МЫСЛИ ВОРОНА
ИЗ «СЧАСТЛИВОГО СЕМЕЙСТВА»

Я не намерен этого терпеть, да и с какой стати?

Один раз изложив свои горести на бумаге, я решил продолжать в том же духе. У вас, людей, есть поговорка: «Если меня и за ягненка повесят, так уж лучше я украду целую овцу». Ну и очень хорошо: если у меня может случиться недоразумение с нашим хозяином из-за десяти листиков бумаги, так уж лучше я испишу их сотню. Итак, начали!

Хотел бы я знать, кто такой Бюффон. Что он не был птицей, я хоть сейчас присягну. А в таком случае, что он мог понимать в птицах — и особенно в воронах? Он делает вид, что ему известно о воронах все. Но откуда? Был тот, от кого он почерпнул свои сведения, вороном? Ну, уж нет! Еще не родился ворон, который стал бы вот так откровенничать — почитайте-ка историю, и вы сами в этом убедитесь.

Каждую субботу в наше заведение является поглазеть на нас школьный учитель в порыжелых черных панталонах и приводит с собой кучу мальчишек. Он им все уши прожужжал Бюффоном. Вот откуда я знаю, что говорит Бюффон. Очень вежливый человек ваш Бюффон, да и вы все вместе взятые очень вежливые люди, это уж будьте уверены.

С чего вы взяли, что я пронырлив и нагл, что я всюду сую свой нос, что я дразню собак и гоняю их, что я безобразничаю на птичьем дворе и что я, не жалея усилий, обхаживаю кухарку, дабы войти к ней в милость? Вот что болтает ваш приятель Бюффон, а вы ему и поверили! И с чего вы взяли, что я «обжора по природе и вор по привычкам»? Да ведь тот самый мальчишка, которому это было сообщено с должной ссылкой на Бюффона, в эту самую минуту, пяля на нас сквозь сетку глаза, поглаживал в кармане чужой волчок, а сам чуть дышал, объевшись пудингом.

Я вам одно скажу. Вот у вас хватает совести писать всяческие историйки про нас, и решать, какими мы должны быть, а какими — не должны, и наделять нас всякими кличками. А как вы думаете, в каком виде предстанете вы сами, если мы вздумаем пописывать историйки про вас? Скажу не хвастая, мне кое-что известно о цирке Астли, недаром же я прожил несколько лет в тамошних конюшнях. Черт побери! Послушали бы вы, что говорили лошади после представления, так не мнили бы о себе столько!

Не подумайте, что я восхищаюсь Кошкой. Я ею вовсе не восхищаюсь. Вернее сказать, я питаю к ней личную вражду. Но, будучи обречен вести подобную жизнь, я порой снисхожу до беседы с ней, и как-то спросил, каково ее мнение на ваш счет. Перед тем, как поселиться здесь, она проживала у старой и богатой дамы, приходившейся теткой множеству племянников и племянниц. Так, по словам Кошки, она там такого насмотрелась, что не понимает, как у вас хватает наглости обвинять Кошку в лукавстве и себялюбии.

Значит, я, по-вашему, не жалея усилий, обхаживаю кухарку, вот как? Уж вы-то, конечно, ни на что подобное не способны, а? Среди вас не найдется ни одного политического деятеля, который, не жалея усилий, обхаживал бы министра, э? Ни одного священника, усердно обхаживающего епископа? Гм! Ни одного блюдолиза, усердно обхаживающего вельможу? Ой ли? У вас, значит, нет ни прислужничества, ни искательства, ни погони за выгодным местечком, ни лакейства во имя золотых и серебряных жезлов? Ну, совсем ничего такого? Короче, у вас нет излишка в кухарках, которых вы все усердно обхаживаете, подбираясь к общему пирогу? Да уж конечно. Это вы предоставляете воронам.

Ваш приятель Бюффон, да и многие другие из вас, любит живописать нашу натуру, не жалея красок. А хотите послушать, каковы ваши собственные нрав и терпеливость? Спросите Собаку. О том, как вы никогда не перегружаете, никогда не бьете усердного работника? Спросите приятеля моего шурина Верблюда в Зоологическом саду. О том, как вы вознаграждаете верных слуг за долгую службу? Жаль, что я не могу отослать вас к последней лошади, которой мне довелось пообедать (эх, и жестка же она была!) на живодерне в Тэттл Бридж. О том, как вы из кротости никогда не пускаете в ход палку? Погодите, вот скоро выйдут мемуары Осла!

Вы, как погляжу, любите насмехаться над Попугаем. Я сам попугаев недолюбливаю. Мне не нравится попугаичий голос — хрипотцы в нем не хватает. И попугаичья ливрея мне противна — для одежды приличен только черный цвет. Мне приятней закусить попугаем, чем смотреть на него. Куда приятней. Но ведь вы-то смеетесь над попугаем потому, что он без конца твердит одно и то же, а вам не кажется, что вы тут над собой смеетесь? Вам когда-нибудь приходилось слышать, как глава кабинета, когда заходит речь о каком-нибудь вопиющем злоупотреблении или непростительной ошибке, известной всей стране, вдруг начинает заверять достопочтенных членов палаты, что самому ему ничего об этом не известно, но что все необходимые справки будут немедленно наведены? А вы слышали, как судья, ужасаясь неизбывному невежеству какого-нибудь бедняка-преступника, заявляет, что это из ряда вон выходящий случай и что он просто ушам своим поверить не может — хотя всю свою жизнь он мог бы у самых стен своего дома наблюдать десятки тысяч столь же прискорбных исключений? Да слышали ли вы в вашей среде что-либо равное попугаичьему повторению таких слов, как «конституция», «родина», «служение обществу», «самоуправление», «централизация», «противуанглийский», «капитал», «равновесие сил», «капиталовложения», «хлеб», «права рабочих», «заработная плата» и так далее? Слышали ли вы что-либо подобное? Нет! Само собой разумеется, никогда не слышали.

Но вернемся к этому вашему Бюффону. Он находит, что мы, вороны, на редкость странные существа. Мы обладаем такими замечательными чертами характера, что просто не верится. «Монета, чайная ложечка или кольцо, говорит он, — неминуемо соблазняют их. Побуждаемые алчностью, они исподтишка хватают подобные безделки и, если за ними не следят, утаскивают их в свой излюбленный тайник». Просто удивительно!

Вам когда-нибудь приходилось слышать о местечке, которое зовется Калифорнией? Мне вот приходилось. Говорят, туда со всех концов света набрались какие-то твари: они роются в земле, полощутся в воде, болеют, линяют, живут в нужде и страхе, голодают, умирают, гибнут, убивают друг друга — и все ради чего? Ради монеток, которые им хочется утащить в свой излюбленный тайник. Воронье они, все до единого. Ни одного человека среди них днем с огнем не сыщешь, так-то.

Вы когда-нибудь слышали о железнодорожных акционерных компаниях? Я-то слышал. Вот когда мы себя показали — мы, пернатые создания, обладатели уютных гнездышек! Как мы все с ума сходили из-за таких компаний! Как мы все, до единой птицы, от орла до воробья, падали ниц перед таким вот огородным пугалом и поклонялись ему во имя любви к клочкам бумаги, сыпавшимся из его грязных карманов! Если бы оно не прогнило насквозь и не рассыпалось, мы лет через десять, того и гляди, наградили бы его титулом! А подите вы вместе с вашим Бюффоном и не морочьте мне голову своими разговорами.

«Ворон не довольствуется похищением припасов из кладовой или погреба (вот вам опять ваш Бюффон!). Нет, он покушается и на более драгоценную добычу, от которой ему нет ни радости, ни проку». Как вы должны этому дивиться, вы, люди, — даже больше, чем та Кошка, которая жила у богатой старухи!

Нет, я этого терпеть не намерен. Не выйдет по-вашему! Раз люди пишут о воронах, то и вороны будут писать о людях — я уж об этом позабочусь. Ну, хоть не вороны, а Ворон — а точнее сказать, я сам. Я напишу все, что о вас думаю. А если подвернется удобный случай и выпадет досужая минутка, я составлю вашу естественную историю. Вы любите поговорить о возложенных на вас высоких миссиях. Так вот это будет моей миссией. Как она вам понравится?

Я с благодарностью воспользуюсь сведениями, сообщенными мне любым животным, кроме подобных вам; все птицы, звери и рыбы, если они того пожелают, могут содействовать мне в исполнении моей миссии. Я намекнул об этом Кошке, сообщил об этом Мыши и попросил об этом Собаку. Когда я говорю об этом Сове, она покачивает головой и выражает сомнение. Но когда же это она не покачивала головой и не выражала сомнения? Выступая публично, она только и делает, что покачивает головой и выражает сомнение. И ведь, кажется, она из-за этого нажила себе немало неприятностей за те долгие годы, пока гнездилась в Канцлерском суде. Но отвыкнуть от этого она никак не может. И ничего другого от нее не добьешься.

Да, кстати о миссиях! Жена нашего Хозяина тоже обзавелась миссией! Она уверилась, что жить не может без права голосовать на выборах, без права выставлять свою кандидатуру в парламент, — а также, если не ошибаюсь, без права получать офицерские чины в армии и флоте. Она вдруг открыла, что ей вовсе незачем быть утешением жизни нашего Хозяина и пленять его своей отрешенностью от грубого торгашества мира мужчин; наоборот, она почувствовала, какое это низкое тиранство — ждать от нее, чтобы она была светлой феей его домашнего очага, — и помышляет теперь только о произнесении речей. Такова новая миссия Жены нашего Хозяина. Ну, какая Голубка способна на подобную нелепость? Она-то знает, в чем ее истинная сила.

Вы чванитесь своим даром речи, но к чему вам слова, коли вы не можете найти им применение получше? Вы же только и делаете, что вечно заводите из-за них свары. А не пора ли вам подумать о вещах более существенных? По-моему, у вас есть священная заповедь, не позволяющая вцепляться друг другу в глотку из-за простых слов. Вы ведь ее почитаете, не так ли?

Право, меня на моей жердочке в Счастливом Семействе и то совсем оглушили слова. В зверинце, перед тем, как меня продали, я все думал, что хуже павлиньего крика ничего быть не может, но уж лучше двадцать павлинов, чем один Горэм и Тайный совет. В пылу своих словесных потасовок вы забываете о зрителях. Но если бы вы слышали то, что мне приходится слышать на моей людной улице, вы перестали бы поднимать такой шум и позволили бы большинству спокойно во что-то верить. Вы перегибаете палку, уверяю вас.

Что же удивительного, если Попугай набирается разных слов и начинает ими забавляться? Какое другое занятие может он себе найти? Ведь нет ни нуждающихся попугаев, ни неграмотных попугаев, ни попугаев-иностранцев, пребывающих в заразном состоянии мятежа, ни попугаев, которым грозила бы моровая язва, ни гнусных трущоб, населенных нищими попугаями, ни попугаев, требующих, чтобы их скорей-скорей отправили за моря. А вот среди вас!..

Ну-с, повторяю: я более не намерен этого терпеть. Покорное приятие несправедливости недостойно Ворона. Я испускаю карканье восстания и призываю Счастливое Семейство сплотиться вокруг меня. Вы, люди, много лет делали, что хотели. Но теперь вы услышите о себе кое-что новенькое.

Я обнаружил, что прошлые мои записи исчезли из уголка, где я их припрятал. Я грешным делом заподозрил Скворца, но он говорит: «Клянусь честью!» Если они попали к мистеру Роуланду Хиллу, он воздаст мне должное и куда больше, чем вы воздавали ему за последнее время! — или я в нем ошибся.

Эгей!

Вы никак не хотите позволить, чтобы я приступил к составлению вашей Естественной истории, а? Вам непременно нужно что-нибудь вытворить, чтобы отвлечь мое внимание. Вот теперь вы затеяли свару с гробовщиками! Уж не знаю, до чего вы еще можете додуматься.

Фу! Долго же вы, милейшие, выбирали время, чтобы наконец решить, собираетесь ли вы и дальше терпеть подобное надувательство. «Исполнение» похорон, подумать только! Мне доводилось слышать об исполнении всяких штук учеными собаками и кошками, учеными козлами и мартышками, учеными пони, белыми мышами и канарейками, но, признаюсь, «исполняющие» пьяницы, которые пьют без передышки в честь ваших дорогих умерших и добрую половину из вас втягивают в долги на целый год, — дальше ехать некуда! Ха-ха!

На днях по соседству с нашим заведением «взял да и помер» (как выражается жена нашего Хозяина) какой-то человек. Клянусь клювом, во время похорон я чуть с жердочки не свалился, до того вы меня рассмешили!

Перышки мои! Ну и зрелище это было! В жизни не видел, чтобы Сову так пробрало. Очень все это ей понравилось.

Перво-наперво явились два разодетых господина — они делали вид, будто трезво смотрят на вещи, только это у них не получалось, — и встали по обеим сторонам двери. Стояли они там уж не знаю сколько часов, держа в руках костыли, обмотанные черным сукном, отпускали шуточки по адресу входящих внутрь и наполняли наше заведение напротив таким крепким ароматом рома с водой, что Морская Свинка (голова-то у нее слабая) через десять минут была уже пьяна в стельку. Вы очень гордитесь своей принадлежностью к роду человеческому. Ха-ха! Два приличных грача проделали бы все это куда лучше.

Потом, глядь, подъезжает катафалк и за ним две кареты четверней: а на катафалке, и на каретах, и на лошадиных головах качаются плюмажи столько-то за прокат каждого перышка: и все это, и даже лошади, укрыто черным бархатом, так что и не разобрать, что где. И как будто перьев еще не хватало, один участник процессии тащит их на голове целый поднос, точно итальянец-лотошник свои гипсовые бюсты; еще в этой процессии было человек двадцать пять, а то и тридцать (и у всех лица так и лоснились после обеда с обильными возлияниями) с черными шарфами и лентами на шляпах; а в руках они несли что-то вроде складных удочек и так волочили ноги по грязи, что я чуть не задохнулся от хохота. А «Содержатель черной конюшни» (он сам себя так называет), у которого нанял лошадей и карету гробовщик, у которого их нанял галантерейщик, у которого их нанял плотник, у которого их нанял приходский клерк, у которого их нанял причетник, у которого их нанял маляр-стекольщик, который устраивал похороны, выглянул из окна трактира на углу, покуривая трубку, и сказал — я это сам слышал: «Такой кортеж, что любо-дорого, и все как у приличных людей». Такой кортеж! Да если взять напрокат маскарадные костюмы по два шиллинга шесть пенсов штука и окунать их в чан с ваксой, вид будет такой же торжественный и обойдется это куда дешевле!

Вы думаете, я вас не знаю? Зря думаете. Но если вы так думаете, я, пожалуй, скажу вам то, что знаю. Есть у вас силы снести это? Ну, так слушайте. Содержатель черной конюшни прав. «Как у приличных людей» — вот где корень всему.

Полагаю, вы не станете этого отрицать. Полагаю, вы не будете убеждать меня, что причина этой смехотворной церемонии — не ваше желание, чтобы все было «как у приличных людей». Я ведь знаком с Вороном, проживающим на соборной колокольне, который не раз слышал вашу заупокойную службу. Я ведь знаю, что вы всегда начинаете ее словами: «Нагими пришли мы в этот мир и нагими покидаем его». Я ведь знаю, что вы, мерзко глумясь над этими словами, тащите взятые напрокат бархат, перья, шарфы и прочую мишуру к самому краю могилы, а потом вас обирают до нитки (так вам и надо!), потому что вы желаете, чтобы все было «как у приличных людей».

А? Сами подумайте. Маляр-стекольщик является получить заказ на похороны, каковой он собирается передать причетнику, который собирается передать его клерку, который собирается передать его плотнику, который собирается передать его галантерейщику, который собирается передать его гробовщику, который собирается разделить его с содержателем черной конюшни. «Катафалк четверней, сэр?» — спрашивает он. «Нет, достаточно будет и пары». — «Изволите ли видеть, сэр, когда мы хоронили мистера Грэнди, проживавшего в доме двенадцать, лошадок было четыре, сэр; это я так, к слову». — «Ну, пожалуй, можно и четыре». — «Благодарю вас, сэр. И, скажем, две кареты четверней, сэр?» — «Нет, парой». — «Вы уж извините меня, сэр, но соседи удивятся, если в катафалк будет заложена четверка, а в кареты только по паре. Уж если мы в один экипаж запрягаем четверку, то и в остальные тоже». «Ну, хорошо, пусть чертверней». — «Благодарю вас, сэр. И само собой, перья?» — «Нет, перьев не надо. У них такой нелепый вид». — «Будет исполнено, сэр. Так, значит, без перьев?» — «Без». — «Будет исполнено, сэр. Конечно, можно и без перьев, только так обычно не делается, если уж кареты четверней и катафалк тоже. Мистера Грэнди мы хоронили с перьями — это я так, к слову, сэр, — и если перьев не будет, как бы миссис Грэнди не сочла это странным». — «Хорошо, хорошо. Пусть будут перья!» — «Благодарю вас, сэр», ну, и так далее.

И не всеми ли этими «и так далее» в этом самом черном из черных дел вы обязаны миссис Грэнди и «приличным людям»?

Наверное, вы обо всем этом задумывались? Наверное, вы поразмыслили над тем, что делаете и что уже сделали? Когда вам приходится читать о балагане, который устраивают на деньги похоронных обществ, вы не пытались сообразить, почему вообще появились похоронные общества? Вы отлично понимаете — вы, люди состоятельные, обязанные подавать благой пример, — что не только узаконили бессмысленные траты, но и совсем сбили бедняков с толку во всем, что касается погребения, научив их подменять уважение к усопшим и горе большими расходами и показной пышностью. Вы знаете все, за что вы ответственны, вы, приличные люди? Очень приятно это слышать.

Если не ошибаюсь, только обезьяны способны на рабское подражание, не так ли? А вы лишь следуете благим примерам. И сияете отраженным светом. Как миссис Грэнди — недаром она умеет бросить тень на человека, не правда ли? Какие это животные роют неглубокие ямы в местах скопления себе подобных, кладут в них своих покойников, чуть прикрывая их землей, а затем по-дурацки заражаются от своих покойников и мрут тысячами? Коршуны, наверное. Если не ошибаюсь, вы называете коршуна стервятником? Мне он не кажется чересчур приятным, но я что-то не видел, чтобы он вытворял подобные мерзости.

Мой высокочтимый друг Пес — я называю его высокочтимым другом в вашем парламентском смысле, ибо терпеть его не могу, — трижды поворачивается на месте, прежде чем улечься спать. Я спросил его, зачем это он. Он ответил, что не знает, но так уж всегда делается. А вы знаете, почему у вас повелось, чтобы участник процессии нес на голове поднос с перьями? Ну, скажите-ка. Ведь вы хвастливое племя. Покажите же, что вы умнее пса, и объясните мне, в чем тут дело.

И еще одно: я мало кого люблю из людей, но гробовщиков я люблю. Все, что я говорю в осуждение вам, к ним не относится. Они так хорошо вас изучили, что я считаю их вроде как воронами. Они убеждены, что вы «приличные люди», и уже ни перед чем не останавливаются. Они уверены, что крепко держат вас в руках. Наш хозяин только вчера вечером читал газету, где чувствительный и оклеветанный гробовщик заявил, будто утверждение, «что похороны неоправданно дороги, оскорбительно для его собратьев по ремеслу». Ха-ха! Он-то знает, что вы у него в кулаке. Его не смущает, что дороговизна похорон — это факт, всеми вами проверенный на опыте и столь же очевидный, как солнце в безоблачном небе. Он не сомневается, что, если вам нужно будет «исполнить» похороны, ему стоит только пугнуть вас, миссис Грэнди, и вы сразу шелковыми станете, — а потом он отправится домой, хохоча, как гиена.

Право, будь у меня руки, я заключил бы в объятия всех гробовщиков (при условии, что наш Хозяин не стал бы меня насильственно удерживать). Вот еще один из них в той же газете жалуется, что их облыжно обвиняют, будто они возмутительнейшим образом сорвали митинг, посвященный этому вашему «Биллю о погребении». Наше заведение находилось в тот вечер на Стрэнде. Там, конечно, не было толпы служителей похоронных контор с зажигательными письмами в карманах — с письмами, призывающими их явиться туда в цветной одежде и поднять шум; и конечно, это не служители похоронных контор забрались туда с приказом вопить и свистеть; и конечно, это не служители похоронных контор ринулись с кулаками к трибуне, сбивая с ног женщин, словно дикий табун. О конечно, нет! Я-то это отлично знаю.

Но — и запомните это хорошенько, вы, венцы творения, как вы себя называете, — именно служителям похоронных контор передаете вы в часы жгучего неизбывного горя останки тех, кто был дорог вашему сердцу, тела ваших сестер, матерей, дочерей и жен. Именно этим достойнейшим субъектам, столь прославленным торжественностью своей речи и благородством манер, вверяете вы все самое чистое и драгоценное, что было у вас на земле. Не улучшайте эту породу! Не изменяйте этого обычая! Останьтесь верны миссис Грэнди и моему мнению о вас!

Я прибиваю черный флаг Содержателя черной конюшни к нашей клетке конечно, выражаясь фигурально, — и становлюсь на защиту «приличных людей». И Сова тоже (хотя по другим причинам). Билль, о котором я упомянул, дает вам возможность изменить эту систему, воспользоваться европейским опытом, отделить смерть от жизни, окружить ее всем, что величественно и свято, очистить ее от всего, что ужасно и гнусно. Вы не желаете даже прочесть этот билль? Вы не желаете даже и думать о том, чтобы способствовать его принятию? Вы не желаете даже узнать, почему он необходим? Не так ли? Так! Отлично!

Приличные люди, вперед, на помощь Содержателю черной конюшни! Крысы с вами. Мне сообщили, что они единодушно приняли решение считать закрытие лондонских кладбищ оскорблением для своих собратьев по ремеслу и обязались «отплатить за него». Попугаи с вами. Сова с вами. Ворон с вами. Долой билль о погребении! Да здравствует падаль! Ха-ха! Эгей!

А вы уже думали, что меня больше нет в живых? Как бы не так. Не льстите себя надеждой, что я уже забыл о вас. Я начеку, а вы то и дело мне о себе напоминаете.

Я приступил к своему великому труду, посвященному вам. Я начал с того, что обратился за сведениями к Лошади. То-то вам приятно это слышать. Еще бы! О, она вас так расписывает! Послушать ее, до чего вы все очаровательны!

Кстати, она сообщила мне, что состоит в дальнем родстве с Пони, который несколько недель тому назад летал на воздушном шаре, и добавила, что не слышала ничего более удивительного, чем рассказ Пони о том, как вы рвались в сады Воксхолла поглазеть на него. Пони говорил, что от толпы, любопытствовавшей увидеть, как произойдет то, что обещала гравюра на афише, у него прямо в глазах рябило: столько одинаковых физиономий — вроде бы и разные люди, а на деле все бездельники!

Так уж у вас повелось. И вы это сами знаете. Не спорьте, пожалуйста. Вы обязательно отправитесь поглазеть на то, на что ходят смотреть все. И не пытайтесь утешиться мыслью, что я имею в виду «вульгарное любопытство», как вам угодно называть любопытство, которого вы сами не разделяете. Светское любопытство нашего общества так же вульгарно, как и любое другое.

О конечно, вы станете твердить: «Нет, что вы!» — но я отвечу: «Да, вот именно!» Непальские принцы, например. Что вы на это скажете, хотел бы я знать! Весь прошлый сезон в самых приличных домах из-за этих непальских принцев куда больше толпились, толкались, оттирали, давили, нажимали и продирались вперед, чем в вульгарных Креморнских садах и Гринвичском парке на пасху или на троицу. И ради чего? Что вы о них знаете? Известно ли вам, зачем они сюда приехали? Найдете ли вы их страну на карте? Вы хоть поинтересовались ее климатом, флорой и фауной, государственным устройством, ремеслами, обычаями, религией или нравами? Где уж вам! Но раз парочка смуглых принцев, чувствуя себя весьма не в своей тарелке, разгуливает по городу в широченных муслиновых штанах, с ног до головы сверкая драгоценностями (словно подросшие фигурки на башенных часах), то как не поглазеть на этих заморских чудищ, как не устроить шум из-за такой новинки? А если уж удалось пригласить их к обеду и посмотреть, как они сидят за столом и не желают есть в вашем обществе (с такими-то нечистыми тварями!), так и совсем с ума можно сойти от восторга. Ах, прелесть, прелесть, не правда ли? Тьфу, ну и болваны же!

Нет, найдется ли такая диковина, которая не покажется вам «львом», как вы выражаетесь? Ну, вот сами подумайте. Это, во всяком случае, не бегемот. Мой шурин, проживающий в Зоологическом саду, говорил мне, что вы тысячами бегаете в Риджент-парк поглазеть на бегемота. До чего же вам нравятся эти бегемоты! Уж если вы увидите этого зверя, то тут же начинаете во всех подробностях изучать его, не правда ли? Вы уходите, став куда мудрее, чем прежде, и предаваясь глубоким размышлениям о чудесах творения, а?

Чушь! Вы ходите друг за дружкой, точно дикие гуси, только гуси куда вкуснее вас.

Это, впрочем, не относится к наблюдениям моего друга Лошади. Она смотрит на вас с совсем другой точки зрения. Хотите прочесть ее заметки, предназначенные для нашей Естественной истории, над которой я сейчас тружусь? Ах, не хотите! Ну, так сейчас вы их почитаете.

Теперь она превратилась в извозчичью лошадь. Когда-то она видела лучшие дни, но теперь возит кэб, и ее стоянка находится рядом с любимым местом нашего Хозяина. Вот как нам удается завязывать беседу — нам, «Бессловесным тварям». Ха-ха! Бессловесным, как бы не так! Ну, до чего же вы, люди, любите чваниться только потому, что доводите всех до исступления, произнося всякие речи!

Ну, да дело не в том. Я попросил Лошадь сообщить мне ее мнение о вас и все сведения о ее знакомстве с вами. Вот они:

«По просьбе моего высокоуважаемого друга Ворона я хотела бы высказать кое-какие замечания касательно животного, именуемого Человеком. В течение пятнадцати лет я близко и в разных качествах наблюдала это странное существо, а сейчас мною управляет кучер извозчичьей коляски номер двенадцать тысяч четыреста пятьдесят два.

Наибольшее впечатление на протяжении всей моей карьеры на меня производило то сознание собственной ничтожности, которое испытывает Человек по отношению к более благородным животным — я имею в виду главным образом лошадей. Если Человеку удается узнать Лошадь немного получше, он гордится этим куда больше, чем если бы ему удалось познать самого себя — в пределах его ограниченных способностей, разумеется. Он считает это вершиной всех человеческих знаний. Если он научился разбираться в лошадях, то ему уже нечему больше учиться. С некоторой оговоркой то же самое можно сказать и об отношении Человека к Собаке. Мне в свое время часто приходилось встречаться с людьми, но, кажется, я ни разу не видела Человека, который не считал бы нужным для поддержания своей репутации делать вид, что он что-то понимает в лошадях и собаках, хотя бы на самом деле он в них ничего не понимал. И мы излюбленная тема его разговоров. Я убеждена, что о нас говорят куда больше, чем об истории, философии, литературе, искусстве и науке вместе взятых. В деревне мне приходилось видеть бесчисленное множество господ, которые не были способны интересоваться чем-либо другим, кроме лошадей и собак, исключая коров, конечно. И если не ошибаюсь, именно эти господа считаются цветом цивилизации. Мне кажется, больше всего на свете Человек жаждет подражать конюху, жокею, кучеру дилижанса, барышнику или, на худой конец, завзятому собачнику. Возможно, я запамятовала еще какой-нибудь из его идеалов, но если так, я не сомневаюсь, что он тоже связан с лошадьми и собаками, а может быть, с теми и другими вместе. Это — бессознательная дань уважения, которую тиран приносит более благородным животным, и я считаю ее весьма замечательной. Мне приходилось знавать лордов, и баронетов, и членов парламента без числа, которые отказывались от любых других призваний, лишь бы стать посредственными содержателями конюшен или псарни и оказаться покорными игрушками в руках подлинных аристократов этого дела, имеющих к нему врожденный талант.

Все это, повторяю, дань восхищения нашему превосходству, и я считаю ее весьма замечательной. И все же, признаюсь, я до сих пор не могу этого как следует понять. Совершенно очевидно, что Человек посвящает себя нам не из уважения к нашим достоинствам, ибо он им никогда не подражает. Мы, лошади, честнейшие животные, хоть я сама это говорю. Если обстоятельства, например, вынуждают нас выступать в цирке, мы ясно показываем, что все это лишь представление. Мы никогда никого не обманываем. Это ниже нашего достоинства. Если нам дают важную работу, мы выполняем ее со всем усердием. Если от нас хотят, чтобы на скачках мы схитрили и проиграли, имея возможность выиграть, этого добиться не так-то просто: тут уж приходится вмешиваться Человеку и принуждать нас к этому силой. И я не перестаю дивиться тому, как Человек (насколько я понимаю, он принадлежит к какому-то весьма ловкому виду обезьян) вечно превращает нас, более благородных животных, в орудие своей подлости и алчности. Мы так же ни в чем не повинны, как фишки в игре, но эта тварь и тут фальшивит и обманывает.

Всякой разумной Лошади известно, что мнение Человека, будь оно хорошим или дурным, немногого стоит. Но справедливость остается справедливостью, и меня возмущает, что люди имеют обыкновение говорить о нас так, словно мы имеем ко всему этому хоть какое-то отношение. Они утверждают, что такого-то «погубили лошади». Погубили лошади! Даже тут у них не хватает прямоты сказать, что его погубили люди, и вот они честят нас в хвост и в гриву. А ведь мы никогда никого не губили и только постоянно гибнем сами, благородно стараясь исполнить свое полезное назначение в жизни.

Точно так же нас ни за что ни про что считают дурным обществом. «Такой-то связался с лошадьми и погиб». А ведь мы могли бы исправить его сделать из него трезвого, трудолюбивого, аккуратного, порядочного и разумного человека. Ну, скажите, какой вред могли бы мы ему причинить?

Короче говоря, Человек, каким мне довелось его наблюдать, представляет собой бестолковую и самодовольную тварь, которой нельзя доверять и которая вряд ли когда-нибудь станет такой же честной, как более благородные животные. Я сказала бы, что уменье Человека совращать более благородных животных на дурную стезю и компрометировать их своим обществом уступает лишь его искусству выращивать овес, сено, морковь и клевер, которое составляет лучшее из его достоинств. Прихоти его трудно понять, ибо он редко объясняет, чего хочет, и чаще полагается на нашу догадливость. Он жесток и любит кровь — особенно в скачках с препятствиями, и не знает, что такое благодарность.

Но при этом, насколько я могу судить, он нам поклоняется. Он воздвигает на улицах наши подобия (не слишком похожие, хотя и не от недостатка старания) и требует, чтобы его соплеменники восхищались ими и молились им. Как мне кажется, человеческие подобия, помещаемые на спинах этих лошадиных подобий, не имеют никакой важности, ибо среди них я не обнаружила великих людей — если не считать одного, но зато его подобие заказывалось, очевидно, оптом. На мой взгляд, Жокеи, взгромоздившиеся на наши статуи, весьма и весьма неуклюжи, но все же приятно, что Человек хотя бы после нашей смерти признает, чем он был нам обязан. Я полагаю, что, причинив зло какой-нибудь выдающейся Лошади, он после ее кончины устраивает подписку и заказывает на собранные средства скверное ее изображение, каковое и воздвигает на площади для всеобщего поклонения. Я не могу объяснить такое обилие наших изображений в городах ничем иным.

С обычной для Человека непоследовательностью он не воздвигает статуй ослам, которые, хотя они далеко уступают нам в благородстве, все же имеют неоспоримое право на его благодарность. Несомненно, статуя Осла напротив Лошади в Гайд-парке, еще один Осел на Трафальгарской площади и группа меднолобых ослов напротив ратуши в лондонском Сити (если не ошибаюсь, в этом здании помещается муниципальный совет) были бы весьма уместными и приятными памятниками.

Пожалуй, я не могу предложить моему высокоуважаемому другу Ворону никаких иных подробностей, которые не были бы уже подмечены его собственным острым умом. Как и я, он стал жертвой грубой силы и должен терпеливо ждать, чтобы изменился нынешний порядок вещей; возможно, он изменится в блаженные времена, которые уже грядут, — и надо только чуточку подождать».

Ну-с! Как вам это понравилось? Таково мнение Лошади. Скоро вы узнаете также, что думают другие животные. Я снесся со многими из них, и все они точат на вас зубы. Ведь не один я сумел вас разгадать. Рад заметить, что вам никто уже не верит и вас ждет полное посрамление.

Да, кстати, о Лошади: вы не собираетесь воздвигать новые лошадиные подобия? А? Поразмыслите немножко. Ну же! Неужто вам хватает ваших нынешних лошадей? Нельзя ли, потратив тысчонок десять, еще кого-нибудь усадить на лошадиную спину? В наших крупнейших городах уже стоят статуи большинства «благодетелей человечества» (см. объявление). Вы прогуливаетесь по целым рощам великих изобретателей, учителей, исследователей, целителей, укротителей болезней, создателей высоких идей, свершителей славных дел. Так докончите список. Ну же!

Кого вы взгромоздите на седло? Давайте возьмем какую-нибудь из основных добродетелей! Скажем, Веру? Пли Надежду? Или Милосердие? Вот-вот, Милосердию больше всего пристало разъезжать верхом. Возьмем же Милосердие.

А как его изобразить? А? Что вы на это скажете? В виде особы королевской крови? Разумеется. В виде герцога? Еще лучше. Милосердие всегда воплощалось в подобном облике еще со времен некоей вдовы. А ничего другого воздвигать не осталось, ведь все простолюдины, «облагодетельствовавшие человечество», давно уже обзавелись статуями на городских площадях.

Во что же его одеть? В лохмотья? Фи! В мантию? Избито. В фельдмаршальский мундир? Прекрасно! Милосердие в фельдмаршальском мундире (ничуть не пострадавшем от носки) с тридцатью тысячами фунтов общественных фондов в кармане и еще пятнадцатью тысячами фунтов общественных фондов позади него будет представлять на проезжих дорогах простую и ясную правду, делая честь своей стране и эпохе.

Ха-ха-ха! Вы никак не можете удержаться, чтобы не запачкать память скромного, честного, любезного добряка-герцога своим лакейством, а? Ну конечно, — это совсем в вашем духе! У меня в зобу есть три медные пуговицы вношу их все три. Одну — на статую Милосердия, одну — на статую Надежды и одну — на статую Веры. В качестве Веры мы воздвигнем конную статую непальского посланника — он ведь принц. А в качестве Надежды усадим на лошадь бегемота — и получим целую группу.

Давайте устроим по этому поводу собрание.