ГЛАВА XXVIII

Много было весьма основательных причин для того, чтобы Джонас Чезлвит расположился в пользу плана, так смело развернутого его великим инициатором, но три причины перевешивали все остальное. Во-первых, ему представлялась возможность нажить большие деньги. Во-вторых, эти деньги были особенно соблазнительны тем, что их выманивали хитростью у других людей. В-третьих, на этом поприще его ждали уважение и почет, поскольку совет Англо-Бенгальской компании был в своем роде важное учреждение, а его директор — влиятельное лицо. "Получать громадную прибыль, командовать целой армией подчиненных и попасть в хорошее общество — и все это разом и без всякого труда — будет совсем неплохо", — думал Джонас. Последние соображения уступали только его алчности; ибо, сознавая, что ни его личность, ни поведение, ни характер, ни таланты не могли внушить к себе никакого уважения, Джонас тянулся к власти и в душе был таким же деспотом, как любой увенчанный лаврами победитель, известный нам из истории.

Однако он решил держаться настороже и хорошенько присмотреться к частной жизни высокоаристократического мистера Монтегю. Мелкому плуту не приходило в голову, что Монтегю только этого и ждет, иначе он вряд ли пригласил бы Джонаса, пока тот ни на что еще не решился, и мысль, что этот гений, Монтегю, способен перехитрить его, Джонаса, не могла прошибить броню его самонадеянности. Монтегю сказал еще в самом начале, что Джонас для него слишком хитер; и Джонас, который был достаточно хитер для того, чтобы не доверять ему во всем остальном, невзирая на торжественные клятвы, — в этом поверил ему сразу.

Робеющей рукой, однако не без попытки напустить на себя дурацкую важность, постучался он в дверь своего нового друга на Пэлл-Мэлле, когда настал назначенный час. Мистер Бейли живо явился на стук. Он ничуть не возгордился и готов был оказать внимание Джонасу, но тот его не узнал.

— Мистер Монтегю дома?

— Еще бы он был не дома, когда собирается обедать, — ответил Бейли с развязностью старого знакомого. — Шляпу возьмете с собой или тут оставите?

Мистер Джонас предпочел оставить ее тут.

— Фамилия все та же, я полагаю? — ухмыляясь, спросил Бейли.

Джонас воззрился на него в немом негодовании.

— Что ж вы, не помните разве пансион мамаши Тоджерс? — сказал мистер Бейли, по своей любимой привычке стукая коленкой о коленку. — Не помните разве, как я докладывал о вас барышням, когда вы приходили с ними любезничать? Вот уж где все мохом заросло, верно? Теперь нас рукой не достанешь! Слушайте, а вы здорово выросли!

Не дожидаясь ответа на свой комплимент, он проводил гостя наверх, доложил о нем и, подмигнув ему исподтишка, удалился.

Нижний этаж дома занимал богатый торговец, но у мистера Монтегю оставался весь верх — и великолепная это была квартира! Комната, в которой он принял Джонаса, была просторная и изящная, убранная с необычайной роскошью, — ее украшали картины, гипсовые и мраморные копии с антиков, китайские вазы, высокие зеркала, малиновые занавеси тяжелого шелка, резьба и позолота, мягчайшие диваны, сверкающие хрусталем шкафчики с инкрустацией из драгоценного дерева, дорогие безделушки, небрежно разбросанные повсюду. Единственными гостями, кроме Джонаса, были доктор, управляющий делами и еще два джентльмена, которых Монтегю представил по всем правилам этикета.

— Дорогой друг, я счастлив вас видеть. С Джоблингом вы знакомы, кажется?

— Я полагаю, — любезно ответил доктор, выступая из круга, чтобы пожать руку Джонасу. — Думаю, что удостоился этой чести. Надеюсь — что да. Уважаемый, вы здоровы? Вполне здоровы? Отлично!

— Мистер Вольф, — сказал Монтегю, как только доктор дал ему возможность представить двух других, — мистер Чезлвит. Мистер Пип, мистер Чезлвит.

Оба джентльмена были чрезвычайно рады такой чести — познакомиться с мистером Чезлвитом. Доктор отвел Джонаса в сторону и шепнул ему, прикрыв рот ладонью:

— Светские люди, уважаемый, светские люди! Гм! Мистер Вольф — деятель литературы, только говорить об этом не надо, — замечательно интересная еженедельная газета! О, замечательно интересная! Мистер Пип — деятель театра, превосходный собеседник — о, превосходный!

— Ну, — сказал Вольф, скрестив руки и продолжая разговор, прерванный появлением Джонаса, — так что же сказал на это лорд Нобли?

— Да просто не знал что сказать, — ответил Пип, загнув крепкое словцо. — Черт возьми, сэр, так и молчал, как пень. Но вы же знаете, какой отличный малый этот Нобли!

— Лучше и быть не может! — отозвался Вольф. — Не дальше как на прошлой неделе Нобли мне сказал: "Ей-богу, Вольф, если б у меня был в распоряжении богатый приход да если б еще вы воспитывались в университете — лопни глаза мои, я бы сделал вас пастором!"

— На него похоже, — сказал Пип и опять загнул словцо. — И сделал бы!

— Нечего и сомневаться, — сказал Вольф. — Но вы хотели рассказать нам…

— Ах, да! — воскликнул Пип. — Верно, хотел. Сначала он совсем онемел, лишился языка, ну просто обмер, а потом говорит герцогу: "Здесь Пип. Спросите Пипа. Пип наш общий друг. Он знает". — "Черт возьми! — говорит герцог. — В таком случае я обращаюсь к Пипу. Ну, Пип, кривоногая она или нет? Скажите нам!" — "Кривоногая, ваша светлость, клянусь князем тьмы!" говорю я. "Ха-ха! — смеется герцог. — Конечно, кривоногая. Браво, Пип! Хорошо сказали, Пип. Вы молодчина, Пип, провалиться мне, коли не так! Если у вас будет собираться светское общество, рассчитывайте на меня, когда я в городе". И с тех пор я постоянно его приглашаю.

Конец анекдота доставил всем огромное удовольствие, которое отнюдь не уменьшилось от доклада, что обед подан. Джонас отправился в столовую вместе с хозяином и занял место между ним и своим приятелем доктором. — Остальные разместились за столом, как люди, давно освоившиеся в доме, и все одинаково отдали честь обеду.

Обед был отличный, самый лучший, какой только можно достать за деньги или в кредит (что в сущности все равно). Блюда, вина и фрукты были самые отборные. Сервировка отличалась элегантностью. Серебро было великолепное. Мистер Джонас занялся подсчетом, во что может обойтись одна эта статья, когда хозяин потревожил его:

— Стакан вина?

— О! — сказал Джонас, который уже выпил несколько стаканов. — Этого сколько вам угодно. Слишком оно хорошо, чтобы отказываться.

— Прекрасно сказано, мистер Чезлвит! — крикнул Вольф.

— Ловко, честное слово! — сказал Пип.

— Положительно, знаете ли, это… ха-ха-ха, — заметил доктор, кладя вилку с ножом на стол, а потом снова принимаясь за еду, — это положительно эпиграмма, ну совершенно!

— Вы не скучаете, я надеюсь? — спросил Тигг Джонаса, наклонившись к нему.

— О, вы напрасно беспокоитесь на мой счет, — ответил тот. — Мне отлично!

— Я подумал, что лучше обойтись без званого обеда, — сказал Тигг. — Вы обратили внимание?

— Ну, а как же это, по-вашему, называется? — возразил Джонас. — Не хотите же вы сказать, что у вас так бывает каждый день?

— Дорогой мой, — сказал Тигг, пожимая плечами, — решительно каждый день, когда я обедаю дома. У меня так уж принято. Не стоило затевать для вас что-нибудь необыкновенное, — вы бы это сразу заметили. "Будете устраивать званый обед?" — спрашивает Кримпл. "Нет, не буду, — говорю я. — мы его примем запросто".

— А получилось роскошно, ей-богу, — сказал Джонас, оглядывая стол. Ведь это стоит недешево.

— И очень даже, если говорить прямо, — отвечал Тигг. — Это моя страсть. Вот на что уходят мои деньги. Джонас прищурил один глаз и сказал.

— Ой ли?

— А разве вы не будете тратить на то же свою долю прибылей, когда присоединитесь к нам? — спросил Тигг.

— Ну, уж нет, — отрезал Джонас.

— Что ж, вы правы, — сказал Тигг с дружеской прямотой. — Вам и не нужно. В этом нет необходимости. Кто-нибудь один должен этим заниматься, чтоб не растерять клиентов, но пускай уж это будет по моей части, раз доставляет мне удовольствие. Вы, я думаю, не откажетесь хорошо пообедать на чужой счет?

— Нет, конечно, — сказал Джонас.

— Так, я надеюсь, вы будете часто обедать у меня?

— Не откажусь, — сказал Джонас. — Напротив.

— И клянусь нам, я никогда не буду говорить с вами о делах за стаканом вина, — сказал Тигг. — О, это было очень, очень, очень хитро с вашей стороны нынче утром. Надо им рассказать. Они как раз такой народ, что могут это оценить. Пип, любезный, я должен вам рассказать замечательную штуку про моего приятеля Чезлвита… Это величайший хитрец, какого я знаю. Даю вам самое священное честное слово, Пип, что другого такого хитреца я не знаю!

Пип ответил, что он в этом уверен, прибавив особенно крепкое словцо, и рассказанный анекдот был встречен громкими рукоплесканиями, как бесспорное доказательство хитрости мистера Джонаса. Пип, движимый естественным стремлением превзойти его, сообщил кое-какие примеры собственной хитрости, а Вольф, чтобы но остаться в долгу, выбрал и прочел самую соль из двух-трех очень остроумных статеек, подготовленных им для печати. Эти словоизлияния, по его словам "весьма хлесткие", встретили горячее одобрение, и все общество согласилось, что они бьют не в бровь, а прямо в глаз.

— Светские люди, уважаемый! — шепнул Джоблинг на ухо Джонасу. Настоящие светские люди! Для человека моей профессии просто освежительно побывать в таком обществе. Не только приятно — хотя ничего не может быть приятнее, — но полезно в философическом отношении. Ведь это оригиналы, уважаемый, оригиналы!

Очень приятно знать, что истинные заслуги ценятся на любой ступени общественной лестницы, и дружескому слиянию всех собравшихся немало содействовало то обстоятельство, что оба светских льва пользовались, как выяснилось, большим уважением в высших классах общества и у доблестных защитников отечества — представителей армии и флота, особенно армии. В каждом самом коротеньком анекдоте фигурировал по меньшей мере один полковник; лорды встречались не реже, чем крепкие словца; и даже царственная кровь струилась в мутной воде их личных воспоминаний.

— Боюсь, что мистер Чезлвит с ним не знаком. — сказал Вольф об одном лице высокого происхождения, о котором только что вспоминали.

— Нет, — сказал Тигг. — Но мы должны его познакомить с этими людьми.

— Он большой поклонник литературы, — заметил Вольф.

— Неужели? — сказал Тигг.

— Ну как же; он из года в год подписывается на мою газету. А знаете, ему случалось иногда говорить очень остроумные вещи. Как-то он спросил одного виконта, моего приятеля, — вот Пип его знает: "Как же фамилия этого журналиста, как его фамилия?" — "Вольф". — "Вольф? То есть волк? Зубастый зверь, волк! Как говорится: не пускайте волка в овчарню". Очень удачно. И лестно к тому же, так что я это напечатал.

— А этот виконт молодчина! — воскликнул Пип. — Он придумал новое бранное словцо и теперь начинает с него каждую реплику. Право, молодчина! Заходит он однажды к нам в театр, чтобы проводить свою пассию домой, немножко навеселе, но не очень, — и говорит: "Где Пип? Я желаю видеть Пипа. Подайте его сюда!" — "Что за шум, милорд?" — "Ваш Шекспир просто чепуха, Пип! Что в нем хорошего, в Шекспире? Я его никогда не читаю. Какого черта он там нагородил, Пип? У него в стихах все стопы, а ног ни в одной шекспировской пьесе не показывают. Верно, Пип? Джульетта, Дездемона, леди Макбет и все прочие, как их там зовут, могут быть и совсем безногие, насколько публике известно, Пип. Для публики они все равно что безногая мисс Биффин. Я вам скажу, в чем тут суть. То, что называется драматической поэзией, есть просто собрание проповедей. А разве я затем хожу в театр, чтобы слушать проповеди? Нет, Пип. На это есть церковь. Что должна изображать драма, Пип? Человеческую натуру. А что такое ноги? Человеческая натура. Так почаще показывайте нам ноги, мой милый, и я вас поддержу!" И я горжусь тем, — прибавил Пип, — что он действительно меня поддержал, и очень щедро!

Так как разговор стал общим, то спросили мнение мистера Джонаса; и поскольку он вполне согласился с мистером Пипом, этот джентльмен был чрезвычайно польщен. В самом деле, и у него и у Вольфа оказалось так много общего с Джонасом, что они совсем подружились, и под воздействием их дружеского обращения и винных паров Джонас стал разговорчивее.

Не следует думать, что чем разговорчивее становится такой человек, тем он делается приятнее. Напротив, его достоинства, быть может, всего виднее, когда он молчит. Не имея, как он думал, других средств сравняться с остальными, кроме той самой хитрости и колкости, за какие его только что хвалили, Джонас старался проявить эти свойства во всем объеме, и так хитрил и острил, что совсем запутался в собственных хитростях и переколол себе все пальцы собственными колкостями.

И таковы уж были особенности и свойства его характера, что он выставлял себя в выгодном свете, прохаживаясь насчет хозяина. Запивая искрящимся вином его роскошное угощение, он высмеивал расточительность, которая поставила перед ним эти дорогие яства. Даже за таким вольным столом, в такой более чем сомнительной компании это могло бы привести к не совсем приятным результатам, если бы Тигг с Кримплом, желая изучить хорошенько свою жертву, не потакали ему решительно во всем, зная, что чем больше он себе позволит, тем скорее они достигнут цели. И пока этот запутавшийся мошенник (простофиля, несмотря на всю свою хитрость) воображал, будто он свернулся, как еж, ощетинившись навстречу им всеми своими колючками, они смотрели в оба и успели разглядеть все его слабые места.

Хозяин ли задавал тон обоим джентльменам, столь приумножившим философические познания доктора (кстати сказать, доктор потихоньку скрылся, выпив свою обычную бутылку вина), или же они руководствовались тем, что видели и слышали, но оба они очень хорошо сыграли свою роль. Они просили у Джонаса разрешения продолжать с ним знакомство, выражали надежду, что будут иметь удовольствие ввести его в тот высший свет, где он должен блистать, имея для этого все данные, и заверяли его, в самом дружеском тоне, что рады служить ему чем только могут, каждый в своей области. Словом, они говорили: "Будьте одним из нас!" А Джонас отвечал, что он им чрезвычайно обязан и не преминет воспользоваться их любезностью; про себя же думал, что ежели они "выставят угощение", то он ничего больше и не просит.

После кофе, поданного в гостиную, беседа, которую вели главным образом Пип и Вольф, перешла на весьма пикантные и в некотором роде скабрезные темы. Когда эта материя истощилась, разговор поддержал Джонас; он с большим юмором оценивал мебель в комнате и спрашивал, заплачено ли за такой-то предмет, какая ему настоящая цена и тому подобное. Словом, он явно решил доконать беднягу Монтегю и удивить все общество своим блестящим остроумием.

Пунш из шампанского снова внес некоторое оживление, хотя и ненадолго. Поднялся шум, в котором ничего нельзя было разобрать, после чего оба светских джентльмена неверной походкой отправились восвояси, а мистер Джонас уснул на одном из диванов.

Так как ему решительно нельзя было втолковать, где он находится, то мистеру Бейли приказано было нанять карету и отвезти его домой, для чего этому молодому человеку пришлось около трех часов утра прервать свой беспокойный сон в прихожей.

— Попался на удочку, как вы думаете? — шепнул Кримпл своему компаньону, глядя вместе с ним на спящего Джонаса с другого конца гостиной.

— Да! — также шепотом ответил Тигг. — И, кажется, уж не сорвется. Неджет был здесь сегодня?

— Да, я выходил к нему. Узнав, что у вас гости, он ушел.

— Почему же?

— Он сказал, что зайдет пораньше утром, прежде чем вы встанете.

— Распорядитесь, чтоб его непременно впустили ко мне в спальню. Тише! Вот и мальчик! Ну, мистер Бейли, везите этого джентльмена домой, да смотрите, доставьте в целости. Эй, послушайте! Чезлвит, проснитесь!

Они не без труда подняли его на ноги, свели вниз, нахлобучили ему шляпу на голову и впихнули в карету. Мистер Бейли, захлопнув за ним дверцы, уселся на козлы рядом с кучером и закурил сигару с особенным удовольствием, ибо дело, которое ему поручили, носило характер развлечения, что было ему вполне по вкусу.

Подъехав в положенное время к дому в Сити, мистер Бейли соскочил с козел и проявил живость своей натуры таким стуком в дверь, какого здесь не слыхивали со времени большого лондонского пожара. Выйдя на дорогу полюбоваться эффектом этого подвига, он заметил, что тусклый свет, видневшийся раньше в окне верхнего этажа, передвинулся и спускается в нижний этаж. Чтоб узнать, кто несет свечу, мистер Бейли подбежал к двери и заглянул в замочную скважину.

Это была она сама, веселая. Но совсем, совсем не та! Такая озабоченная и угнетенная, такая неуверенная в себе и боязливая, такая унылая, смирившаяся и убитая, что менее поразительно было бы видеть ее лежащей в гробу.

Она поставила свечу на кронштейн в прихожей и приложила руку к сердцу, к глазам, к пылающей голове. Потом пошла к двери, но такой неровной торопливой походкой, что мистер Бейли совсем растерялся и, даже после того как она отперла дверь, продолжал глядеть туда, где надлежало быть замочной скважине.

— Ага! — сказал, наконец, мистер Бейли, сделав над собой усилие. — Вот вы где, да? Что такое с вами? Болеете, что ли?

Она удивилась, узнав его, наконец, в другом платье, и на лице ее появилась улыбка, настолько похожая на прежнюю, что Бейли обрадовался. Но в следующую минуту он опять огорчился, увидев слезы на ее потускневших глазах.

— Не пугайтесь, — сказал Бейли. — Ничего такого не случилось. Я привез мистера Чезлвита домой. Он не болен. Только подвыпил немножко, знаете ли. Мистер Бейли зашатался, изображая пьяного.

— Вы приехали от миссис Тоджерс? — спросила Мерри, вся дрожа.

— От миссис Тоджерс, господь с вами! Что вы! — воскликнул мистер Бейли. — Я ничего общего с миссис Тоджерс не имею. Давно с ней развязался. Это он обедал у моего хозяина в Вест-Энде. Вы разве не знали, что он к нам поехал?

— Нет, — сказала она слабым голосом.

— Ну, как же. Мы ведь сливки общества, я вам говорю. Не выходите на холод, а то еще простудитесь. Я сам его разбужу! — И мистер Бейли, выражая всей своей повадкой полную уверенность в том, что он, если понадобится, свободно донесет мистера Джонаса, отворил дверцу, спустил подножку и, встряхнув Джонаса, крикнул:

— Домой приехали, мой цветочек! Вылезайте!

Джонас настолько пришел в себя, что в состоянии был отозваться, и вывалился, как мешок, из кареты, не без опасности для жизни мистера Бейли. Когда он очутился на тротуаре, мистер Бейли сперва боднул его головой спереди, потом ловко подпихнул сзади и, приведя таким образом в равновесие, помог ему войти в дом.

— Ступайте вперед со светом, — сказал Бейли миссис Джонас, — а мы за вами. Не дрожите так. Он вас не тронет. Я сам, когда выпью лишнее, бываю добрый-предобрый.

Мерри пошла вперед, а ее супруг и мистер Бейли, толкая и пихая друг друга, добрались в конце концов до комнаты наверху, где Джонас повалился в кресло.

— Ну вот! — сказал мистер Бейли. — Теперь он в порядке. И о чем тут плакать, господь с вами! Он же здоров, как бык!

Отвратительный скот, в измятом платье, с тупым лицом и растрепанными волосами, долго сидел съежившись, клюя носом и бессмысленно вращая глазами; но, наконец, мало-помалу придя в сознание, он узнал жену и погрозил ей кулаком.

— Ага! — воскликнул мистер Бейли, вдруг заволновавшись и расправляя плечи. — Как, вы еще злитесь? Это еще что? Вы это лучше оставьте!

— Пожалуйста, уйдите! — сказала Мерри. — Бейли, хороший мой мальчик, идите домой. Джонас! — начала она робко, положив руку ему на плечо и наклонившись к нему. — Джонас!

— Полюбуйтесь на нее! — крикнул Джонас, отталкивая жену. — Полюбуйтесь! Полюбуйтесь на нее! Вот сокровище для мужа!

— Милый Джонас!

— Милый дьявол! — ответил он злобно, замахнувшись. — Навязали такую обузу человеку на всю жизнь: только и знай хнычет, плакса! Убирайся с глаз моих долой!

— Я знаю, ты этого не думаешь, Джонас. Трезвый ты не сказал бы этого.

С притворной веселостью она дала Бейли монету и опять попросила его уйти. Она умоляла так настойчиво, что у мальчика не хватило духа остаться. Но, сойдя с лестницы, он остановился и прислушался.

— Трезвый я бы этого не сказал? — возразил Джонас. — Кому и знать, как не тебе. Разве я не говорил того же и трезвый?

— Да, очень часто! — ответила она сквозь слезы.

— Слушай, ты! — крикнул Джонас, топнув ногой. — Было время, ты заставляла меня терпеть твои причуды, а теперь, ей-богу, я тебя заставлю терпеть мои. Я себе дал слово, что заставлю. Для того я и женился на тебе. Узнаешь, кто тут хозяин, а кто слуга!

— Бог видит, я и так слушаюсь! — рыдая, ответила бедняжка. — Я никогда не думала, что мне придется так слушаться!

Джонас, торжествуя, захохотал пьяным смехом.

— Что? Начинаешь понимать наконец? Потерпи, со временем поймешь как следует! У страшилищ бывают когти, милая. За каждую обиду, которую ты мне нанесла, за каждую шутку, которую ты со мной сыграла, за каждую твою дерзость я тебе отплачу сторицей! А то для чего ж я на тебе женился? Эх, ты! — сказал он грубо и презрительно.

Он смягчился бы, право смягчился бы, если б услышал, как она напевает песенку, которая ему когда-то нравилась, от всего сердца стараясь вернуть его любовь.

— Ого! — сказал он. — Оглохла ты, что ли? Не слышишь, а? Тем лучше. Терпеть тебя не могу. И себя ненавижу за то, что был дураком, взвалил себе на спину такую обузу ради удовольствия втоптать ее в грязь, когда вздумается! А теперь дела у меня пошли так, что я мог бы жениться на ком угодно. И то не хочу, лучше быть холостяком. Мне бы и надо остаться холостяком, и приятели у меня такие! А вместо того я прикован к тебе, как к колоде. Ну! Чего ты суешься со своей постной рожей, когда я прихожу домой? Неужто мне и забыть про тебя нельзя?

— Как поздно! — сказала она веселым тоном, отворяя ставни после некоторого молчания. — Белый день на дворе, Джонас!

— Белый день или черная ночь, какое мне дело? — был любезный ответ.

— И как эта ночь прошла быстро! Я вовсе не устала дожидаться, ничуть.

— Попробуй еще раз меня дожидаться, посмей только! — проворчал Джонас.

— Я читала всю ночь, — продолжала она. — Начала, когда ты ушел, и читала, пока ты не вернулся. Очень странная история, Джонас! И правдивая, так говорится в книге. Я расскажу тебе завтра.

— Правдивая, да? — злобно сказал Джонас.

— Так говорится в книге.

— А было там что-нибудь про человека, который решил укротить свою жену, сокрушить ее дух, обуздать ее прав, раздавить все ее капризы, как орехи… может, и убить, почем я знаю? — допытывался Джонас.

— Нет, ни слова, — быстро ответила она.

— Ага! — возразил он. — Вот это так будет правдивая история, и очень скоро, хоть в книге ничего на этот счет не говорится! Врет твоя книга, я вижу. Подходящая книга для такой лгуньи. Но ты ведь глуха. Я и забыл.

Опять наступило молчание, и мальчик стал уже уходить, крадучись, когда услышал ее шаги наверху и остановился. Она подошла к Джонасу, заговорила с ним ласково, сказала, что полагается на него во всем, будет всегда спрашивать его и делать, как он захочет, и что они еще могли бы быть очень счастливы, если б только он был с ней поласковее. Он ответил проклятием и…

Неужели ударом? Да. Пусть суровая правда свидетельствует против подлого негодяя — ударом!

Ни сердитых криков, ни громких упреков. Даже ее плач и рыдания звучали приглушенно, так как она прижалась к нему. Она только твердила в сердечной муке — как он мог, как он… мог! — а остальное заглушили слезы.

О женщина, возлюбленная дщерь господня! Лучшим из нас следует быть снисходительным к твоим ошибкам, хотя бы ради той пытки, какую придется тебе терпеть, свидетельствуя против нас в день Страшного суда!