старик пьёт мадеру, и у него отличный вид! К тому же он должен быть доволен этим благородным поступком, который сгладит позор бракоразводного процесса. Вид его дядюшки, сидевшего напротив него, тоже подстрекал его к этому. Вот уж кто не способен ничем рискнуть; интересно будет посмотреть на его физиономию! А, кроме того, матери лучше объявить вот так, чем с глазу на глаз, а то они оба расстроятся! Ему жаль её, но в конце концов нельзя же требовать от него, чтобы он ещё огорчался за других, когда ему предстоит расстаться с Холли.

До него слабо донёсся голос деда:

— Вэл, попробуй-ка этой мадеры с мороженым. У вас в колледже такой не бывает.

Вэл смотрел, как густая жидкость медленно наполняла рюмку, как летучее масло старого вина отливало на поверхности; он вдохнул его аромат и подумал: «Ну, теперь самый момент!» Он отпил глоток, и приятное тепло разлилось по иго уже разгорячённым венам. Быстро окинув всех взглядом, он сказал:

— Я записался сегодня добровольцем в имперскую кавалерию, бабушка, и залпом осушил рюмку, точно это был тост за совершенный им поступок.

— Что такое? — этот горестный возглас вырвался у его матери.

— Джолли Форсайт и я, мы ходили туда вместе.

— Но вас ещё не записали? — спросил Сомс.

— Нет, как же! Мы в понедельник отправляемся в лагерь.

— Нет, вы только послушайте! — вскричала Имоджин.

Все повернулись к Джемсу. Он наклонился вперёд, поднеся ладонь к уху.

— Что такое? — сказал он. — Что он говорит? Я не слышу.

Эмили нагнулась и похлопала Вала по руке.

— Вэл записался в кавалерию — вот и все, Джемс, это очень мило. Ему очень пойдёт мундир.

— Записался… какая глупость! — громко, дрожащим голосом воскликнул Джемс. — Вы все дальше своего носа ничего не видите. Ведь его… его отправят на фронт. Ведь он не успеет опомниться, как ему придётся воевать.

Вэл видел восхищённые глаза Имоджин, устремлённые на него, и мать, которая сидела молча, сохраняя светский вид, прикладывая платочек к губам.

Неожиданно дядя сказал:

— Ты несовершеннолетний.

— Я подумал об этом, — улыбнувшись, сказал Вэл. — Я сказал, что мне двадцать один год.

Он слышал восторженный возглас бабушки: «Ну, Вэл, ты прямо молодчина», видел, как Уормсон почтительно наливал шампанское в его бокал, и смутно уловил жалобное причитание деда:

— Я не знаю, что из тебя только выйдет, если ты будешь так продолжать.

Имоджин хлопала его по плечу, дядя смотрел искоса, только мать сидела неподвижно, и, встревоженный её молчанием, Вэл сказал:

— Всё будет хорошо; мы их живо обратим в бегство. Я только надеюсь, что и на мою долю что-нибудь останется.

Он испытывал чувство гордости, жалости и необычайной важности — все сразу. Он покажет дяде Сомсу и всем Форсайтам, что значит настоящий спортсмен! Конечно, это геройский и совершенно необычайный поступок сказать, что ему двадцать один год!

Голос Эмили вернул его с высот на землю.

— Тебе не следует пить второго бокала. Джемс. Уормсон!

— Вот удивятся у Тимоти! — воскликнула Имоджин. — Чего бы я не дала, чтобы посмотреть на их физиономии. У тебя есть сабля, Вэл, или только пугач?

— А почему это ты вдруг надумал?

Голос дяди вызвал у Вела неприятное ощущение холодка в животе. Почему? Как ему ответить на это? Он обрадовался, услышав спокойный голос бабушки:

— Я считаю, что Вэл поступил очень мужественно. И я уверена, что из него выйдет превосходный солдат; у него такая замечательная фигура. Мы все будем гордиться им.

— И при чём тут Джолли Форсайт? Почему вы ходили вместе? — безжалостно допытывался Сомс. — Мне казалось, вы не очень-то дружны.

— Нет, — пробормотал Вэл, — но я не хочу, чтобы он надо мной верх взял.

Он увидел, что дядя смотрит на него как-то совсем иначе, словно одобряя его. И дедушка тоже закивал, и бабушка тряхнула головой. Они все одобряли, что он не дал этому кузену взять над ним верх. Тут, верно, есть какая-нибудь причина! Вэл смутно ощущал какую-то неуловимую тень вне ноля своего зрения — своего рода центр циклона, неизвестно где находящийся. И, глядя в лицо дяди, он внезапно, с какой-то непостижимой отчётливостью увидел женщину с тёмными глазами, золотые волосы и белую шею, и от этой женщины всегда так хорошо пахло, и у неё были всегда такие красивые шёлковые платья, которые он любил трогать, когда был ещё совсем маленький. Ну да, конечно! Тётя Ирэн! Она всегда целовала его, а он один раз, разыгравшись, укусил её за руку, потому что это было очень приятно: такая мягкая! До него донёсся голос деда:

— Что делает его отец?

— Он в Париже, — ответил Вэл, удивлённо следя за странным выражением дядиного лица — как… как у собаки, которая вот-вот бросится!

— Художники! — сказал Джемс.

Этим словом, которое, казалось, вырвалось из самой глубины его души, закончился обед.

Сидя в кэбе напротив матери, когда они возвращались домой, Вэл вкушал плоды своего героизма, напоминавшие переспелую мушмулу.

Она, правда, сказала только, что ему немедленно надо отправиться к портному и заказать приличный мундир, чтобы ему не пришлось надевать то, что ему там дадут. Но он чувствовал, что она очень расстроена. У него чуть было не сорвалось в качестве утешения, что ведь он теперь избавится от этого проклятого развода, и удержало его только присутствие Имоджин и мысль о том, что ведь мать от него не избавится. Его огорчало, что она, по-видимому, не испытывает надлежащего чувства гордости за своего сына. Когда Имоджин отправилась спать, он попробовал пустить в ход чувства:

— Мне ужасно жаль, мама, оставлять тебя сейчас одну.

— Ну что же, как-нибудь потерплю. Нам нужно постараться, чтобы тебя как можно скорей произвели в офицеры, тогда ты всё-таки будешь в лучших условиях. Ты проходил хоть немножко военное обучение, Вэл?

— Никакого.

— Ну, я надеюсь, что тебя не будут очень мучить. Мы должны поехать с тобой завтра купить всё необходимое.

Спокойной ночи. Поцелуй меня.

Ощущая на лбу её поцелуй, горячий и нежный, и все ещё слыша её слова: «Ну, я надеюсь, что тебя не будут очень мучить», — он сел перед догорающим камином, закурив папиросу. Возбуждение его улеглось, и огонь, который воодушевлял его, когда он пускал им всем пыль в глаза, угас. Все это так отвратительно, скучно и неприятно. «Я ещё расквитаюсь с этим молодчиком Джолли», — думал он, медленно поднимаясь по лестнице мимо двери, за которой его мать лежала, кусая подушку, стараясь подавить отчаяние и не дать себе разрыдаться.

И скоро только один из обедавших у Джемса бодрствовал: Сомс в своей комнате наверху, над спальней отца.

Так, значит, этот субъект, этот Джолион, в Париже — что он там делает? Увивается около Ирэн? Последнее донесение Полтида намекало на то, что там что-то наклёвывается Неужели это? Этот тип с его бородкой, с его дурацким шутливым тоном — сын старика, который дал ему прозвище «собственника» и купил у него этот роковой дом. У Сомса навсегда осталось чувство обиды, что ему пришлось продать дом в Робин-Хилле; он не простил дяде, что тот купил его, ни своему кузену, что он живёт в нём.

Не обращая внимания на холод, он поднял раму и высунулся в окно, глядя на расстилающийся перед ним парк. Холодная и тёмная январская ночь; движение на улицах замерло; морозит; голые деревья; звезда одна, другая. «Схожу-ка я завтра к Полтиду, — подумал он. — Господи! С ума я, что ли, спятил, что я всё ещё хочу её? И этот тип! Если… Гм! Нет!»