Глава шестьдесят пятая

Все время, пока длилось это страшное зрелище, достигшее теперь своего апогея, в тюрьме один из узников переживал такой страх и душевную муку, что с ними не могли сравниться даже чувства приговоренных к смерти.

Когда мятежники подошли к зданию тюрьмы, крики и топот громадной толпы разбудили убийцу ото сна — если можно этим благословенным словом назвать его забытье. Как только шум хлынул ему в уши, Радж вскочил и, сев на койку, стал прислушиваться.

После короткой паузы снова поднялся шум. Все так же напряженно вслушиваясь, Радж, наконец, понял, что тюрьму осаждает рассвирепевшая толпа. Нечистая совесть тотчас подсказала ему мысль, будто эти люди пришли расправиться с ним, и его обуял страх, что его сейчас вытащат отсюда и растерзают.

Сраженный ужасом, он уже во всем видел подтверждение своей догадки. Его двойное преступление, обстоятельства, при которых оно было совершено, и то, что после стольких лет оно раскрыто, — все убеждало убийцу, что на него обрушился гнев божий. Да, среди всех пороков и преступлений, в духовном мраке этой огромной тюрьмы, зараженной чумой безнравственности, он, отмеченный и заклейменный своей страшной виной, стоит одиноко, как Люцифер среди сонма дьяволов. Остальные арестанты представлялись ему как бы сплоченной армией, в которой все укрывали и грудью защищали друг друга, такой же, как толпа, шумящая там, за воротами тюрьмы. А он — отверженный, один среди всех, его чуждаются, с ужасом отворачиваются от него даже преступники, вместе с ним заключенные здесь.

Быть может, весть об его аресте уже разнеслась повсюду, и люди пришли, чтобы вытащить его отсюда и убить на улице? Или это те бунтовщики пришли выполнить свой давнишний замысел — снести тюрьму? Все равно — он не верил и ничуть не надеялся, что его пощадят. И каждый крик, каждый звук, доносившийся с улицы, ударял его по сердцу. Чем дальше подвигался штурм, тем сильнее охватывал его исступленный, безумный страх. Он пытался выломать решетку, перегораживающую дымоход, через который он мог бы вылезть. Он вопил, призывая тюремщиков и умоляя их стать перед его камерой и уберечь его от ярости толпы или запрятать его куда-нибудь в подземелье, самое глубокое, — пусть там темно и мерзко, пусть оно кишит крысами и всякими гадами, лишь бы он был там надежно укрыт и его не могли найти.

Но никто не шел на его призывы, никто не откликался на них. А он так боялся криками привлечь внимание осаждающих, что скоро замолчал. Сквозь решетчатое оконце он увидел какой-то странный свет, перебегавший по каменным стенам и плитам двора. Вначале это были слабые отблески, они появлялись и исчезали — казалось, люди с факелами ходят по крыше тюрьмы. Но скоро этот свет стал красным, и сверху во двор, кружась, стали сыпаться пылающие головни; поливая землю огнем, они затем догорали, сердито потрескивая. Одна залетела под деревянную скамью, и скамья вспыхнула, другая зажгла водосточный желоб, и по стене заскользила длинная лента огня. Через некоторое время у двери камеры Раджа стал медленно сыпаться дождь горящих обломков с объятого пламенем верхнего этажа. Вспомнив, что дверь его открывается наружу, узник подумал, что каждая искра, которая падает здесь и, утратив свой блеск, мгновенно превращается в безобразную кучу золы, способствует погребению его заживо в этой клетке. Все-таки, хотя теперь тюрьма вся гудела от пронзительных воплей и криков о помощи, хотя огонь прыгал и ревел, как голодный тигр, жара становилась все невыносимее, все удушливее, шум за воротами оглушительнее, и опасность, которой грозила узнику безжалостная разбушевавшаяся стихия, все грознее, — Радж не кричал, боясь, что толпа ворвется сюда и найдет его или от других узников узнает, где он заперт. Страшась одинаково тех, кто бесновался на улице, и тех, кто был внутри тюрьмы, шума — и тишины, света — и тьмы, освобождения — и того, что его оставят погибать здесь, он испытывал такие муки, что никакая казнь, изобретенная человеком для человека по страшной прихоти силы и жестокости, не могла сравниться с ними.

Но вот ворота рухнули. Бунтовщики ворвались в тюрьму и разбежались по сводчатым коридорам, громко перекликаясь; они сносили железные перегородки, отделявшие двор от двора, ломились в двери камер и караульных помещений, выворачивали замки, решетки, засовы, срывали двери, чтобы выпустить заключенных, или старались вытащить людей сквозь такие бреши и оконца, куда и ребенок вряд ли мог пролезть. При этом они ни на минуту не переставали орать и носились среди огня и жара так смело, словно на них была железная броня. Заключенных тащили из камер за ноги, за руки, за волосы, и спасители тут же пытались распилить их оковы или, словно обезумев от радости, скакали вокруг них, рвали на них одежду, готовы были, кажется, оторвать им руки и ноги. По тому двору, на который со страхом смотрел убийца из темного оконца своей камеры, пробежало человек десять, волоча по земле освобожденного узника. Он был без чувств, весь в крови и почти голый: в своем нетерпеливом стремлении вытащить его поскорее они порвали на нем всю одежду. В другом месте освобожденные метались взад и вперед, заблудившись в лабиринте тюремных коридоров. Ошеломленные шумом и ярким светом, они совсем растерялись, не знали, куда бежать и что делать, и звали на помощь так же отчаянно, как прежде, когда были заперты в камерах. Здесь какой-то изголодавшийся бедняк, попавший сюда за кражу каравая хлеба или куска мяса из лавки мясника, босиком брел к выходу, покидая уже ставшую ему домом тюрьму только оттого, что она пылала, — ведь на воле у него больше не было ни крова, ни друзей, ни любимых мест, которые хочется снова посетить, и свобода означала для него только свободу умереть с голоду; там — компания грабителей прошла мимо с освободившими их друзьями, которые по дороге обертывали их кандалы носовыми платками или пучками соломы, накидывали им на плечи свои плащи и кафтаны, поили, приставляя им бутылки прямо ко рту, так как не успели еще расковать им руки.

Все эти сцены и бог весть сколько других происходили среди страшного шума, спешки и ни на секунду не утихавшей суматохи, которую никакими словами не опишешь и не увидишь даже во сне.

Убийца смотрел на все это из-за решетки. Вдруг толпа мужчин с факелами, лестницей, топорами и всякими другими орудиями хлынула во двор. Они стали колотить в дверь его камеры, спрашивая, есть ли кто внутри. Увидев их, он отошел от окна и забился в самый дальний угол. Но, хотя он не отзывался, они решили, что здесь кто-то должен быть, и, приставив лестницу, начали разбивать решетку, да и не только ее: они ломами выворачивали камни из стены.

Когда на месте окна образовался пролом, в который могла пролезть голова, один из этих людей сунул внутрь факел и при свете его осмотрел камеру. Радж следил за его взглядом, пока взгляд этот не упал на него. Человек спросил, почему он не откликается. Он не ответил. Но вокруг происходило столько необычайного и неожиданного, что освободители Раджа ничуть не удивились. Не заговаривая с ним больше, они принялись расширять отверстие, и, когда в него уже можно было протиснуться, несколько человек прыгнули в камеру. Схватив узника, они передали его через окно тем, кто стоял на лестнице, а те спустили его во двор. Потом вылезли остальные и, посоветовав Раджу удирать как можно скорее, пока путь свободен, побежали спасать других.

Все от начала до конца совершилось в одну минуту — так казалось Раджу. Едва он с трудом поднялся, еще не веря, что он свободен, как двор снова наполнился людьми, которые поспешно уводили Барнеби. А еще через минуту — нет, не через минуту, а в то же мгновение — оба, отец и сын, переходя из рук в руки, очутились в густой толпе на улице и, оглядываясь, видели позади пылающий костер, а в толпе кто-то сказал, что это горит Ньюгетская тюрьма.

Ворвавшись в тюрьму, бунтовщики с первой же минуты рассеялись повсюду, проникая в каждую щель и скважину, — можно было подумать, что им здесь хорошо знакомо все до самых потайных уголков, и в памяти у них, как на ладони, точнейший план всего здания. Столь быстрым ознакомлением с ним они в большой мере обязаны были Деннису — он стоял в проходе и направлял одних туда, других сюда. Благодаря его указаниям и удалось с такой удивительной быстротой освободить заключенных.

Однако этот служитель закона сообщил товарищам не все, что знал, — кое-какие важные сведения он предусмотрительно оставил про себя. Когда бунтовщики, получив от него инструкции, разошлись по всей тюрьме я занялись своим делом, Деннис достал из стенного шкафа связку ключей и, пройдя потайным ходом мимо часовни (она примыкала к дому начальника и была уже объята пламенем), направился к камерам смертников, ряду мрачных и тесных, наглухо запертых клеток, выходивших в низенький коридор, отгороженный в том конце, с которого вошел Деннис, крепкой железной дверью, а в дальнем конце — двумя дверьми и массивной решеткой. Заперев за собой дверь и убедившись, что остальные выходы тоже наглухо закрыты, он уселся на скамью в коридоре и с видом полнейшего удовлетворения спокойно и благодушно посасывал набалдашник своей палки.

Казалось бы странным, если бы в такие минуты, когда в тюрьме бушевал пожар и страшный шум раскалывал воздух, кто-нибудь, даже вне этих стен, способен был безмятежно отдыхать. Тем более поражало это здесь, в самой глубине горящего здания, здесь, где в уши врывались вопли и молитвы четырех смертников, а перед глазами мелькали их протянутые сквозь решетки руки, сжатые в отчаянной мольбе. По-видимому, мистер Деннис отдавал себе отчет в необычайности своего отдыха в такой обстановке, и это его чрезвычайно тешило: заломив шапку набекрень, как делают люди в веселом настроении, он с величайшим удовольствием сосал свой набалдашник и ухмылялся, словно говоря самому себе: «Удивительный ты парень, Деннис, прелюбопытный парень! С таким не соскучишься. Чудак, право, чудак!»

Так он сидел несколько минут, а четверо осужденных, услышав в своих казематах, что кто-то вошел в коридор, но не видя его, стали еще жалобнее вопить, твердя все то, что могло прийти в голову людям в таком страшном положении: они молили вошедшего ради всех святых выпустить их, страстно клялись (и, вероятно, в эти минуты были искренни), если будут спасены, исправиться и никогда, никогда, никогда больше не делать зла перед богом и людьми, искупить честной жизнью все свои грехи, в которых они горько раскаиваются. Эти горячие мольбы тронули бы всякого мало-мальски доброго и честного человека (если бы в это страшное место в такую ночь мог забрести какой-нибудь честный человек), и он, предоставив им в будущем расплачиваться за свои вины как-нибудь иначе, поспешил бы спасти их от ожидавшей их ужасной и возмутительной кары, которая никогда не служит к исправлению других от дурных наклонностей, а только ожесточает тысячи людей, еще далеко не окончательно погрязших во зле.

Мистер Деннис, вскормленный и воспитанный в добрых старых традициях и много лет выполнявший добрые старые законы Англии по доброму старому обычаю не менее одного раза, а иногда и два раза в каждые полтора месяца, отнесся к этим мольбам довольно философски. Но, так как, повторяясь снова н снова, они несколько мешали его приятным размышлениям, он, наконец, стукнул падкой в дверь и крикнул:

— Прекратите этот шум, слышите?

На это они хором завопили, что их послезавтра должны повесить, и снова стали умолять о помощи.

— Помочь? А зачем? — спросил мистер Деннис и шутливо ударил по пальцам ближайшую из протянутых к нему рук.

— Чтобы спасти нас от смерти! — крикнули они.

— Ага, понятно! — протянул мистер Деннис, подмигивая стене за отсутствием здесь какого-нибудь приятеля, с кем можно было бы посмаковать шутку. — Значит, вас собираются вздернуть, братцы?

— Да, если вы нас сегодня не выпустите, нам конец! — крикнул один из узников.

— А знаете что, — с важностью начал палач, — боюсь, что настроение у вас, друзья мои, совсем неподобающее при вашем положении. Вас отсюда не выпустят, не надейтесь. И прекратите этот неприличный шум. Как вам только не совестно? Право, вы меня удивляете.

Упреки эти сопровождались ударами по всем протянутым из-за решетки Рукам. Затем мистер Деннис вернулся на свое место, сел и закинул ногу на ногу.

— Вас судили, — сказал он все с той же безмятежной веселостью, подняв брови. — Для вас установлены законы. Для вас выстроили прекрасную тюрьму и пригласили сюда священника. Для вас держат мастера своего дела, государственного служащего, и телеги, и все прочее — а вы еще недовольны!.. Эй; иы, в крайней камере, замолчите вы наконец или нет?

Ответом ему был только стон.

— Насколько я понимаю, — продолжал мистер Деннис тоном шутливым и вместе укоризненным, — среди вас нет ни одного настоящего мужчины. Мне начинает казаться, что я попал в женское отделение! Впрочем, должен сказать, на моих глазах многие женщины встречали смерть так, что делали честь своему полу. Эй, вы, во второй камере, не скрипите зубами! Никогда я не видывал, чтобы люди так неприлично вели себя в Ньюгете. Мне за вас стыдно. Вы позорите Олд-Бейли!

Он помолчал минуту, словно ожидая, не услышит ли каких оправданий, затем продолжал тоном кроткого увещевания:

— Слушайте меня внимательно, все четверо! Я пришел, чтобы о вас позаботиться, не дать вам сгореть, раз вам полагается другой конец. И не к чему шум поднимать, — те, кто сюда ворвался, вас не найдут, вы только охрипнете от крика. А ведь жаль, если у вас не будет голоса, когда настанет время сказать последнее слово! Насчет этих «последних слов» я держусь правила: «Валяй, высказывайся». Так я всегда говорю: «Валяй, высказывайся!» И каких только краснобаев не слыхал я там, на подмостках, — знаете, про какие подмостки я говорю? И что это были за речи — громче, чем колокол, и занятнее любой комедии. — Говоря это, палач снял шапку, достал из нее носовой платок, чтобы утереть лицо, и надел ее снова, еще больше заломив набекрень. — Вот берите с них пример! Я считаю, что в последние минуты у человека и расположение духа должно быть подходящее. Есть оно, так вся операция пройдет честь честью, мило, пристойно. Делайте что хотите (это я говорю прежде всего вам, самому крайнему), но только никогда не хнычьте! По-моему, пусть уж лучше человек рвет на себе одежду в клочья — хотя мне прямой убыток, если он ее испортит раньше, чем она мне достанется, — только пусть не хнычет: что ни говори, такое настроение в десять раз приличнее!

Пока палач разглагольствовал тоном пастыря, запросто беседующего со своей паствой, шум в тюрьме несколько поутих; освободители в это время уводили освобожденных арестантов в примыкавшее к тюрьме здание суда, а оттуда уж выпускали на улицу. Но в то время как мистер Деннис произнес последние слова, гул голосов во дворе ясно показал, что толпа снова хлынула в тюрьму и движется сюда, к казематам смертников. В самом деле, через минуту грохот решетки в конце коридора возвестил, что начинается атака.

Тщетно метался палач от одной камеры к другой, прикрывая решетки своей шляпой, чтобы заглушить крики четырех узников, тщетно колотил палкой по высовывавшимся из-за решеток рукам, тщетно грозил осужденным, что продлит их мучения и придумает новые, когда будет их вешать, — коридор гудел от их воплей. Эти вопли и сознание, что здесь находятся последние оставшиеся еще в тюрьме узники, так воодушевили осаждающих, что они с быстротой, совершенно невероятной, выворотили мощную решетку из железных брусьев в два дюйма толщиной, а другие двери разнесли, как будто это были деревянные перегородки, и очутились в конце коридора. Только две-три простые решетки отделяли их от камер.

— Эге, Деннис нас опередил! — воскликнул Хью, первым заглянув в темноватый коридор. — Молодец! Живо открывай, старина, не то мы тут задохнемся в дыму и не выйдем живыми!

— А вы уходите сейчас, — сказал Деннис. — Чего вам здесь нужно?

— Как это — чего нужно? А те четыре парня?

— Четыре дьявола! — закричал палач. — Разве ты не знаешь, что им в четверг висеть? Что же это, ты не уважаешь закон, конституцию, тебе все — трын-трава? Оставь в покое эту четверку.

— Брось шутить, не время! — рассердился Хью. — Слышишь, как они кричат? Отодвинь-ка решетки и впусти нас!

— Послушай, братец, — сказал палач вполголоса и, нагнувшись, якобы затем, чтобы выполнить требование Хью, заглянул ему в лицо. — Неужели ты не можешь предоставить мне этих четверых, раз мне пришла такая фантазия? Сам ты делаешь что хочешь и выбираешь для себя все что тебе понравится, — надо же и мне получить свою долю. Так вот, я хочу, чтобы вы этих людей оставили здесь!

— Отодвинь решетку или посторонись! — был ответ.

— Ты можешь увести всю ватагу. Сам знаешь, они всегда пляшут под твою дудку, — медленно продолжал Деннис. — Как! Ты все-таки хочешь войти?

— Да.

— Ты не оставишь их мне? Значит для тебя нет ни чего святого? — Палач отступал к двери, через которую он сюда проник, и, грозно хмурясь, смотрел на Хью. — Ты все-таки войдешь?

— Я уже сказал: да. Какая муха тебя укусила, черт возьми? Куда ты идешь?

— Не твое дело, — отрезал палач, снова заглядывая в коридор из-за железной решетки, которую он уже закрыл за собой. — Смотри куда сам идешь и к чему придешь! Так-то!

С этими словами он погрозил Хью набалдашником, на котором вырезана была его физиономия, и с зловещей усмешкой, в сравнении с которой его обычная улыбка могла показаться приятной, захлопнул за собой дверь.

Хью не медлил более. Подгоняемый воплями осужденных и нетерпением товарищей, он приказал отодвинуться тому, кто стоял непосредственно за его спиной (проход был так узок, что приходилось идти гуськом), и с такой силой принялся действовать кувалдой, что после нескольких ударов железные брусья согнулись, потом сломались, и проход был свободен.

Сыновья одного из приговоренных к смерти, проявлявшие и раньше бешеную энергию, сейчас бросились в проход, как львы. Приказав всем заключенным отойти в камерах как можно дальше, чтобы их не задели топоры, освободители разделились на четыре группы я принялись ломать двери, выворачивать болты и засовы. И хотя эта двое юношей были в самой слабой партии, хуже других вооруженной, и начали они работать немного позже, потому что сперва поговорили с отцом сквозь решетку, — дверь в его камеру была взломана первой, и старика освободили раньше всех. Когда сыновья вытащили его в коридор, чтобы сбить кандалы, он упал в обморок, и его без признаков жизни, словно кучу железных цепей, вынесли из тюрьмы на плечах.

Освобождением четырех несчастных смертников завершились все события этой ночи. Ошеломленных, потрясенных, их вывели на кипевшую жизнью улицу, которую они ожидали увидеть только тогда, когда из мертвой тишины казематов выйдут в свой последний путь, и воздух станет душным от затаенного дыхания тысяч людей, а улицы и дома будут состоять как бы из сплошных рядов человеческих лиц. Их бледность я страшная худоба, запавшие глаза, развинченная походка, руки, протянутые вперед, чтобы не упасть, их растерянные, блуждающие взгляды, широко раскрытые рты, которыми они, как утопающие, жадно ловили воздух, когда очутились на улице, — все указывало, кто эти люди. Не нужно было объяснять, что они были приговорены к смерти — это было словно выжжено на их лицах. Толпа шарахалась от них, как от покойников, поднявшихся вдруг в саванах с катафалков, на которых их везли хоронить. И многие, нечаянно прикоснувшись к их одежде, содрогались, словно это и в самом деле были саваны мертвецов.

По требованию толпы дома в эту ночь были все иллюминованы и сверху донизу сияли огнями, как в праздник. Много лет спустя старики, в дни своего детства жившие поблизости от этих мест, вспоминали эту иллюминацию и то, как они, перепуганные дети, смотрели из окон на залитую светом улицу и видели промелькнувшее мимо страшное лицо… Огромная толпа и все творившиеся тогда ужасы стерлись у них в памяти, а это воспоминание сохранилось, четкое, незабываемое. Даже в неискушенных детских умах один из обреченных, увиденный только на миг, оставил впечатление столь сильное, что оно заслонило все остальные и врезалось в память на всю жизнь.

Когда последнее дело было сделано, шум и крики: немного утихли, затих и звон кандалов, слышавшийся повсюду, когда убегали арестанты. Шум перешел в глухой ропот, да и тот скоро замер вдали, и когда это людское море отхлынуло, на том месте, где оно недавно бурлило и ревело, осталась лишь печальная груда дымящихся развалин.