Бетярская повесть
Кигио и Техер лежали во мху под раскидистым дубом и кляли целый свет, а в особенности — деревенского старосту.
Эти парни — лет тридцати от роду — принадлежали к той касте мадьярских простолюдинов, которая носит звучное имя «бетяры». Бетяром называют либо человека, пасущего скот, либо вообще шалопая, мазурика — словом, изрядного прохиндея.
Кигио и Техер, помимо того, что пасли свиней, были еще шалопаи и прохиндеи — иначе говоря, бетяры высшей пробы, — из тех, что расстаются со своей короткой трубкой, лишь попадая за лихие шалости в тюрьму, где взамен обычных для них серых портов и куртки получают серое арестантское платье.
В настоящее время они богохульствовали — дело, которое у подобных им достославных людей занимает, как правило, добрую треть всей их жизни.
Кигио только что наслал проклятие на деда старосты, а Техер в это время вспомнил, что еще не проклял старостову тетку.
Кигио сразу же спровадил в преисподнюю мать старостовой тетки, — но сверх того, сколько оба ни старались, вспомнить ни одного живого родственника старосты так и не смогли, и Кигио торжественно провозгласил «Mindt öröke, amen» (во веки веков аминь!).
Вокруг них, в дубняке, паслось стадо свиней со всей деревни Талом, — свиньи визжали, хрюкали, рыли землю в поисках желудей; в разных местах сновали и крутились поросята; в полустоячем озере валялись хряки, блаженствуя в темной трясине, холодившей их толстую кожу, распаренную жаром солнечного дня.
Каких только мастей тут не было! От розовой и почти голой кожи до черных завитков кудрявящейся шерсти. Боровы, хряки, супоросые свиньи… грозно хрюкали вепри с клыками, которыми отталкивали остальных, любвеобильно похрюкивали толстые племенные матки, то и дело питая своим молоком жадно льнувших к ним сосунов…
Вокруг носились две собаки той породы, какая используется обыкновенно при пастьбе свиней и была получена когда-то скрещиванием собаки с волком.
Они носились, лаяли, оскаливали зубы и тем удерживали в повиновении все стадо, благодаря чему оба бетяра могли полеживать под сенью дуба и даже не протягивать рук за кнутами, брошенными на мох.
Один раз Техер все же поднял кнут — когда мимо пробегал кабанчик старосты. Поднял и ловко вытянул им кабанчика по спине так, что тот с визгом кинулся искать желуди в другом месте.
Излив таким образом злость на собственность старосты, Техер опять удобно растянулся на земле, выпустил изо рта дым и, глядя, как он медленно тает в безветренном воздухе, убежденно сказал:
— Сам-то он кто, этот староста? Пропойца. Пропойца, и больше никто. И он мне, видишь ли, будет запрещать жениться на Гомлоковой Франтишке!..
— Как, ты сказал, все это у вас было? — отозвался, став вдруг серьезным, друг его Кигио.
— А было так. Два года я люблю Франтишку, а она меня. Я к ним захаживаю. Ведь, сам знаешь, Гомлоковы кабаны для меня — первые свиньи, на лучшие места вожу… Ну, старик Гомлок ничего, не против, все говорит: «Пускай ты, парень, и простой бетяр, что из того, я тоже был бетяром. Да дело разумел. Свиней, которых получал в уплату, выкармливал и хорошо сбывал. Моих свиней охотно покупали. Гомлоковых кабанчиков и поднесь вся Зала помнит. Бывало, что и украдешь какого, а свалишь на медведя или волка. Подкопишь денег — покупаешь новых; выкормил — и опять же пользу взял. Двадцать лет так бился, пока не сколотил наконец столько, что и мужик-хозяин отдал свою дочку за бетяра. Отчего и мне теперь не отдать за тебя свою? Ты только знай работай, не ленись».
Все было на мази. А тут третьего дня, как пригнали мы стадо, ты пошел пропустить чарку — я, как обыкновенно, к Гомлокам. Смотрю, сидит старый Гомлок в горнице, а против него — здешний староста Нарва.
И так они заговорились, что не видели, как я вошел. Сел я в углу, за печкой, и стал слушать.
— Мой Ференц, — начал староста про своего сына, — по твоей Франтишке сохнет.
— Пустое дело, — Гомлок ему в ответ, — я уж ее обещал…
— Болтают, Гомлок, что ты собрался отдать дочь какому-то паршивому бетяру.
Я было хотел вскочить, но тут подумал: «Что на это скажет старый Гомлок?» Прислушиваюсь, а он говорит;
— Так ведь и Бирка отдал свою дочь паршивому бетяру, к которому ты теперь пришел.
Староста растерялся.
— Ты-то был не простой бетяр; Техер — совсем другое дело. Никто не знает, чье это отродье. Говорят, цыганское. Мать у него беспутная была — девка из господской дворни. Как жила, так и померла: хлестала горькую, пока не окачурилась…
Слышу, Гомлок на это:
— Ну, кто помер, тот уже покойник, а ведь и ты, староста, в Фараде одну испортил. Ребенок помер… Да и как было тебе на ней жениться, когда ты уже был с другой повенчан? А пить мы все пьем. Вино сотворил бог, а только ты вот пьешь не по-христиански.
— Выходит, отдаешь дочь прощелыге Техеру?
— Намереваюсь отдать.
— А что он вор, знаешь? Вот давеча пропала племенная матка…
— Как не знать, сам небось был бетяром.
— А что он на мирские деньги нанятый и я могу его погнать отсюда, тоже знаешь?
— Знаю и это. Да бетяр нигде не пропадет…
Тут староста озлился и ушел, а я тогда вылез из-за печки и говорю:
— Я слышал, что вы говорили. Отдашь, стало быть, за меня Франтишку?
— Отдам, — говорит Гомлок, — только сперва со старостой поквитайся, за себя, за меня и за всех бетяров.
— Ну, что ты скажешь, Кигио?
— Красного петуха ему пусти, — стал советовать Кигио. — Подкарауль и пырни ножом…
Техер покрутил головой.
— Это все не то. Зря только грех на душу брать, — невозмутимо выпустил он изо рта клуб дыма.
Потом, не поднимая головы, начал насвистывать и наконец затянул песню.
Это была одна из бетярских песен, о том как посреди степи стоял трактир, а у молодой трактирщицы была пригожая племянница. И полюбилась эта самая племянница бетяру. А трактирщица отвела ее зимой далеко в степь, чтоб сгубить, потому что не хотела отдать удалому бетяру.
Прознав про это, завернул он в тот трактир, да и вогнал прямо в сердце трактирщице нож.
Кигио подпевал, а потом щелкнул кнутом.
В дубняке удлинялись тени деревьев. Лес понемногу затягивало вечерним сумраком. Наступало время гнать стадо домой. Бетяры свистнули собакам, поднялись и загикали:
— Гей-га, гей-го!
Свиньи заволновались. Валявшиеся на траве или в трясине вставали и присоединялись к остальным.
Собаки бегали вокруг и заставляли их сбиваться в кучу.
— Гей-гей!
Защелкали кнуты так, что эхо в лесу прогудело ружейным выстрелом: «Праск!»
И стадо потихоньку тронулось.
Староста Нарва имел скверную привычку, выйдя откуда-нибудь, останавливаться под дверью и прислушиваться, не скажут ли чего о нем. Выйдя в тот раз от Гомлока, он тоже остановился и прислушался, не заговорит ли Гомлок сам с собой. И тут, к своему изумлению, услышал голос Техера, а затем и ответ старого Гомлока: «Отдам за тебя Франтишку, только сперва со старостой поквитайся, за себя, за меня и за всех бетяров».
Полуживой от страха, староста еле добрел до дома и заперся в горнице. Забыл и трубку, не заглянул ни разу в жбан с вином, не отвечал, когда к нему обращались, лег в постель и не мог уснуть.
Страх перед местью Техера оживил в его памяти слышанную некогда историю о бетярах давних времен, которые на Мадяр Пусте насадили хозяина на вертел и изжарили.
Мысль о жестокости этих людей не давала ему покоя. И вот на следующий день, собравшись с духом, он отправился просить совета у деревенского нотариуса.
Нотариус, человек еще очень молодой, который лишь недавно по окончании курса расстался с шумным городом и открыл здесь свою маленькую контору, принял испуганного старосту учтиво.
У нотариуса была добрая сливовица, отчасти скрашивавшая ему деревенское одиночество, и после пятого стакана несчастный староста смог наконец приступить к изложению цели своего визита.
— Плохи мои дела, ваше благородие. Завтра могу с перерезанным горлом проснуться.
— Тогда-то вы, положим, не проснетесь, — резонно заметил начинающий нотариус и улыбнулся.
— Можно и по-другому извести: придушить или же, скажем, утопить… повесить, застрелить, располосовать… Ужас берет!
И староста отер лоб рукавом рубахи, служившим ему вместо носового платка.
— Странное вы что-то говорите…
— Теперь вы меня, ваше благородие, видите живого, а через час, может, найдут мертвого. Один бог знает, что надо мной учинят.
— Да кто, кто учинит-то?
— Бетяр, ваше благородие.
Нотариус нахмурился. Ему было известно, что с людьми этого рода шутки плохи.
— Он угрожал вам?
— Мне самому Техер покуда не грозил…
И Нарва рассказал, что произошло у Гомлока.
— Ну, что он будет мстить, это точно. А месть у них, у бетяров, ужасная. И зачем только Ференц меня посылал!.. — причитал староста, — сочтены, видно, мои денечки.
Нотариус почесал лоб.
— Арестовать, что ли, Техера?..
— Сохрани бог, ваше благородие, да это все одно, что мученический венец себе уготовить.
— Может, пойти поговорить с ним мне?
— Я дам священнику два гульдена, чтоб он за вас молился, когда вы пойдете.
При всей серьезности положения, нотариус не мог сдержать улыбки.
— Меня-то он не тронет. Сейчас вот и пойду. Куда они выгоняют?
— В долину Мергеш.
Нотариус пустился в путь, провожаемый изъявлениями благодарности своего клиента.
За деревней поднялся на взгорок, потом проселком стал спускаться к дубнякам, и по мере приближения к долине Мергеш чувствовал себя все более неуверенно. Энергичная поступь сменилась вялой и развинченной… Он закурил и не спеша побрел в том направлении, откуда доносился лай и хрюканье.
Как и вчера, Кигио и Техер лежали в тени дуба. Кигио спал, удобно растянувшись на разрытой земле; Техер, посасывая трубку, думал о том, как отомстит.
В этом состоянии и нашел их нотариус, нерешительно приблизившийся к дубу.
Техер дал Кигио тычка, и оба они, приподнявшись, сели.
— Добрый день, — поздоровался нотариус, останавливаясь совсем близко от их вытянутых босых ног.
— День добрый, — отвечали они небрежно.
— Приятно полежать, правда? — пытался молодой нотариус наладить разговор — ему было не по себе в этой обстановке.
Собаки прыгали вокруг как одержимые. Кигио отогнал их кнутом и снова лег.
— Сегодня, кажется, не очень парит, — продолжал нотариус.
— И то сказать, сегодня не так чтобы очень жарко, — отозвался Техер.
Нотариус отважился:
— Я к вам, голубчик, насчет старосты.
Техер не отвечал ни слова. Ободренный этим, деревенский нотариус продолжал:
— Ему случайно стало известно, что разговор его с Гомлоком был истолкован вами превратно. По поручению старосты я должен заявить, что он произнес те слова в состоянии аффекта — сболтнул, так сказать, спьяну…
— Выходит, этот пропоец меня боится?.. — спросил бетяр, поднимаясь на ноги.
Вопрос был задан так прямолинейно, что оставалось лишь ответить «да».
— Ну, это хорошо!
— Так что передать старосте?
— Что это хорошо…
Глаза у Техера сверкнули, и он снова лег.
Нотариус, успокоенный, ушел, а староста, узнав, чем кончился поход, в отчаянии опустился на лавку.
— Если бетяр говорит: «хорошо», значит, он сделает, что задумал. Меня ничем уж не спасти, ваше благородие.
Когда вечером Техер рассказал о посещении нотариуса Гомлоку, тот бесстрастно заметил:
— Все равно же ты отомстишь, сынок.
— Отомщу, — будь покоен, — ответил бетяр.
Минуло лето, наступила осень, и пришла зима; землю накрыло снегом. Техер в своей хибарке, на краю деревни, думал о том, как отомстит. На дворе все искрилось от мороза, а сердце Техера пылало жаждой мести. И согревало это так, словно в потрескивающее пламя подбрасывали несчетные поленья.
Старосту между тем иссушал страх. Он чувствовал себя, как приговоренный к смерти, не знающий, когда за ним придет палач. От бетяра, которого он подверг поношению, не приходилось ждать пощады.
В один из зимних дней Нарва подался в город составлять духовное завещание. Как ни оттягивал он эту процедуру, иного ничего не оставалось.
А одновременно со старостой в город другой дорогой входил Техер, все эти дни не выпускавший старосту из поля зрения.
Близилась масленица. И надо было отомстить, чтобы затем сыграть свадьбу. В чем будет заключаться месть, он еще сам не знал, но что она будет жестокой, в этом мог поклясться.
В городе Техер потерял старосту из виду; расстроенный, побрел в трактир, откуда вышел уже вечером, вскоре после того, как староста отправился в обратный путь.
Между тем оформление своей духовной Нарва отложил, поскольку сразу по его приходе в город таким теплом пахну́ло из одной распивочной, что невозможно было пройти мимо, и он решил согреть себя глотком вина. В распивочной, конечно, одним жбаном он не ограничился, пил долго и вышел потом, когда на заснеженную равнину уже опускался вечер.
На востоке, где лежала его деревня, сумрак заметно сгущался. Все быстрей надвигалась оттуда зимняя ночь, меж тем как с запада начинал заметать на восток снежный буран.
Опьяневший староста плохо различал дорогу. Вино и снег отягощали ему путь.
Тяжелый тулуп становился все тяжелее, потому что снег падал безостановочно.
Снег облеплял усы, подтаивал от теплоты дыхания и смерзался в сосульки под наскоками леденящего ветра.
Вокруг не было ничего, кроме снега, которого все прибывало и по которому так трудно шагалось.
Ноги в этом сыром снегу скользили и разъезжались, пока, наконец, Нарва не упал.
Он сделал попытку встать. Попытка удалась ему, но тут налетел ветер и словно бы принес с собой ужасную усталость. Нарва упал лицом в наметенный сугроб.
Снег под ногами таял, и сапоги у Нарвы так же, как усы, покрылись ледяной корой.
Нельзя было подняться на ноги. В мутнеющем сознании мелькнуло, что он замерзает. И показалось вдруг, что на дворе тепло, весна, а он прилег на разогретую солнышком межу…
Тут кто-то стал его трясти, поставил на ноги и поддержал, не давая упасть.
— Ну шевелись, что ли, пропоец старый!
— Оставь, — пролепетал Нарва, стараясь снова лечь.
— И надо бы тебя оставить, чтоб ты тут замерз, — ворчливо произнес знакомый голос, — да не могу я этого.
Сильные руки подхватили старосту, и человек, взявший его в охапку, зашагал к деревне.
Староста слышал, как идущий клял его, потом забылся сном… Проснулся он уже в своей постели, под пуховиками.
— Что это? — изумился он.
— Ты лежал на снегу. Техер нашел тебя и принес к нам, — отвечал Ференц, поднося к самым губам отца бутылку со сливовицей.
Когда молодой бетяр пришел к Гомлоку и рассказал, что произошло, старый Гомлок, сам некогда бетяр, не мог удержать слез.
— Долго ты ждал, пока придет твое время отомстить… вот и дождался, — проговорил он сквозь слезы. — Вы, молодые, лучше нас. Будь это я, остался бы он на снегу… А только Франтишки тебе уж не видать.
Такова бетярская повесть.
Готов поклясться, что и все бетяры — будь то кондаши или же канаши, будь те, что выгоняют кабанов на плато бодачоня, — люди одной породы.
