БОЛЬШОЙ РЕБЕНОК

Не приходило ли кому-либо из наших читателей в голову, что нельзя считать удовлетворительным такое состояние общества, при котором в году одна тысяча восемьсот пятьдесят пятом возможна Комиссия народных представителей, публично и торжественно обсуждающая, следует ли предоставить народу право во дни воскресного отдыха посещать свои скромные трактиры и чайные? Не чудится ли тем, к кому мы здесь обращаемся и кто даст себе труд поразмыслить минуту над поставленным нами вопросом, не чудится ли им нечто чудовищное и унизительное в самом существовании комиссии, занимающейся подобным расследованием — в нашей стране, в наше время?

Что касается нас, мы можем ответить не раздумывая. Этот всенародный позор вызывает у нас стыд и возмущение.

Все это было бы просто смешно, если бы в этом не было клеветы на изнуренный работой, задавленный налогами и тем не менее добродушнейший и терпеливейший народ. Давно пора понять, что он заслужил лучшего с собой обращения. В разгаре лета вдруг собирается комиссия, которая самым серьезным образом начинает допытываться, можно ли смотреть на английский народ иначе, как на шайку пьяниц и нарушителей общественного порядка, состоящих на учете в полиции? Лорды и джентльмены, лорды и джентльмены! Неужели затем лишь приблизились мы настолько к Утопии — после долгих странствий по темным и кровавым дорогам английской истории, — чтобы заниматься такими пустяками? Неужто нет ничего иного — дома, либо за морями, видимого простым глазом, либо сокрытого от взоров — ничего такого, что указывало бы нам на другие, более благородные цели?

Существует два института, замечательных как своим невежеством в отношении всего, что касается народа, так и своим постоянным вмешательством в его дела. Первый институт — это палата общин, второй — маньяки. Члены парламента и маньяки совместными усилиями изводят столь возлюбленный ими народ, не давая ему поднять голос в свою защиту. Всякий, кто обладает здравым смыслом, умеет войти в положение другого и наделен самой обыкновенной наблюдательностью (члены парламента и маньяки, разумеется, исключаются), вероятно, уже несколько месяцев назад понял совершенную нелепость того, чтобы народ согласился терпеть лишения и неудобства, которыми ему грозят воскресные ограничения, введенные и последнее время. Сколько раз мы, пишущие эти строки, предупреждали десятки членов парламента и маньяков, сколько раз предупреждали их и другие, о том, что мера, которую они в своем дремучем невежестве одобрили, никуда не годится! Члены парламента и маньяки не верили нашим предостережениям или не внимали им. Чем это все кончилось, мы знаем и расхлебываем по сей день.

Положим, маньяки на то и маньяки, чтобы взбираться на кафедры и под влиянием своей единственной, кособокой мании коситься на публику и молоть вздор. Но члены-то парламента о чем думают — почему они танцуют под дудку маньяков? В самом деле — почему? Не потому ли, что для них народ — понятие отвлеченное: Большой Ребенок, на которого надо хмуриться во время съезда мировых судей, которого следует тетешкать и трепать по щечке во время выборов, но воскресеньям ставить в угол, в праздники выносить на улицу, чтобы он мог поглазеть на карету, в которой везут королеву, а остальное время — от понедельника до субботы — держать, так сказать, под розгой, как школьника? Не потому ли, что народ представляется им непременно этаким младенцем с большой головой, которого надо то приласкать, то пожурить, то побаюкать, то припугнуть «букой». то поцеловать, то выпороть, а главное — не выпускать из пеленок, чтобы сам он ножками никуда, ни-ни! Не потому ли, а? Осмелимся ответить на этот вопрос утвердительно.

Неужели члены парламента и маньяки полагают, что эго поняли мы одни? Неужели они могут хотя бы на мгновение усомниться в том, будто предмет их капризных ласк и немилостей не видит, что из него делают большого ребенка, что он не возмущается этим, и что он не начнет наконец брыкаться, не встанет на ноги, не натворит бед?

В самый первый месяц существования этого журнала мы указали на целый отряд маньяков, именуемых тюремными священниками, которые овладели тюрьмами и откровеннейшим образом награждали порок, поощряли лицемерие и ставили отчаянных головорезов в пример. Маньяки делали что хотели, а члены парламента их поддерживали; теперь же любимчики этих маньяков укрепляют свою армию с помощью самых отпетых преступников. Считается, что на Большого Ребенка, в целях просвещения коего мы и печатаем настоящую статью, реальные факты решительно никакого влияния не имеют, ибо он пребывает в полнейшем невежестве относительно их. И вот, в Вестминстере каждый вечер Достопочтенный Джентльмен, представитель от такого-то округа, и просто Почтенный Джентльмен, представитель от другого округа, схватываются друг с другом к безграничному восторгу своих сторонников, взирающих на эту арену петушиных боев. После этого премьер-министр, излив для начала все личные обиды, какие накипели на его благородном сердце, переходит к шуткам и остротам, припасенным на этот день, и, так ничего и не сказав, а сделав и того меньше, заключает стереотипным, предназначенным главным образом для ушей Большого Ребенка, призывом к энергичному ведению войны и справедливому и почетному миру. Предполагается, что младенец слышит сии слова впервые, и не умиляться им было бы столь же неприлично, как не знать катехизиса. Засим представитель Такого-то округа и представитель Другого округа, Благородный Лорд и прочие члены почтенной палаты расходятся но домам и ложатся спать в искреннем убеждении, что своими словами они убаюкали Большого Ребенка!

Рассмотрим теперь, как обращаются с нашим несчастным младенцем на этом следствии, посвященном его воскресному питью и ядению, следствии, похожем по своей бессмыслице на детский стишок, а по логике напоминающем Бедлам.

Идет суд над Большим Ребенком. В коридоре громко скрипнули сапоги. Силы небесные, это ведь шествует официальное лицо! Вот свидетель так свидетель! Мистер Гемп, вы как будто в течение известного количества лет состояли в няньках при Большом Ребенке? — Состоял. — Вы «имели возможность досконально изучить его нравы? — Имел. — В качестве судьи в полицейском суде? — Да, в качестве судьи в полицейском суде. (Движение в зале.) — Скажите, мистер Гемп, считаете ли вы допустимым, чтобы работник, приказчик, клерк и тому подобное, ездил по воскресеньям в Хэмпстед или в Хэмптон Корт со всей своей семьей, посещал вместе с ней трактиры, где посетителям дают пиво и джин с водой? — Такое положение вещей я считаю совершенно недопустимым. Разъясните, пожалуйста, суду, на чем вы основываете свое мнение, мистер Гемп? — Извольте. Я основываю свое мнение на многолетнем знакомстве с полицейским участком, где мне пришлось быть свидетелем множества случаев пьянства. Подавляющее число жалоб, поступающих в наш полицейский участок, составляют жалобы на людей, принадлежащих к низшему сословию, которые, находясь в состоянии опьянения, перестают отвечать за свои поступки. — Не можете ли вы привести какой-нибудь случай, мистер Гемп? — Я могу указать на пример Слоггинса. — Вы имеете в виду человека со сломанным носом и синяком под глазом, который ходит с бульдогом? — Точно так. — И часто к вам поступают жалобы на мистера Слоггинса? — Беспрерывно и, можно сказать, постоянно. — Особенно по понедельникам? — Вот именно. Особенно по понедельникам. — И из этого вы заключаете, что по воскресным дням следует препятствовать доступу работников в пивные, тем паче в предместьях? — Самым решительным образом. (Мистер Гемп удаляется под одобрительный гул.)

Непослушный ребенок, внемли преподобному Синглу Суоллоу!

— Мистер Суоллоу, вы не отрицаете, что пользуетесь доверием воров и прочих правонарушителей? — Я имею счастье полагать, что являлся недостойным объектом неограниченного доверия сих лиц. — И они признавались вам в том, что нередко напивались пьяные? — Нет, не пьяные, я хотел бы объясниться. В простоте душевной они свое состояние определяли словом «выпивши». — Но это взаимозаменимые слова? — Я полагаю, что так; вместе с тем я просил бы оказать снисхождение к моей слабости и дозволить мне в дальнейшем пользоваться именно тем выражением, которое столь непосредственно вырвалось из груди, исполненной раскаяния. — И у вас есть основания, мистер Суоллоу, полагать, что чрезмерное злоупотребление… э…» выпивкой и являлось причиной совершенных ими преступлений? — О да! Безусловно. — И вам неизвестны никакие иные причины, побудившие их к преступным действиям? — Они сами мне говорили, что затруднились бы назвать иные, сколько-нибудь достойные внимания причины. — Знакомы ли вы с человеком по фамилии Слоггинс? — О да! Слоггинс вызывает у меня живейшее участие. — Считаете ли вы возможным поделиться какими-либо сведениями, почерпнутыми из беседы со Слоггинсом относительно состояния, определяемого словом «выпивши»?

— В течение восьми месяцев, находясь в одиночном заключении, Слоггинс со слезами на глазах сообщал мне каждое утро, и притом всегда в одно и то же время, а именно в одиннадцать часов пять минут, что в тюрьму его привел обычай пить ром, разбавленный водой, в патентованном заведении, именуемом, по собственному его выражению, «Крысоловом». Он не уставал повторять, что, по его мнению, следовало бы арестовать хозяина, хозяйку, их малолетних детей и мальчика на побегушках. — Не вы ли предложили смягчить ему наказание и сократить срок его заключения? — Да, я. — Где он находится в настоящее время? — Если я не ошибаюсь, в Ньюгете. — Вам известно, за что? — Только понаслышке — он как будто имел слабость уступить соблазну и свернуть шею торговке овощами. — Где его взяли за последний проступок? — В «Крысолове», в прошлое воскресенье. — Я полагаю, что излишне спрашивать вас, мистер Сингл Суоллоу, считаете ли вы желательным закрытие всех пивных в воскресные дни? Совершенно излишне.

Сложи свои ручки, непокорное дитя, и выслушай теперь преподобного Темпла Фарисея, который подъехал в своей карете к дверям Комиссии, чтобы дать тебе характеристику, которая тебя несколько озадачит!

— Мистер Темпл, вы исполняете должность священника в обширном приходе, именуемом «Верблюд и Игольное Ушко», не так ли? — Да. — Будьте любезны, расскажите, как обстоят дела у вас в приходе по воскресным дням? — Из рук вон плохо. Наш церковный двор граничит с лугами. И вот в жаркие дни, когда приходится держать окна открытыми, мне видно с моего места, как люди… прогуливаются! Мне даже случалось слышать смех. А до ушей моего помощника (весьма прилежного и благонравного молодого человека) доносился даже свист; впрочем, я не стану утверждать, что сам лично свист этот слышал. — Много ли прихожан посещают вашу церковь? — Нет. Те, кто платит за постоянные места, не дают повода жаловаться. Но вот бесплатные скамьи по большей части пустуют, и это тем достойнее сожаления, что общее число прихожан и так невелико. — Проходит ли вблизи вашей церкви железная дорога? — К великому моему сожалению, проходит, и уши мои улавливают шум проносящихся мимо поездов даже тогда, когда я читаю проповедь. — Неужели вы хотите сказать, что они не замедляют хода из уважения к вашей проповеди? — Ничуть. — Нет ли чего еще поблизости от вашей церкви, на что вам угодно было бы обратить внимание Комиссии? — На расстоянии полуторы мили и сорока девяти с половиной футов (я дал распоряжение причетнику измерить дистанцию в точности) имеется общедоступная чайная в саду под названием «Зеленый уголок». В погожий воскресный вечер сад этот наполняется народом. Там можно наблюдать ужаснейшие сцены. Люди курят трубки; пьют спиртные напитки, разбавленные горячей водой; едят креветок; поглощают моллюсков; глотают чай; шумно открывают бутылки с шипучим лимонадом. Там можно увидеть девиц, прогуливающихся с молодыми людьми, молодых людей с девицами, супругов с их малолетними детьми; корзинки, узлы, тележки, плетеные колясочки — словом, все, что только есть на свете низменного. А к вечеру вся эта толпа идет через луга домой, и смутный говор, оживленные голоса, которые доносятся до моих ушей даже тогда, когда я нахожусь в дальнем конце своей столовой (тридцать восемь футов на двадцать семь), производят чрезвычайно удручающее впечатление. Я полагаю, что «Зеленый уголок» несовместим с общественной нравственностью.

— Не слыхали ли вы, чтобы карманные воры посещали названное вами заведение?

— Как же! Мой причетник сообщил мне, что однажды шурин его дяди, торгующий корабельными товарами, отправился туда с целью наблюдения испорченных нравов и по возвращении своем домой не досчитался носового платка в кармане. Местные насмешники утверждают, что он был один из тех, кто потерял свой платок в соборе св. Павла во время последней проповеди епископа лондонского. Я хотел бы опровергнуть это: я близко знаком с вышеозначенными лицами — все это люди почтенные. — Большая часть обитателей вашей округи трудится всю неделю, не так ли? — Насколько мне известно, это так. — С утра и до вечера? — Так говорит мне мой помощник. — А в жилищах их тесно и душно? — Думаю, что да. — Где бы вы советовали им проводить воскресные дни, если доступ в «Зеленый уголок» будет для них закрыт? — В церкви, разумеется. — А после церкви куда им деваться? — Право, это уже их дело, а не мое.

Жестокосердый младенец, залейся горючими слезами при появлении следующего свидетеля! Вот он стоит понурив голову и бьет себя кулаком в грудь. «Величайший пьяница в прошлом», — так он отрекомендовался. Когда он напивался пьян, это был сущий дьявол — а напивался пьяным он всегда. Теперь же он в рот не берет спиртного и лучезарен, как ангел. И за то, что человек этот жадностью своей уподоблялся гиене или какому-нибудь другому непристойному зверю, оттого, что он не знал меры и впадал в злоупотребления, за это, о крупноголовое дитя, тебя будут мерить по его мерке; за его прегрешения тебя поставят в угол навеки.

Тень Джона Бэньяна, это ты привела в зал заседаний мистера Маньяка Патриарха! Дитя мое, закрой свои глазки скорее и посыпь головку пеплом из ближайшей кучи золы, ибо дни твои сочтены!

— Мистер Маньяк Патриарх, вы много времени уделили изучению пьянства?

— Чрезвычайно много.

— Примерно сколько лет?

— Семьдесят.

— Мистер Маньяк Патриарх, приходилось ли вам когда-либо бывать в Уайтчепле?

— Миллион раз.

— Не приходилось ли вам при виде сцен, которые разыгрывались у вас на глазах, проливать слезы?

— Приходилось. Океаны слез!

— Мистер Маньяк Патриарх, продолжайте, пожалуйста, ваши показания.

— Извольте. Один я, собственно, и в состоянии пролить свет на это дело. Единственный осведомленный в этой области человек — это я. Не путайте меня с остальными. Все они — самозванцы. Я — первый и единственный. Рассказывают, будто кто-то, кроме меня, заглядывал в эти трясины отчаяния и пытался спасти тех, кто в них увяз. Не верьте. Подлинно только то, что скреплено моей собственноручной подписью. Никто не оплакивал горести и пороки низшего сословия, кроме меня. Никто не думал о них так непрестанно, как я, во сне и наяву. Пусть никто и не пытается вытащить несчастных пьянчужек из этой трясины и поставить их на ноги. Никто, кроме меня, не знает, как за это взяться!

— Как по-вашему, можно ли считать, что народ испытывает истинную потребность в пиве либо вине?

— Разумеется, нет. Я-то знаю, и я вам говорю, что такой потребности нет и не существует.

— Тогда считаете ли вы, что для народа было бы лишением потерять доступ к пиву и спиртным напиткам?

— Конечно, нет. Я-то знаю, и я вам говорю, никакого лишения!

Вот так-то и расправляются с нашим Большим Ребенком. Решено — как членами парламента, так и маньяками, что он не способен разобраться ни в чем и что ему никогда не раскусить произвольный характер этих дурацких выводов. То, что целый народ — смирный, вежливый, благоразумный народ, чей здравый смысл и добродушие вызывают восхищение непредубежденных иностранцев, а также любовь и уважение тех соотечественников, которые имеют мужество доверять ему, быть с ним откровенный, то, что целый народ судят по отдельным подонкам, вышедшим из его среды, что целый народ заставляют быть в ответе за этих подонков, наказывают его за этих подонков, — есть возмутительнейшая несправедливость, дичайшая нелепость, и те, кто придерживаются этого принципа, проявляют полнейшее невежество относительно свойств английского ума и характера. Когда подобное невежество проявляют маньяки, это еще полбеды; но вот когда их начинают поддерживать члены парламента — дело становится серьезным. Ибо, если они не в состоянии понять Народ, для которого издают законы, если они так злостно недооценивают его, какая же возможна гармония между членами парламента, Народом и законами, раз они представляют собой столь запутанный клубок противоречий?

Нам, как, впрочем, и всем порядочным людям вообще, совершенно незачем идти в Вестминстер либо еще куда, чтобы метать громы против невоздержанности. Нам она ненавистна, мы бы близко не подпустили ее к себе; если бы мы могли представить, что эта отвратительная привычка может когда-либо в будущем омрачить существование самого любимого из наших детей, мы предпочли бы, чтобы он умер тут же, в самом расцвете своей младенческой красы. Сдерживайте негодяев, ради бога, и всеми возможными способами — но только не карайте, не вяжите, не порочьте трезвый, трудолюбивый, умеренный в своих потребностях, благопристойный в развлечениях, в поте лица своего трудящийся рабочий народ! Добродетельные малайцы из палаты лордов или Эксетер-Холла, которые предаются разгулу, не менее противны нам, нежели порочные малайцы из матросских меблированных комнат в Розерхайде. Ни в том, ни в другом случае мы не потерпим, чтобы нам всаживали нож в спину, и утверждаем, что никто, к какой бы разновидности маньяков он ни принадлежал, не имеет права бросаться с ножом на мирных граждан и причинять им увечья. И наконец мы смиренно просим позволения заявить со всей энергией, какая нам присуща, что Народ — поистине нечто большее, нежели Большой Ребенок; что он достиг того возраста, когда отличают пустые звуки от осмысленных слов; что побрякушек ему не нужно; словом, что Большой Ребенок растет и что мерку с него следует снимать соответственно росту.