ГЛАВА XXXIV,
где путешественники направляются домой и по дороге знакомятся с некоторыми выдающимися личностями
Среди пассажиров на пароходе внимание Мартина сразу привлек один хилый джентльмен, который сидел на низком складном стуле, задрав ноги на высокую бочку с мукой, словно любовался на пейзаж пятками.
Прямые черные волосы, разделенные посередине пробором, свисали у него на воротник, коротенькая бахромка волос торчала на подбородке; он был без галстука, в белой шляпе и черном костюме с очень длинными рукавами и очень короткими брюками, в грязных коричневых чулках и башмаках со шнурками. Цвет его лица, от природы грязный, казался еще грязней оттого, что он строго экономил воду и мыло; то же можно было сказать и о подлежащих стирке частях его туалета, которые ему не мешало бы переменить, себе на пользу и всем своим знакомым на утешение. Ему было лет тридцать пять; весь съежившись и согнувшись пополам, он прятался под большим зеленым зонтиком и жевал табачную жвачку, как корова.
Он не был, разумеется, исключением; остальные пассажиры на пароходе, по-видимому, тоже не ладили с прачкой и бросили умываться еще в ранней юности.
Остальные пассажиры были тоже накрепко закупорены табачной жвачкой и казались совершенно развинченными в суставах. Но этот пассажир, отличавшийся особенно проницательным и глубокомысленным видом, показался Мартину значительной особой, что не замедлило подтвердиться.
— Как вы поживаете, сэр? — раздался чей-то голос над самым ухом Мартина.
— Как вы поживаете, сэр? — отозвался Мартин.
С ним говорил высокий худой пассажир в драповой фуражке и длинном просторном пальто из зеленого фриза, с черными бархатными отворотами на карманах.
— Вы из Европы, сэр?
— Да, из Европы, — отвечал Мартин.
— Вам повезло, сэр.
Мартин тоже так думал; но вскоре оказалось, что они понимают это замечание совершенно по-разному.
— Вам повезло, сэр: не всякому удается видеть Илайджу Погрэма.
— Илайджупогрэма? — переспросил Мартин, думая, что это одно слово и что так называется какое-нибудь здание.
— Да, сэр.
Мартин сделал вид, что понимает, хотя не понял ровно ничего.
— Да, сэр, — повторил джентльмен. — Наш Илайджа Погрэм, сэр, собственной персоной сидит сейчас возле пароходного котла.
Джентльмен под зонтиком приставил указательный палец к виску, как бы обдумывая государственные проблемы.
— Это и есть Илайджа Погрэм? — спросил Мартин.
— Да, сэр, — отвечал пассажир. — Это Илайджа Погрэм.
— Боже мой! — сказал Мартин. — Я поражен. — Однако он не имел ни малейшего представления, кто такой Илайджа Погрэм, ибо первый раз в жизни услыхал эту фамилию.
— Если бы пароходный котел лопнул, сэр, — сказал его новый знакомый, и лопнул сию минуту, это был бы праздничный день в календаре деспотизма, почти равный, сэр, по своему значению для человечества, нашему славному четвертому июля. Да, сэр, это почтенный Илайджа Погрэм, член конгресса; один из великих умов нашей страны, сэр. Какой у него лоб, сэр!
— Лоб замечательный, — сказал Мартин.
— Да, сэр. Говорят, наш бессмертный Чигл, сэр, создавая из мрамора знаменитую статую Погрэма, которая так взволновала умы в Европе и породила столько споров, заметил, что это лоб не простого смертного. Это было еще перед вызовом Погрэма и, значит, может считаться предсказанием, да еще каким удачным.
— А что такое "Вызов Погрэма"? — спросил Мартин, думая, что это, быть может, трактирная вывеска.
— Ораторское выступление, сэр, — отвечал его собеседник.
— Ах, да, конечно, — воскликнул Мартин. — О чем я только думал! Оно бросило вызов…
— Оно бросило вызов всему свету, — важно ответил незнакомец. — Бросило вызов всему свету помериться силами с нашей страной в чем угодно; мы, мол, достаточно богаты внутренними ресурсами, чтобы объявить войну всему свету. Хотите, я познакомлю вас с Илайджей Погрэмом, сэр?
— Будьте так добры, — сказал Мартин.
— Мистер Погрэм, — сказал незнакомец, хотя мистер Погрэм слышал каждое слово их разговора, — это джентльмен из Европы, сэр, из Англии, сэр. Но великодушные враги могут встречаться на нейтральной почве частной жизни, мне так кажется, сэр.
Томный мистер Погрэм пожал Мартину руку с вялостью автомата, у которого кончается завод. Зато табак он жевал с энергией только что заведенного автомата.
— Мистер Погрэм — общественный деятель, сэр, — сказал церемониймейстер. — Когда конгресс разъезжается на каникулы, мистер Погрэм знакомится со свободными Соединенными Штатами, даровитым сыном которых он является.
Мартину пришло в голову, что если бы почтенный мистер Погрэм остался дома, а путешествовать отправил свои башмаки, то цель все равно была бы достигнута, ибо в данное время одни его башмаки могли что-нибудь видеть.
Однако немного погодя мистер Погрэм встал и, освободившись от остатков жвачки, мешавших членораздельной речи, перешел в другое место, где было к чему прислониться, и, не выпуская из рук зеленого зонтика, завел разговор с Мартином.
Так как он начал словами "Как вам нравится…", то Мартин перебил его:
— …ваша страна, я полагаю?
— Да, сэр, — сказал Илайджа Погрэм. Кучка пассажиров собралась послушать, что будет дальше, и Мартину было слышно, как его знакомый шепнул своему знакомому, потирая руки: — Сейчас Погрэм разнесет его вдребезги, вот увидите!
— Как вам сказать, — начал Мартин после минутного колебания, — я по опыту знаю, что, задавая этот вопрос, вы пользуетесь преимуществом своего положения. Вы желаете, чтобы на него отвечали в одном и том же духе. А я не хочу отвечать в этом духе, по совести не могу, а потому лучше совсем ничего не отвечу.
Но мистер Погрэм собирался выступить на следующей сессии с большой речью о внешней политике, он собирался также написать ряд громовых статей по этому вопросу; и, вполне одобряя свободный и независимый обычай (весьма безобидный и приятный) выуживать в частной беседе всякого рода сведения, а потом перевирать их в печати как вздумается, он решил во что бы то ни стало узнать мнение Мартина. Ибо, если бы ему не удалось ничего добиться, пришлось бы выдумывать все самому, а это хлопотливое дело. Заметив про себя слова Мартина, Погрэм снова принялся за свое:
— Вы только что из Эдема, сэр? Как вам понравился Эдем?
Мартин в довольно сильных выражениях изложил свое мнение насчет Эдема.
— Удивительно, — сказал Погрэм, обводя взором слушателей, — какая ненависть к нашей стране и к нашим учреждениям! Эта национальная антипатия глубоко укоренилась в душе британца!
— Боже правый, сэр! — воскликнул Мартин. — Да разве эдемская земельная корпорация с мистером Скэддером во главе и всеми несчастьями, которые она породила, есть американское учреждение? И при чем тут та или иная форма правления?
— Я полагаю, что причина этого, — продолжал Погрэм с того самого места, на котором Мартин прервал его, — коренится отчасти в зависти и предрассудках, отчасти же в прирожденной неспособности англичан оценить возвышенные установления нашего отечества. Во время вашего пребывания в Эдеме вы, верно, встречались, — сказал он, опять обращаясь к Мартину, — с джентльменом по имени Чоллоп?
— Да, — ответил Мартин, — но я был тогда очень болен, и мой друг лучше сумеет вам ответить. Марк, этот джентльмен спрашивает про мистера Чоллопа.
— О да, сэр. Да. Я его видел, — заметил Марк.
— Великолепный образчик нашего отечественного сырья? — вопросительно произнес Погрэм.
— Еще бы, сэр! — воскликнул Марк.
Почтенный Илайджа Погрэм взглянул на своих сторонников, как бы говоря: "Замечайте! Смотрите, что сейчас будет!" И они отдали дань таланту Погрэма одобрительным ропотом.
— Наш соотечественник — образец человека, только что вышедшего из мастерской природы! — с энтузиазмом воскликнул Погрэм. — Он истинное дитя нашего свободного полушария, свеж, как горы нашей страны, светел и чист, как наши минеральные источники, не испорчен иссушающими условностями, как широкие и беспредельные наши прерии! Быть может, он груб — таковы наши медведи. Быть может, он дик — таковы наши бизоны. Зато он дитя природы, дитя Свободы, и его горделивый ответ деспоту и тирану заключается в том, что он родился на западе.
Эта речь не столько относилась к Чоллопу, сколько к одному почтмейстеру из западных штатов, который не так давно перед этим растратил казенные деньги (явле ние отнюдь не редкое в Америке) и был смещен с должности; защищая его в конгрессе, мистер Погрэм (почтмейстер голосовал за него) бросил в лицо непопулярному президенту эту громовую фразу. Она и сейчас оказала свое действие, слушатели пришли в восторг, и один из них сказал Мартину, что "теперь, надо думать, он понял, что такое американское красноречие, и признает себя побежденным".
Мистер Погрэм подождал, пока его слушатели успокоились, и спросил Мартина:
— Вы, кажется, другого мнения, сэр?
— Да, — сказал Мартин, — мне он не очень понравился, должен сознаться. По-моему, он скандалист, и я вовсе не в восторге от его привычки носить с собою смертоносные орудия убеждения и с такой легкостью пускать их в ход.
— Странно! — сказал Погрэм, приподнимая зонтик и выглядывая из-под него. — Удивительно! Заметьте, какую упорную оппозицию нашим учреждениям оказывает дух британца!
— Какие вы непонятливые люди! — воскликнул Мартин. — Разве мистер Чоллоп и другие господа его сорта являются здесь учреждением? Разве револьверы, трости с кинжалами, ножи и прочее — ваши учреждения, которыми вы гордитесь? Разве кровавые дуэли, зверские драки, грубые оскорбления, убийства и резня на улицах — ваши учреждения? Пожалуй, вы скажете мне, что бесчестье и обман тоже учреждения великой республики?
Как только Мартин замолчал, почтенный Илайджа Погрэм опять обвел взглядом слушателей.
— Такая болезненная ненависть к нашим учреждениям, — заметил он, достойна внимания психологов. Это он намекает на аннулирование государственного долга!
— О, вы можете считать учреждением все, что вам угодно, — усмехнувшись, сказал Мартин, — и тут мне трудно с вами спорить, ибо и это, несомненно, одно из созданных вами учреждений. Но почти всем этим у нас ведает одно учреждение, именуемое Олд-Бейли!
В эту минуту зазвонил обеденный колокол, и все бросились в рубку, причем достопочтенный Илайджа Погрэм проявил самую невероятную прыть, совсем позабыв про раскрытый зонтик, который так прочно застрял в дверях рубки, что нельзя было ни вытащить его, ни закрыть.
Этот несчастный случай произвел настоящий бунт среди голодных пассажиров, столпившихся позади; они пришли в исступление, видя кушанья, слыша стук ножей и вилок и отлично понимая, чем кончится дело, если они не попадут к столу вовремя; а между тем добродетельные граждане за столом, подвергая себя смертельной опасности, делали сверхъестественные усилия, стараясь уничтожить все съестное, прежде чем явятся остальные.
Однако запоздавшие пассажиры взяли зонтик штурмом и ворвались в брешь. Достопочтенный Илайджа Погрэм и Мартин после ожесточенной борьбы оказались рядом, как это могло бы случиться в партере лондонского театра, и целых четыре минуты Погрэм глотал большими кусками все, что ни попадалось под руку, жадно, как ворон. Покончив с необычайно затянувшимся на сей раз обедом, он обратился к Мартину и попросил его нимало не стесняться и говорить с ним совершенно свободно, ибо он спокоен, как подобает философу. Мартин был весьма рад это слышать, ибо он уже начал задумываться, не принадлежит ли мистер Погрэм к другой, школе республиканской философии, благородные афоризмы которой вырезаются ножом на теле учеников и пишутся не пером и чернилами, а смолой и перьями.
— Что вы думаете о моих соотечественниках, которые здесь присутствуют? — спросил Илайджа Погрэм.
— Очень приятные люди, — сказал Мартин.
Общество и в самом деле было приятное. Ни один из обедающих еще не произнес ни слова; каждый, как и всегда, старался поскорей набить себе желудок, и большинство решительно не умело вести себя за столом.
Достопочтенный Илайджа Погрэм посмотрел на Мартина, как бы говоря: "Вы этого не думаете, я знаю!" — и вскоре его мнение подтвердилось.
Напротив сидел один в высшей степени протабаченный джентльмен, у которого из остатков табака засыхавших вокруг рта и на подбородке, составилась даже целая борода — украшение, настолько распространенное здесь, что Мартин не обратил бы на него внимания, если б этот почтенный гражданин, стремясь уравнять себя в правах с новоприбывшими, не обсосал хорошенько свой нож и не воткнул его в масло как раз в ту минуту, когда Мартин брал себе от того же куска. Все это было проделано так неаппетитно, что стошнило бы даже мусорщика.
Когда Илаиджа Погрэм, для которого это было самым обыкновенным делом, увидел, что Мартин отставил тарелку, так и не взяв себе масла, он обрадовался и сказал:
— Ну, знаете ли, изумительно, до чего вы, англичане, ненавидите учреждения нашей страны!
— Честное слово, — воскликнул Мартин в свою очередь, — вы самая непонятная страна, какая существует на свете! Человек ведет себя положительно как свинья, — и это у вас называется "учреждением"!
— У нас нет времени приобретать манеры, — сказал Погрэм.
— Приобретать! — воскликнул Мартин. — Но речь идет не о том, чтобы непременно приобретать. Речь идет о том, чтобы не утратить врожденную вежливость дикаря и ту инстинктивную воспитанность, которая заставляет человека остерегаться, как бы не оскорбить другого и не внушить ему отвращения. Неужели этот человек не сумел бы вести себя лучше, если бы не считал, что очень хорошо и независимо быть скотом в мелочах, — как вы думаете?
— Он уроженец нашей страны и, конечно, сметлив и боек от природы, сказал мистер Погрэм.
— Так вот, заметьте, к чему это приводит, мистер Погрэм, — продолжал Мартин. — Большинство ваших соотечественников начинает с того, что упрямо пренебрегает мелкими правилами общежития, которые не имеют ничего общего с такими установлениями, как сословные традиции, нравы, обычаи, и не связаны с формой правления или особенностями страны, но требуются простой, естественной среди людей учтивостью. Вы поощряете их в этом, возмущаясь нападками на их невежливость, словно это лучшая черта национального характера. От несоблюдения мелких условностей они переходят к пренебрежению крупными обязательствами и отказываются платить долги. Что они могут делать в дальнейшем или от чего еще отрекутся, я не знаю; но всякий может видеть, если захочет, что это естественно должно последовать, что это неизбежный процесс развития, порочного в самом корне.
Мистер Погрэм был слишком большим философом, для того чтобы это понять, и они опять вышли на палубу, где мистер Погрэм занял свой прежний пост и жевал табак до тех пор, пока не впал в летаргическое состояние, граничившее с полной бесчувственностью.
После нескольких дней утомительного путешествия они снова подошли к той самой пристани, где Марк чуть было не остался в тот вечер, когда они уезжали в Эдем. Хозяин гостиницы, капитан Кеджик, стоял на пристани и очень удивился, увидев своих старых знакомцев.
— Что за черт! — воскликнул капитан. — Ну, я просто удивляюсь!
— Нельзя ли нам остановиться у вас до завтра, капитан? — спросил Мартин.
— Живите хоть целый год, если вздумается, — сухо ответил капитан. Только нашим не очень-то понравится, что вы вернулись.
— Не понравится, капитан? — переспросил Мартин.
— Они думали, что вы там останетесь, — отвечал Кеджик, качая головой. А вы их надули, не отрицайте. этого!
— Что вы хотите сказать этим? — воскликнул Мартин.
— Не надо было вам никого принимать, — сказал капитан. — Да, не надо бы!
— Любезный друг, — возразил Мартин, — разве я хотел кого-нибудь принимать? Разве это была моя затея? Не вы ли сами говорили, что меня начнут травить, как бешеную собаку, и угрожали мне всеми видами мести, если я их не приму?
— Этого я не знаю, — возразил капитан. — Но если наши вломятся в амбицию, то их ничем не уймешь, могу вам сказать!
И капитан пошел вместе с Марком позади Мартина и мистера Погрэма, которые отправились в "Национальный отель".
— Видите, мы все-таки вернулись живыми! — сказал Марк.
— Это совсем не то, чего я ожидал, — проворчал капитан. — Человек не имеет права на популярность, если не оправдывает ожиданий. Лучшие люди нашего общества не пошли бы к нему на прием, если бы знали это.
Ничто не могло смягчить упорства капитана, который обиделся на то, что оба они не умерли в Эдеме. Постояльцы в "Национальном отеле" были тоже оскорблены в своих лучших чувствах, но, к счастью, им некогда было особенно огорчаться, так как все вдруг решили наброситься на достопочтенного Погрэма и немедленно устроить ему прием.
Ужин в гостинице кончился до прибытия парохода, и потому Мартин, Марк и мистер Погрэм закусывали и пили чай втроем, когда явилась депутация, в составе шестерых постояльцев и одного крикливого юнца, чтобы объявить об этой чести.
— Сэр! — начал оратор депутации.
— Мистер Погрэм! — завопил крикливый юнец. Оратор, только тут вспомнив о присутствии крикливого мальчика, представил его:
— Доктор Джинери Данкл, сэр, джентльмен с большим поэтическим дарованием. Он здесь недавно, сэр, могу вас уверить, и является для нас приобретением, сэр. Да. сэр. Мистер Джод, сэр. Мистер Иззард, сэр. Мистер Джулиус Биб, сэр.
— Джулиус Вашингтон Мерривезер Биб, — пробурчал джентльмен себе под нос.
— Прошу прощения, сэр. Извините меня. Мистер Джулиус Вашингтон Мерривезер Биб, сэр, по лесной части, сэр, пользуется большим уважением. Полковник Гропер, сэр. Профессор Пайпер, сэр. Меня самого, сэр, зовут Оскар Баффем.
Каждый из них сделал шаг вперед, боднул головой достопочтенного Илайджу Погрэма, пожал ему руку и отступил назад. После того как представления закончились, оратор продолжал:
— Сэр!
— Мистер Погрэм! — возопил крикливый юнец.
— Может быть, — сказал оратор, бросив на него безнадежный взгляд, — вы будете так добры, доктор Джинери Данкл, и возьмете на себя выполнение нашей небольшой миссии, сэр?
Крикливый юнец только того и ждал и потому немедленно выступил вперед.
— Мистер Погрэм, сэр! Группа ваших сограждан, узнав о вашем прибытии в "Национальный отель" и сознавая патриотический характер услуг, оказанных вами обществу, желает иметь удовольствие, сэр, видеть вас и общаться с вами, сэр, а также отдохнуть в вашем обществе, сэр, в эти минуты…
— …которые, — подсказал Баффем.
— …которые выпали так кстати на долю нашей великой и счастливой страны, сэр.
— Слушайте! — громким голосом воскликнул полковник Гропер. — Отлично! Слушайте его! Отлично!
— И потому, сэр, в знак уважения к вам, — продолжал доктор Джинери Данкл, — они просят оказать им честь и присутствовать на небольшом приеме, сэр, в дамской столовой, в восемь часов вечера, сэр.
Мистер Погрэм поклонился и сказал:
— Друзья и соотечественники!
— Отлично! — воскликнул полковник. — Слушайте его! Отлично!
Мистер Погрэм поклонился полковнику особо, затем продолжал:
— Ваше одобрение моим трудам во имя общего дела трогает меня. Во всякое время и на всяком месте, в дамской столовой, друзья мои, и на поле брани…
— Хорошо, очень хорошо. Слушайте, слушайте! — сказал полковник.
— …имя Погрэма с гордостью присоединится к вашим именам. И да будет написано на моей могиле, друзья мои: "Он был членом конгресса нашего общего отечества и самоотверженно выполнял свой долг".
— Комитет, сэр, — провозгласил крикливый юнец, — явится к вам без пяти минут восемь. Позвольте проститься с вами, сэр!
Мистер Погрэм еще раз пожал руку ему и всем остальным; но и после, явившись к нему без пяти восемь, они снова жали ему руку и печально произносили один за другим: "Как вы поживаете, сэр?", словно он пробыл в отсутствии целый год и теперь встретился с ними на похоронах.
К этому времени мистер Погрэм успел освежиться и привести лицо и прическу в полное соответствие со статуей Погрэма, так что всякий, едва взглянув на него, мог бы воскликнуть: "Это он! Именно таков он был, бросая Вызов!" Члены комитета тоже принарядились, и когда все они в полном составе вошли в дамскую столовую, то многие дамы и джентльмены захлопали в ладоши под возгласы: "Погрэм! Погрэм!", а некоторые даже становились на стулья, чтобы разглядеть его.
Предмет общего восхищения, проходя по комнате, обвел ее взглядом и улыбнулся, заметив крикливому юнцу, что он и раньше знал о красоте дочерей их общего отечества, но никогда еще не видел их в таком блеске и совершенстве как в эту минуту; на следующий день крикливый юнец напечатал это в газете, к немалому удивлению Илайджи Погрэма.
— Сделайте одолжение, сэр, — сказал Баффем, хватаясь за плечо мистера Погрэма, как будто собирался снимать с него мерку, — станьте, пожалуйста, спиной к стене в самом дальнем углу, чтобы для ваших сограждан было больше места. Если бы вы прислонились вплотную к этому крюку для занавески, сэр, а левую ногу постарались держать за печкой, нам было бы вполне удобно.
Мистер Погрэм сделал, как его просили, и втиснулся в такой маленький уголок, что статуя Погрэма не узнала бы его.
Затем начался вечерний прием. Джентльмены подводили к нему дам, подходили сами и подводили друг друга, спрашивали Илайджу Погрэма, что он думает о таком-то и таком-то политическом вопросе, глядели и на него и друг на друга, и вид у них был самый несчастный. Дамы, усевшись на стульях, рассматривали мистера Погрэма в лорнет и восклицали довольно громко: "Мне хотелось бы, чтобы он заговорил! Почему он не говорит? Ах, попросите его говорить!" А мистер Погрэм глядел то на дам, то в сторону, изрекая свое сенаторское мнение, когда его спрашивали. Но главной целью и предметом собрания было, по-видимому, ни в коем случае не выпускать мистера Погрэма из угла; там его и держали, не ослабляя надзора.
В середине вечера у дверей началось сущее столпотворение, знаменующее прибытие именитой особы, и немедленно вслед за этим какой-то пожилой джентльмен очертя голову бросился в толпу, с боем прокладывая себе дорогу к достопочтенному Илайдже Погрэму. Мартину, который нашел удобное для наблюдения место в дальнем углу и стоял там рядом с Марком (он уже не так часто забывал о нем, как раньше, хотя все-таки забывал иногда), Мартину показалось, будто он знает этого джентльмена, но окончательно он перестал сомневаться в этом после того, как джентльмен, вытаращив глаза, провозгласил очень громко:
— Миссис Хомини, сэр!
— Черт бы взял эту женщину, Марк! Опять она тут!
— Вот она идет, сэр, — ответил мистер Тэпли. — И Погрэм ее знает. Известная деятельница! Всегда нянчится со своим отечеством, глаз с него не спускает! Если муж этой дамы держится тех же взглядов, что и я, то-то должен быть веселый старичок!
Толпа расступилась, и миссис Хомини аристократической поступью медленно проплыла по проходу — в своем классическом чепце, со сложенными руками и красным носовым платком, одна составляя процессию. Мистер Погрэм, завидев ее, выразил восхищение, и все кругом притихли, — ибо известно, что, когда такая женщина, как миссис Хомини, встречается с таким человеком, как мистер Погрэм, всегда бывает сказано что-нибудь интересное.
Обмен первыми приветствиями произошел слишком тихо, чтобы его могла расслышать нетерпеливая толпа; но скоро они повысили голос, ибо миссис Хомини, как всегда, знала, чего от нее хотят, и чувствовала себя на высоте положения.
Сначала миссис Хомини обошлась с Погрэмом сурово и учинила ему строгий разнос за некстати поданный им голос по вопросу, против которого она, как мать современных Гракхов, в свое время опубликовала в печати протест, специально набранный курсивом. Однако мистер Погрэм уклонился от разноса, своевременно намекнув на Звездное Знамя, по-видимому обладавшее замечательным свойством всегда поворачиваться именно в ту сторону, куда дует ветер, и тогда она его простила. После этого они с большим успехом обсудили некоторые вопросы тарифов, торговых соглашений, таможенных пошлин, ввоза и вывоза; причем миссис Хомини, по пословице, не только говорила, как книга, но слово в слово повторяла свои собственные книги.
— Господи! Это что такое? — воскликнула миссис Хомини, развертывая маленькую записочку, которую она взяла из рук своего взволнованного кавалера. — Скажите пожалуйста! Ну-ну, подумать только!
И она прочла вслух:
— "Две литературные дамы свидетельствуют свое почтение матери современных Гракхов и просят талантливую соотечественницу оказать им любезность, представив их достопочтенному (и знаменитому) Илайдже Погрэму, черты которого обе л. д. часто созерцали в красноречивом мраморе покоряющего душу Чигла. Получив от матери современных Гракхов словесное заверение, что она согласна исполнить просьбу двух л. д., они немедленно и с удовольствием присоединятся к блестящему обществу, собравшемуся, чтобы отметить патриотические заслуги Погрэма. Быть может, упоминание о том, что обе л. д. — поклонницы трансцендентальной философии, послужит новым связующим звеном между ними и матерью с. Гр.".
Миссис Хомини немедленно встала и проследовала к двери, откуда вернулась через минуту вместе с обеими литературными дамами, которых и подвела по проходу в толпе к великому Илайдже Погрэму с тем достоинством и величием манер, которые так ее отличали. — Это была Прямо-таки последняя сцена из "Кориолана", как объявил в восторге крикливый юноша.
На одной из л. д. был каштановый парик невиданных размеров. На лбу другой держалась, непонятно каким образом, массивная камея с видом вашингтонского капитолия, по величине и форме очень похожая на пирожок с малиной, какие обыкновенно продают за пенни.
— Мисс Топит и мисс Коджер! — сказала миссис Хомини.
— Коджер — это, по-моему, та самая, которую часто поминают в английских газетах, сэр, — шепнул Марк, — старейшая из жителей, та, что ровно ничего не помнит.
— Быть представленным такому человеку, как Погрэм, — сказала мисс Коджер, — такой женщиной, как Хомини, есть действительно волнующий момент, который производит сильное впечатление на то, что мы называем нашими чувствами. Но почему мы их так называем, и что производит на них впечатление, и откуда берутся вообще впечатления, и существуем ли мы в действительности, и существует ли — страшно вымолвить! — в действительности некий Погрэм, или некая Хомини, или же некое деятельное начало, которому мы даем эти имена, — это тема для взыскующего духа, слишком обширная и ответственная, чтобы рассматривать ее в такую непредвиденную и критическую минуту.
— Дух и материя, — сказала дама в парике, — быстро скользят в водовороте бесконечности. Возвышенное стонет, и тихо дремлет безмятежный Идеал в шепчущих покоях Воображения. Внимать ему сладко. Но строгий философ насмешливо обращается к Фантазии: "Эй! Остановите мне эту Силу! Ступайте, приведите ее сюда!" И видение исчезает.
После чего обе дамы взяли руку мистера Погрэма и поцеловали ее, как руку патриота. Когда эта честь была воздана, мать современных Гракхов потребовала, чтобы принесли стулья, и тут все три литературные дамы вплотную взялись за Погрэма и начали его обрабатывать, чтобы он показал себя во всем блеске.
Не стоит заносить на скрижали истории, как Погрэм сразу же сбился с толку и понес околесицу, не говоря уже о трех литературных дамах, которым и сбиваться было не с чего. Достаточно сказать, что, потеряв под ногами почву, все четверо барахтались в волнах собственного красноречия, брызгая словами во все стороны. По общему приговору, такого жестокого словесного турнира в "Национальном отеле" еще не бывало. На глазах крикливого юноши несколько раз выступали слезы, и присутствующие говорили, что голова у них разболелась от напряжения, как и следовало ожидать.
Когда, наконец, настало время выпустить мистера Погрэма из угла и члены комитета благополучно препроводили его в соседнюю комнату, все горячо выразили ему свое восхищение.
— Которое, — сказал мистер Баффем, — должно найти выход, иначе произойдет взрыв. Вам, мистер Погрэм, приношу я благодарность. К вам, сэр, я питаю возвышенное благоговение и глубокое чувство. Мысль, которую я намереваюсь выразить, сэр, такова: "Будьте всегда так же тверды, как ваша мраморная статуя! И пусть она вечно наводит такой же страх на ваших врагов, как и вы сами!"
Есть основания предполагать, что она скорее наводила страх на друзей, чем на врагов, будучи произведением демонической школы и изображая достопочтенного Илайджу Погрэма с волосами, вставшими дыбом, словно на сильном ветру, и широко раздутыми ноздрями. Тем не менее мистер Погрэм поблагодарил своего друга и соотечественника за выраженную им надежду; и комитет после нового торжественного обмена рукопожатиями отошел ко сну, за исключением доктора, который немедленно отправился в редакцию газеты и там, вдохновившись событиями этого вечера, написал коротенькое стихотворение, начинавшееся четырнадцатью звездочками и озаглавленное: "Фрагмент. Навеян созерцанием достопочтенного Погрэма во время философского спора с тремя прелестнейшими дочерьми Колумбии. Сочинение доктора Джинери Данкла, из Трои".
Если Погрэм чувствовал такую же радость, добравшись до постели, как и Мартин, он получил достойную награду за свои труды. На следующий день они снова тронулись в дорогу (причем Марк и Мартин сначала продали за бесценок свои запасы тем же лавочникам, у которых покупали их) и оказались попутчиками Погрэма почти до самого Нью-Йорка. Перед тем как расстаться с ними, Погрэм впал в задумчивость и после довольно продолжительных размышлений отвел Мартина в сторону.
— Мы с вами расстаемся, сэр, — сказал Погрэм.
— Не огорчайтесь, прошу вас, — ответил Мартин, — мы должны это перенести.
— Не в том дело, сэр, — возразил Погрэм, — совсем не в том. Я хочу подарить вам экземпляр моей речи.
— Благодарю вас, — сказал Мартин, — вы очень добры. Буду в восторге.
— Опять-таки не в том дело, сэр, — продолжал Погрэм. — Достанет ли у вас смелости ввезти один экземпляр к себе на родину?
— Разумеется, достанет, — сказал Мартин. — Почему же нет?
— Она составлена в очень сильных выражениях, — мрачно намекнул Погрэм.
— Это все равно, — сказал Мартин. — Я возьму хоть дюжину, если хотите.
— Нет, сэр, — возразил Погрэм, — зачем же дюжину. Столько не понадобится. Если вы согласны подвергнуться риску, сэр, — вот вам один экземпляр для вашего лорд-канцлера, — он вручил экземпляр, — и вот другой для первого государственного секретаря. Я хочу, чтобы они познакомились с ней, сэр, — ибо в ней выражены мои убеждения, — и не могли впредь отговариваться незнанием. Но не подвергайтесь опасности из-за меня, сэр!
— Опасности нет ни малейшей, уверяю вас, — сказал Мартин. Итак, он положил брошюрки в карман, и они расстались.
Мистер Бивен писал в своем письме, что в такое-то время, которое весьма счастливо совпадало с их приездом, он остановится в такой-то гостинице и будет с нетерпением ожидать их. Туда они и отправились, не мешкая ни минуты. К счастью, они застали дома своего доброго друга и были им приняты с обычной теплотой и сердечностью.
— Простите меня. Мне поистине стыдно, что пришлось просить у вас денег, — сказал Мартин. — Но посмотрите, на что мы похожи, и судите сами, до чего мы дошли!
— Я не только далек от мысли, что оказал вам услугу, — отвечал тот, но упрекаю себя в том, что невольно стал первой причиной ваших несчастий. Я не предполагал, что вы поедете в Эдем или что вы вопреки всякой очевидности, не захотите отказаться от мысли, будто здесь легко нажить состояние; я так же не предполагал этого, как не собирался сам ехать в Эдем.
— Я решился на это безрассудно и самоуверенно, — сказал Мартин, — и чем меньше будет сказано по этому вопросу, тем лучше для меня. Марк не имел голоса в этом деле.
— Ну, он, кажется, не имел голоса и в других делах, не так ли? возразил мистер Бивен с улыбкой, которая показывала, что он понимает и Марка и Мартина.
— Боюсь, что голос он имел отнюдь не решающий, — сказал Мартин, краснея. — Но век живи, век учись, мистер Бивен! Хоть умри, да научись, тем скорее научишься.
— А теперь, — сказал их друг, — поговорим о ваших планах. Вы хотите вернуться на родину?
— Да, непременно, — поспешно ответил Мартин, бледнея при мысли о каком-нибудь другом предложении. — Надеюсь, и вы того же мнения?
— Конечно. Я вообще не знаю, зачем вы сюда приехали, хотя, к сожалению, это вовсе не такой редкий случай, чтобы нам стоило обсуждать его. Вы, верно, не знаете, что пароход, на котором вы прибыли вместе с нашим другом генералом Флэддоком, стоит в порту?
— Да, и объявлено, что он отправляется завтра.
Новость была приятная, но вместе с тем и мучительная, ибо Мартин знал, что нет никакой надежды получить какую-либо работу на этом пароходе. Денег у него вряд ли хватило бы даже на уплату четвертой части долга; но если бы их и достало на билет, он едва ли решился бы на такую трату. Он объяснил это мистеру Бивену и рассказал, какой у них план.
— Ну, это так же безрассудно, как поездка в Эдем, — возразил его друг. — Вы должны ехать по-человечески — до крайней мере настолько по-человечески, насколько это возможно для пассажира первого класса, — и занять у меня несколькими долларами больше, чем вы хотели. Пусть Марк побывает на пароходе и посмотрит, какие там пассажиры, и если только вы рискнете поехать, не боясь задохнуться в этом обществе, мой совет — поезжайте! Мы с вами тем временем побываем в городе (к Норрисам заходить не станем, разве только вы сами вздумаете), а в конце дня пообедаем все вместе.
Мартину оставалось только выразить благодарность, и, таким образом, все было устроено. Он вышел из комнаты вслед за Марком и посоветовал ему взять билеты на пароход, хотя бы им пришлось спать на голой палубе, что мистер Тэпли, не нуждавшийся в подобных просьбах, охотно обещал.
Когда они с Мартином встретились снова, и без свидетелей, Марк был очень оживлен и, по-видимому, имел сообщить нечто такое, чем немало гордился.
— Я провел мистера Бивена! — сказал Марк.
— Провел мистера Бивена? — повторил Мартин.
— Кок на нашем пароходе взял да и женился вчера, — сообщил мистер Тэпли.
Мартин смотрел на него, дожидаясь объяснения.
— И как только я взошел на пароход и разнесся слух, что я тут, продолжал Марк, — является ко мне старший помощник и спрашивает, не соглашусь ли я занять место этого самого повара на время обратного рейса. "Ведь для вас это дело привычное, — говорит он, — вы всегда что-нибудь стряпали для других, когда ехали в Америку". Да так оно и было, — прибавил Марк, — хотя раньше мне никогда не приходилось готовить, ей-богу.
— Что же вы ему сказали? — спросил Мартин.
— Что сказал! — воскликнул Марк. — Сказал, что возьму, сколько дадут: "Ежели так, — говорит помощник, — принесите стаканчик рому", — и ром принесли, как полагается. А мое жалованье, — продолжал Марк, ликуя, — пойдет в уплату за ваш проезд; я уже занял койку для вас(верхнюю в углу), положил на нее скалку; так что: "Правь, Британия!", а британцы по домам!
— Какой вы хороший малый! Другого такого не сыщешь! — воскликнул Мартин, пожимая ему руку. — Но каким же образом вы провели мистера Бивена?
— Как, разве вы не понимаете? — сказал Марк. — Мы ничего ему не скажем. Возьмем у него деньги, но тратить их не станем, и у себя не оставим. Мы вот что сделаем: напишем ему записочку, объясним, как устроились, завернем в нее, деньги и оставим в баре, чтобы ему передали после нашего отъезда. Понимаете?
Мартин обрадовался этому предложению ничуть не меньше Марка. Все было сделано так, как предполагал Марк. Они весело провели вечер, переночевали в гостинице, оставили письмо, как было условлено, и рано утром отправились на пароход с легким сердцем, сбросив с себя весь груз несчастий и тревог.
— Благослови вас бог, тысячу раз благослови! — говорил Мартин своему другу Бивену. — Как я отплачу за всю вашу доброту? Как отблагодарить вас за нее?
— Если вы станете богачом или влиятельным человеком, — отвечал мистер Бивен, — вы постараетесь, чтобы ваше правительство больше заботилось о своих подданных, когда они переселяются за море. Расскажите правительству все, что вы знаете об эмиграции по собственному опыту, и объясните, как много страданий можно предотвратить, приложив хоть сколько-нибудь труда.
Дружно, ребята, дружно! Якорь поднят. Корабль идет на всех парусах. Его крепкий бугшприт смотрит прямо на Англию. Америка позади кажется облаком на море.
— Ну, кок, о чем вы так глубоко задумались? — спросил Мартин.
— Я думал, сэр, — отвечал Марк, — что если б я был художником и меня попросили нарисовать американского орла, то как бы я за это взялся.
— Наверно, постарались бы нарисовать его как можно больше похожим на орла?
— Нет, — сказал Марк, — это, по-моему, не годится. Я нарисовал бы его слепым, как летучая мышь; хвастливым, как петух; вороватым, как сорока; тщеславным, как павлин; трусливым, как страус, который прячет голову в грязь и думает, что никто его не видит…
— И, как феникс, способным возрождаться из пепла своих ошибок и пороков и снова воспарять в небо! — сказал Мартин. — Что ж, Марк, будем надеяться.
