Глава сорок шестая

Когда Барнеби вернулся с хлебом, даже его, кажется, удивил благочестивый странник, расположившийся у них совсем как дома и безмятежно покуривавший трубочку, — особенно когда этот почтенный старец, взяв от него хлеб, вместо того чтобы уложить его в свою котомку, как драгоценный запас, небрежно бросил его на стол и, достав фляжку, пригласил Барнеби присесть и выпить с ним.

— Как видите, у меня с собой всегда есть что-нибудь подкрепляющее, — сказал он. — Отведайте-ка. Что, нравится?

Барнеби хлебнул и так сильно раскашлялся, что у него слезы выступили на глазах, но ответил утвердительно.

— Выпейте еще, — предложил слепой. — Смелее! Не часто приходится вам пробовать такую прелесть, а?

— Не часто? — повторил Барнеби. — Да никогда.

— Денег не хватает? — спросил слепой со вздохом. — Да-а, обидно. Ваша бедная мать была бы счастливее, если бы у вас было больше денег.

— Вот это самое и я ей говорил как раз сегодня, перед вашим приходом, когда небо было в золоте, — сказал Барнеби, придвинувшись к слепому и жадно глядя ему в лицо. — Вы не знаете какой-нибудь способ разбогатеть? Как бы мне тоже узнать его!

— Какой-нибудь способ? Да их сотня!

— Неужели правда? А какие?.. Ну, ну, мама, я ведь ради тебя хочу это узнать, а вовсе не для себя! Скажите, что же надо делать?

Слепой с выражением торжества повернулся туда, где в безмолвном отчаянии стояла миссис Радж.

— Видишь ли, дружок, домоседам золота никогда не добыть.

— Домоседам! — воскликнул Барнеби, хватая его за рукав. — Да я вовсе не домосед. Нет, нет, вы ошибаетесь. Я часто встаю раньше солнца и убегаю из дому, а возвращаюсь, когда оно уже ушло на покой. Я прихожу в лес раньше, чем солнце заглянет в его тенистую чащу, и часто серебряная луна еще застает меня там, когда выходит из-за ветвей, чтобы полюбоваться на вторую луну, ту, что живет в воде. И где бы я ни бродил, я всегда ищу в траве и мху те блестящие денежки, ради которых мама работает с утра до ночи, а когда их не было, проливала столько слез. Когда я засыпаю в тени, я вижу их во сне; мне снится, что я откапываю их целые груды, что высмотрел их под кустами, где они сверкают, как роса на листьях. Но наяву я нигде, нигде их не нахожу. Скажите, где же прячется золото? Я пойду туда, хотя бы пришлось идти целый год, потому что, когда я вернусь домой с золотом, она повеселеет. Ну, говорите же. Расскажите мне, что вы знаете о нем, я готов слушать хоть всю ночь.

Слепой слегка провел рукой по лицу бедного помешанного. Убедившись, что Барнеби сидит, опершись локтями на стол, а подбородком — на скрещенные руки, подавшись вперед в позе нетерпеливого ожидания, он помолчал минуту, как будто для того, чтобы дать миссис Радж хорошенько заметить это, а потом сказал:

— Видишь ли, удалец, золото можно найти только в шумном, веселом мире, а не в той глуши, где ты живешь. Оно там, где толпы людей, где кипит жизнь.

— Чудесно! — воскликнул Барнеби, потирая руки. — Это я люблю, и Грип тоже. Да, да, это замечательно и нам обоим придется по вкусу.

— Золото есть в таких местах, которые нравятся молодым людям, и там добрый сын за один месяц может сделать для своей матери, да и для себя самого больше, чем здесь за целую жизнь — конечно в том случае, если у него есть друг и советчик, — сказал слепой.

— Слышишь, мама? — восторженно крикнул Барнеби, оглядываясь на мать. — И не говори мне больше, что золото не нужно нам, даже если оно будет лежать у нас под ногами. Почему же мы так нуждаемся? Почему ты так тяжело работаешь с утра до ночи?

— Правильно, — поддержал его слепой. — Правильно! Ну, что же, мэм, вы ничего не отвечаете?.. Вы еще не решились? — добавил он с расстановкой.

— Нам надо поговорить с глазу на глаз.

— Хорошо. Возьмите меня за рукав, — сказал Стэгг, вставая из-за стола, — и ведите куда хотите. Не унывай, дружок Барнеби! Мы еще потолкуем с тобой насчет этого — ты мне очень полюбился. Подожди меня здесь. Ну, пойдемте, вдовушка.

Миссис Радж вывела его в садик, и там они остановились.

— Он выбрал себе подходящего посредника, — сказала она, едва переводя дух. — Вы достойны того, кто вас послал.

— Я передам ему ваши слова, — ответил Стэгг. — Он вас почитает и после вашей похвалы еще больше (если это возможно) будет ценить меня. Итак, мэм, мы отстаиваем свои права.

— Права! Да знаете ли вы, что стоит мне сказать слово, и…

— Ну, что же вы не договариваете? — спокойно спросил слепой после долгого молчания. — Знаю ли я, что стоит вам сказать слово — и моему другу придется протанцевать в воздухе последнюю фигуру пляски жизни? Да, знаю. Ну и что же? Вы этого слова никогда не скажете, вдовушка!

— Вы в этом уверены?

— Вполне. Так уверен, что не стану и обсуждать этот вопрос! Не за тем я сюда пришел. Повторяю — мы либо вернем себе наши права, либо потребуем отступного. И не тяните, иначе я вернусь к моему юному другу, ибо я глубоко сочувствую ему и хочу научить его, как добывают золото. Знаю, что вы скажете, — добавил он торопливо, — можете не повторяться. Вас удивляет, как это я, слепой, не хочу пожалеть вас? Нет, не пожалею! Почему я, живущий в вечном мраке, должен быть добрее зрячих? С какой стати? Что же, разве я, безглазый, обязан богу большим, чем вы, которым он дал глаза? Все вы считаете долгом ужасаться, когда слепой ворует, плутует, разбойничает. Ну, как же, ведь слепому, который еле кормится на те жалкие гроши, что ему бросают на улице прохожие, это менее простительно, чем вам, хотя вы — зрячие, вы можете работать и не нуждаетесь в подачках. Ох, будьте вы прокляты! Вы, обладающие всеми пятью чувствами, разрешаете себе грешить вволю, а от нас, калек, лишенных самого главного и вынужденных кормиться своим несчастьем, требуете высокой добродетели! Вот оно, истинное милосердие и справедливость богачей к обездоленным везде, во всем мире!

Он замолчал, услышав, что в руках у миссис Радж зазвенели деньги.

— Ага! — воскликнул он, сразу переменив тон. — Вот Это дело! Так мы быстрее договоримся, вдовушка.

— Сначала ответьте мне на один вопрос, — сказала миссис Радж. — Вы сказали, что он близко. Значит, из Лондона он ушел?

— Раз он здесь, моя милая, следовательно там его нет, — отозвался слепой.

— Вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю. Я хочу знать, навсегда ли он оставил Лондон.

— Да. Дальнейшее пребывание там грозило ему неприятностями. Вот по этой-то причине он и ушел.

— Слушайте, — миссис Радж стала отсчитывать монеты, кладя их одну за другой на скамью подле слепого. — Считайте.

— Шесть, — сказал тот, внимательно прислушиваясь к звону монет. — А еще?

— Это все мои сбережения за пять лет: тут шесть гиней.

Он протянул руку, взял у нее одну монету, тщательно взвесил ее на ладони, попробовал на зуб, постучал ею по скамье. Затем сделал миссис Радж знак, чтобы она подала ему остальные.

— Я экономила на всем и с трудом скопила эти деньги на черный день, когда болезнь или смерть разлучит меня с сыном и он останется один. Чтобы их скопить, я часто голодала, вечно работала, не давая себе роздыху. Если вы способны взять их у меня, — берите, но с условием, что вы тотчас же уйдете отсюда, не входя больше в дом, где он сидит и ждет вас.

— Шесть гиней, — слепой покачал головой. — Хотя бы они были самые полновесные из всех монет на свете, тут еще очень много не хватает до двадцати фунтов.

— Вы же знаете, — чтобы достать столько денег, я должна написать людям, которые живут очень далеко отсюда, и дождаться ответа. На это нужно время.

— Ну, сколько? Два дня? — сказал слепой.

— Больше.

— Четыре?

— Неделя. Приходите через неделю в этот же час, но в дом не входите. Ждите меня на углу.

— А вы придете туда? — спросил слепой, хитро прищурившись.

— Конечно. Куда же я от вас скроюсь? По вашей милости я стала нищей, отдала все, что с таким трудом сберегла, для того только, чтобы остаться жить здесь, — так неужели вам этого недостаточно?

— Гм! Ну, ладно, — сказал слепой после некоторого размышления. — Поверните меня лицом к тому месту, про которое вы говорите, и выведите на дорогу… Так это здесь?

— Да.

— Значит, ровно через неделю с сегодняшнего дня, после захода солнца. И помните о том, кто ждет вас в доме. Ну, пока до свиданья!

Она не ответила, да он и не стал ждать ответа и медленно пошел по дороге. По временам на ходу оборачивался или останавливался, прислушиваясь, — видно, проверял, не следят ли за ним. Вечерние тени быстро сгущались, и скоро слепой скрылся во мраке. Но вдова все-таки прошла весь проулок из конца в конец и только когда убедилась, что Стэгг действительно ушел, вошла в дом, поспешно заперла двери и закрыла окно.

— Что ты делаешь, мама? И где же слепой? — спросил Барнеби.

— Ушел.

— Ушел! — крикнул Барнеби, вскакивая с места. — А мне непременно надо еще поговорить с ним. По какой дороге он пошел?

— Не знаю, — ответила мать и обняла его. — Не выходи больше сегодня. Вокруг дома бродят привидения.

— Ой, неужели? — спросил Барнеби испуганным шепотом.

— Да. И ходить опасно. А завтра мы совсем уйдем отсюда.

— Уйдем? А как же дом? И наш огород?

— Все равно. Уйдем завтра на заре. Нужно идти в Лондон. Во всяком другом месте нас легко найти, а в таком большом городе, как Лондон, мы затеряемся бесследно. Из Лондона пойдем дальше и поселимся где-нибудь в новом месте.

Барнеби не надо было долго уговаривать, он готов был примириться с чем угодно, если это сулило какую-нибудь перемену. В первый момент он пришел в дикий восторг, минуту спустя опечалился при мысли о разлуке со своими друзьями — собаками, потом опять развеселился, потом вспомнил слова матери о привидениях, сказанные для того, чтобы помешать ему выйти из дому, и в ужасе засыпал ее самыми нелепыми вопросами. В конце концов беспечность взяла верх, он лег, не раздеваясь, чтобы утром быть в полной готовности, и скоро уже крепко спал у чуть тлевшего на очаге огня.

А мать оставалась на страже. Всю ночь просидела она подле него, не смыкая глаз. При каждом легком шуме ветра ей чудились за дверью знакомые шаги, которых она так боялась, или казалось, что чья-то рука стучит щеколдой у двери. И эта мирная летняя ночь была для нее ночью ужасов.

Наконец наступил желанный день. Окончив все сборы и со слезами помолившись богу, она разбудила Барнеби, который весело вскочил при первом ее оклике.

Узелок с одеждой был совсем не тяжел, а нести Грипа было для Барнеби самой приятной обязанностью. Как только первые лучи солнца брызнули на землю, мать и сын закрыли за собой двери покинутого ими дома и двинулись в путь. Небо было ясно-голубое, воздух свеж и напоен тысячью ароматов. Барнеби шагал, глядя вверх, и веселился от всей души. В такие дни он обычно предпринимал дальние прогулки. И сегодня одна из неизменно сопровождавших его собак, самая безобразная, побежала за ним, радостно прыгая вокруг. Барнеби пришлось сердито прикрикнуть на нее, чтобы она вернулась домой. Сделал он это скрепя сердце. Собака сначала побежала обратно, но тотчас вернулась и, глядя на него недоверчивыми и умоляющими глазами, остановилась поодаль.

То был последний призыв отвергнутого товарища и верного друга. Барнеби не выдержал: качая головой и жестами прогоняя собаку, он залился слезами.

— Ох, мама, мама, как ей будет грустно, когда она станет скрестись в нашу дверь, а ей никто не откроет!

В этих словах звучала такая привязанность к домашнему очагу, что миссис Радж, хотя и у нее глаза были полны слез, не променяла бы этой минуты ни на какие блага мира и не хотела бы, чтобы она стерлась когда-нибудь в ее памяти и памяти ее сына.