Глава тридцать шестая

А Гашфорд пошел в спальню своего хозяина, приглаживая на ходу волосы и напевая сквозь зубы какой-то псалом. На его улыбающемся липе написаны были почтительность и глубочайшее смирение. Подходя к двери лорда Джорджа, он откашлялся и запел громче.

Поведение его удивительно противоречило выражению лица, злобному и крайне отталкивающему, когда его никто не видел. Мрачно нависшие брови почти скрывали глаза, губы презрительно кривились, и даже приподнятые плечи, казалось, насмешливо перешептывались с большими отвислыми ушами.

— Tcc! — произнес он вполголоса, заглянув в спальню. — Кажется, уснул. Дай-то бог! Столько забот, бессонных ночей, о стольких вещах приходится думать! Да хранит бог этого великомученика. Если есть святой человек в нашем грешном мире, так это — он.

Поставив на стол свечу, он на цыпочках подошел к камину, сел перед ним, спиной к кровати, и продолжал говорить вслух, якобы рассуждая сам с собой:

— Спаситель родной страны и веры, друг бедняков, враг гордецов и жестокосердых, надежда всех отверженных и угнетенных, кумир сорока тысяч смелых и верных английских сердец! Какие блаженные сны, должно быть, снятся ему!

Тут Гашфорд вздохнул, погрел руки над огнем, покачал годовой, как бы от избытка чувств, испустил вздох и опять протянул руки к огню.

— Это вы, Гашфорд? — окликнул его лорд Джордж — он вовсе не спал и, повернувшись на бок, наблюдал за секретарем с той минуты, как тот вошел в спальню.

— Ах, милорд! — Гашфорд вздрогнул и оглянулся, изобразив крайнее изумление. — Я вас разбудил!

— Я не спал.

— Не спали! — повторил Гашфорд с напускным смущением. — Не знаю, как и оправдаться перед вами, — я вслух в вашем присутствии высказывал свои мысли. Но я все это думаю искренне, искренне! — воскликнул он, торопливо проводя рукавом по глазам. — К чему же сожалеть, что вы услышали?

— Да, Гашфорд, — взволнованно сказал бедный одураченный лорд, протягивая ему руку, — не сожалейте об этом. Я знаю, как горячо вы меня любите. Слишком горячо, — я не заслуживаю такого поклонения.

Гашфорд, ничего не отвечая, схватил руку лорда Джорджа и прижал ее к губам. Затем, встав, достал из дорожного мешка шкатулку, поставил ее на стол у камина, отпер ключом, который носил при себе, и, сев за стол, достал гусиное перо. Прежде чем обмакнуть в чернильницу, он пососал его — быть может, для того, чтобы скрыть усмешку, все еще бродившую на губах.

— Ну, сколько же у нас теперь в Союзе верных после недавнего призыва? — осведомился лорд Джордж. — Действительно, сорок тысяч человек, или мы по-прежнему берем такую цифру только для круглого счета?

— Записано теперь даже больше сорока тысяч. На двадцать три человека больше, — ответил Гашфорд, просматривая бумаги.

— А фонды Союза?

— Не очень-то растут, но и в нашей пустыне перепадает манна небесная, милорд… В пятницу вечером поступили кое-какие лепты вдовиц… От сорока мусорщиков три шиллинга четыре пенса, от престарелого церковного сторожа прихода святого Мартина — шесть пенсов. От Звонаря другой церкви — шесть пенсов, от новорожденного младенца протестанта — полпенса, от объединения факельщиков — три шиллинга, из них один фальшивый. От арестантов-антипапистов из Ньюгетской тюрьмы — пять шиллингов четыре пенса, от друга из Бедлама — полкроны. От палача Денниса — один шиллинг…

— Этот Деннис — ревностный член нашего Союза, — заметил лорд Гордон. — Вот и в прошлую пятницу я его видел в толпе на Уэлбек-стрит.

— Прекрасный человек, — подтвердил секретарь, — надежный, преданный и истинно верующий.

— Его следует поощрить, — сказал лорд Джордж. — Отметьте его в списке, а я с ним побеседую.

Гашфорд исполнил это приказание и продолжал читать список жертвователей:

— «Поклонники Разума» — полгинеи, «Друзья Свободы» — полгинеи, «Друзья Мира» — полгинеи, «Друзья Милосердия» — полгинеи, «Общество Памятующих о Кровавой Марии» — полгинеи, «Союз Непоколебимых» — полгинеи.

— Эти «Непоколебимые», кажется, новое объединение? — спросил лорд Джордж, лихорадочно грызя ногти.

— Это бывшие Рыцари-Подмастерья, милорд. Прежние члены этого общества постепенно выходили из него, когда кончался срок их учения, и потому общество переменило название, хотя в нем и сейчас есть немало подмастерьев и ремесленников.

— Как зовут их председателя? — спросил лорд Джордж.

— Председатель, — Гашфорд заглянул в свой список, — мистер Саймон Тэппертит.

— Ага, вспомнил! Это тот человечек, что иногда приходит на наши собрания с пожилой сестрой, а иногда — с другой женщиной… она, наверное, ревностная протестантка, но далеко не красавица.

— Он самый, милорд.

— Тэппертит, кажется, горячий сторонник нашего дела, не так ли, Гашфорд? — задумчиво спросил лорд Джордж.

— Да, милорд, один из самых рьяных. Он, как боевой конь, уже издалека чует битву. Во время уличных шествий он, точно одержимый, бросает в воздух шляпу и произносит зажигательные речи, стоя на плечах у товарищей!

— Отметьте Тэппертита, — приказал лорд Гордон. — Пожалуй, его следует назначить на ответственный пост.

— Ну, вот и все, — сказал секретарь, поставив птичку против фамилии Тэппертита. — Да, еще из копилки миссис Варден (открыта в четырнадцатый раз) — семь шиллингов и шесть пенсов серебром и медяками и полгинеи золотом. Потом — от Миггс (из жалованья за три месяца) — один шиллинг и три пенса.

— Миггс? Это мужчина?

— В списке указано, что женщина, — пояснил секретарь. — Это, кажется, та самая худая и долговязая особа, о которой вы только что сказали, что она далеко не красавица. Она иногда приходит с Тэппертитом и миссис Варден слушать ваши речи, милорд.

— Значит, миссис Варден — это та пожилая дама?

Секретарь утвердительно кивнул головой и кончиком пера почесал переносицу.

— Она — усердный член нашего братства, — заметил лорд Джордж. — Сборы денег проводит с большим рвением и успешно. А муж ее — тоже наш?

— Нет, это человек зловредный, недостойный такой жены, — ответил Гашфорд, складывая бумаги. — Он все еще бродит во тьме и упорно отказывается вступить в наш Союз.

— Тем хуже для него. Послушайте, Гашфорд…

— Да, милорд?

— Как вы думаете? — Лорд Джордж беспокойно заворочался в постели. — Не покинут меня все эти люди, когда придет время действовать? Я смело ратовал за них, я многое поставил на карту и ничего не замалчивал. Неужели же они отступятся от нашего дела?

— Нет, милорд, этого опасаться нечего, — отозвался Гашфорд с многозначительным взглядом, который не столько предназначался для успокоения лорда Джорджа (так как лорд как раз в эту минуту не смотрел на него), сколько был невольным отражением тайных мыслей секретаря. — Смею вас уверить, этого бояться не приходится.

— А того, что их… — начал лорд Джордж еще нервнее. — …Но нет, ведь не может быть, чтобы они пострадали за то, что пошли за нами? Правда на нашей стороне, если бы даже сила оказалась против нас. Скажите, положа руку на сердце, вы так же в этом уверены, как я?

— Неужели вы сомневаетесь… — начал секретарь, но лорд Джордж нетерпеливо перебил его:

— Сомневаюсь? Нет. Кто сказал, что я сомневаюсь? Если бы у меня были какие-либо сомнения, разве я бросил бы родных, друзей, все на свете ради нашей несчастной родины? Ради несчастной родины, — повторил он словно про себя раз десять и, подскочив, воскликнул громко: — Ради этой несчастной страны, забытой богом и людьми, отданной во власть опасной лиге сторонников папы, страны, ставшей жертвой порока, идолопоклонства и деспотизма. Кто говорит, что я сомневаюсь? Ведь я призван, избран и верен? Отвечайте, да или нет?

— Да, верен богу, родине и себе! — воскликнул Гашфорд.

— И буду верен всегда. Повторяю: верен, хотя бы меня ждала плаха. Кто еще скажет это о себе? Вы, быть может? Или хоть один человек в Англии?

Секретарь наклонил голову в знак своего полнейшего согласия со всем, что было или будет сказано, и лорд Джордж успокоился. Голова его все ниже опускалась на подушку, и он, наконец, уснул.

Хотя в неистовой горячности изможденного и некрасивого лорда Гордона было что-то нелепо-комичное, вряд ли эта горячность вызвала бы усмешку у человека доброжелательного, а если бы и вызвала, то через минуту этому человеку стало бы совестно. Ибо и пыл лорда Джорджа и все его сомнения были глубоко искренни. Самым худшим в его натуре была нелепая восторженность и тщеславное стремление быть «вождем». В остальном же это был слабый человек — и только. Такова уж печальная участь слабых людей, что даже их положительные черты — отзывчивость, доброта, доверчивость, все то, что у людей сильных и здравомыслящих является добродетелями, у них превращается в недостатки или даже в явно выраженные пороки.

Все время подозрительно косясь на кровать и внутренне посмеиваясь над глупостью своего хозяина, Гашфорд не вставал с места, пока тяжелое и шумное дыхание лорда Джорджа не убедило его, что можно уже уйти. Он запер шкатулку, положил ее на место (сперва вынув из секретного отделения два каких-то печатных листка) и на цыпочках вышел из комнаты, оглядываясь на бледное лицо спящего, над которым пыльные султаны, украшавшие изголовье парадной кровати, качались уныло и зловеще, как над погребальными дрогами.

На лестнице Гашфорд остановился, прислушался, проверяя, все ли спокойно, и, сняв башмаки, чтобы не потревожить чей-либо чуткий сон, сошел вниз. Здесь он подсунул одно из воззваний под входную дверь, затем тихонько прокрался в свою комнату и бросил через окно во двор вторую бумажку, предусмотрительно завернув в нее камень, чтобы ее не унесло ветром.

Воззвания эти были озаглавлены: «Всем протестантам, к которым это попадет в руки», и гласили:

«Братья! Всем, кто найдет это, следует без промедления присоединиться к сторонникам лорда Джорджа Гордона. Настали смутные и грозные времена, готовятся великие события. Внимательно прочтите это воззвание, сберегите его и передайте другим. За короля и Англию! Союз Протестантов»

— Сеем и сеем, — промолвил Гашфорд, закрывая окно. — А когда же придет время жатвы?