Глава XVII

Изумление написано на лицах всех знакомых мистера и миссис Лэмл с тех самых пор, как на предкаминном коврике, вывешенном на Сэквил-стрит, появилось извещение о публичной распродаже их элегантной обстановки и всего имущества (включая БИЛЬЯРД — заглавными буквами). Но никто не изумлен и вполовину так сильно, как Гамильтон Вениринг, эсквайр, Ч. П. от Покет-Бричеза, который незамедлительно делает открытие, что из всех друзей, занесенных в реестр его души, одни только Лэмли не являются самыми старыми и близкими друзьями. Миссис Вениринг, супруга Ч. П. от Покет-Бричеэа, как и полагается верной жене, участвует в открытии мужа, разделяя с ним его невыразимое изумление. Быть может, чета Венирингов полагает, что это невыразимое чувство затрагивает также их репутацию, ибо самые умные головы в Сити, как сообщают шепотом, тоже не раз покачивались из стороны в сторону при обсуждении грандиозных сделок и колоссальных капиталов Вениринга. Верно только то, что ни мистер, ни миссис Вениринг не находят слов, чтобы выразить свое изумление, и потому является необходимость дать для самых старых и самых близких друзей обед по поводу этого изумления.

Ибо как раз к этому времени выясняется, что, какой бы ни вышел случай, Вениринги обязаны дать по этому случаю обед. Леди Типпинз пребывает в состоянии хронического обедания у Венирингов и в состоянии хронического воспаления, происходящего от этих обедов. Бутс и Бруэр разъезжают в кэбах, не имея ровно никакого иного дела, кроме как сбивать людей на обеды к Венирингам. Вениринг не вылезает из законодательных кулуаров, намереваясь заманить на обед коллег-законодателей. Миссис Вениринг обедала вчера с двадцатью пятью совершенно новыми людьми, нынче целый день отдавала им визиты; а назавтра рассылает им всем приглашения на обед, имеющий быть ровно через неделю; не успел еще этот обед перевариться, как она заезжает с визитом к их братьям и сестрам, сыновьям и дочерям, племянникам и племянницам, тетушкам, дядюшкам и прочей родне и приглашает их всех на обед. И все же, так же как и вначале, сколько бы ни расширялся круг обедающих, следует заметить, что все они упорно ездят к Венирингам не для того, чтобы обедать с мистером и миссис Вениринг, а для того, чтобы обедать друг с другом.

Быть может, в конце концов — кто знает? — Вениринг и найдет, что это обедание хотя и обходится дорого, однако оправдывает себя, ибо вербует сторонников. Мистер Подснеп, как представитель народа, не один проявляет столько забот о собственном достоинстве, если не о достоинстве своих знакомых, и потому ожесточенно поддерживает тех знакомых, которых он удостоил признанием, боясь, как бы не пострадать, если их число уменьшится. Золотые и серебряные верблюды, ведерки для шампанского и прочие украшения стола Венирингов выглядят великолепно, и если я, Подснеп, замечаю где-нибудь мимоходом, что в понедельник я обедаю с великолепным караваном верблюдов, то нахожу обидным лично для себя, если мне намекают, что эти верблюды разбиты на все четыре ноги или что это подозрительные во многих отношениях верблюды. «Сам я не выставлю верблюдов; я выше этого: я человек солидный; но эти верблюды грелись в лучах моей славы; так как же вы смеете, сударь, инсинуировать, будто я мог озарять лучами своей славы верблюдов с подмоченной репутацией?»

Верблюдов полируют в кладовой у Химика для изумительного обеда по случаю разорения Лэмлей, а мистер Твемлоу чувствует себя не совсем хорошо, лежа на диване в квартирке над конюшней на Дьюк-стрит, возле Сент-Джеймс-сквера, потому что принял около полудня две патентованных пилюли, доверившись рекламе, приложенной к коробке (цена один шиллинг полтора пенса, включая гербовый сбор), где сказано, что они «весьма полезны в качестве предупредительной меры в отношении гастрономических удовольствий». И в то время, как он мучается, воображая, будто нерастворившаяся пилюля застряла у него в пищеводе и что-то вроде теплой клейкой массы подкатывает ему к горлу, входит слуга с докладом, что некая леди желает видеть мистера Твемлоу.

— Леди? — говорит Твемлоу, приглаживая свои взъерошенные перья. — Попросите эту леди сделать мне такую любезность — назвать свое имя.

Эту леди зовут миссис Лэмл. Эта леди задержит мистера Твемлоу не более как на несколько минут. Эта леди выражает уверенность, что мистер Твемлоу будет так добр, что непременно примет ее, узнав, что она особенно настаивает на непродолжительности свидания. Эта леди нисколько не сомневается в том, что мистер Твемлоу согласится, узнав ее имя. Особенно просила слугу не перепутать имя. Прислала бы визитную карточку, но не захватила ее с собой.

— Проводите леди сюда. — Леди входит, сопровождаемая слугой.

Маленькая квартирка мистера Твемлоу обставлена скромно, по-старомодному (она несколько напоминает комнату экономки в Снигсворти-парке) и была бы совершенно лишена всяких украшений, если б не гравированный портрет великого Снигсворта во весь рост, висящий над камином, — он изображен фыркающим на коринфскую колонну, с огромным свитком пергамента у ног, под тяжелой драпировкой, готовой вот-вот обрушиться ему на голову; все эти аксессуары дают понять зрителю, что благородный лорд занят спасением отечества.

— Садитесь, пожалуйста, миссис Лэмл. — Миссис Лэмл садится и приступает к разговору.

— Я не сомневаюсь, мистер Твемлоу, что вы слышали о несчастье, которое нас постигло. Разумеется, слышали — такие новости распространяются всего быстрее, особенно среди друзей.

Памятуя об изумительном обеде, Твемлоу, слегка поморщившись, сознается, что это ему известно.

— Быть может, это удивит вас меньше, чем других, — говорит миссис Лэмл жестким тоном, неприятно режущим ухо мистеру Твемлоу, — после того, что произошло между нами в доме, который теперь… Я позволила себе заглянуть к вам, мистер Твемлоу, чтобы прибавить нечто вроде постскриптума к моим тогдашним словам.

Сухие и впалые щеки мистера Твемлоу втягиваются внутрь еще больше, в предвидении какого-то нового осложнения.

— Право, — растерянно говорит маленький джентльмен, — право, миссис Лэмл, я просил бы вас сделать такое одолжение, избавить меня в дальнейшем от вашей доверенности. Я всегда ставил себе целью — к сожалению, в моей жизни было не так уж много целей, — никого не задевать, быть всегда в стороне от интриг и заговоров.

Миссис Лэмл, гораздо более наблюдательная, чем ее собеседник, не считает даже нужным смотреть на него, когда он говорит, — она и без того видит его насквозь.

— Мой постскриптум, оставим то же слово, — говорит миссис Лэмл, устремляя взор на мистера Твемлоу, чтобы ее речь произвела более сильное впечатление, — как раз совпадает с тем, что вы говорите, мистер Твемлоу. Я далека от того, чтобы обременять вас новыми признаниями, и прошу вас только строго придерживаться нейтралитета.

Твемлоу собирается отвечать, и она снова опускает глаза, зная, что ее ушей вполне достаточно для того, чтобы воспринять содержимое сего скудельного сосуда.

— Полагаю, что на таких условиях, — волнуясь, говорит Твемлоу, — я смогу выслушать все, что вам угодно будет сообщить мне. Но если можно, со всей учтивостью и деликатностью, просить вас не выходить за эти рамки, то я именно просил бы вас об этом.

— Сэр, — говорит миссис Лэмл, снова поднимая на него глаза и снова пугая его своим жестким тоном, — я сообщила вам нечто для дальнейшего сообщения известной особе, если вы сочтете это нужным.

— Что я и сделал, — говорит Твемлоу.

— За что я и благодарю вас; хотя я, право, не знаю, почему я в этом деле предала мужа, — ведь эта девушка просто глупа. Когда-то я и сама была так же глупа, — так вот, может быть, по этой причине.

Увидев, какой эффект производит ее равнодушная улыбка и холодный взгляд, она продолжает, не сводя с него глаз:

— Мистер Твемлоу, если вы случайно увидите моего мужа, или меня, или нас обоих в фаворе или доверенности у кого бы то ни было — у наших общих знакомых или нет, это все равно, — то это еще не даст вам права пустить в ход против нас те сведения, которые я вам доверила для одной только цели. Вот что я хотела вам сказать. Это не условие: для джентльмена это только напоминание.

Твемлоу сидит, шепча что-то про себя, и подпирает голову рукой.

— Все это настолько ясно, — продолжает миссис Лэмл, — что я вполне полагаюсь (как и раньше) на вашу честь и больше не скажу ни слова. — Она пристально смотрит на Твемлоу, пока тот, пожав плечами, не отвешивает ей кривого поклона, словно говоря: «Да, можете на меня положиться», — после чего она проводит языком по губам и вздыхает с облегчением.

— Надеюсь, я сдержала обещание, переданное вам через вашего слугу, и пробыла у вас всего несколько минут. Не смею долее вас беспокоить, мистер Твемлоу.

— Погодите, — говорит Твемлоу, вставая вместе с нею. — Одну минуту, простите меня. Я бы не стал искать вас, сударыня, для того, чтобы сказать вам то, что я собираюсь сказать, но так как вы разыскали меня сами и пришли сюда, то я позволю себе облегчить душу. Разве это было последовательно, говоря по совести, приняв такое решение против мистера Фледжби, называть его своим дорогим другом и просить услуги у мистера Фледжби? Если предположить, что вы так и поступили: сам я этого знать не могу, но мне рассказывали, что вы так и поступили.

— Значит, он вам сказал? — вопрошает миссис Лэмл, которая опять опустила глаза, слушая Твемлоу, а теперь снова пускает их в ход.

— Да.

— Странно, что он сказал вам правду, — говорит миссис Лэмл, не на шутку задумавшись. — Скажите, пожалуйста, где произошло это необыкновенное событие?

Твемлоу колеблется. Он меньше ростом, чем миссис Лэмл, и гораздо слабее, и когда она глядит на него сверху вниз с жестким выражением в утомленных глазах, он оказывается в таком невыгодном положении, что охотно превратился бы в женщину.

— Можно узнать, где это произошло? Строго по секрету?

— Должен сознаться, — говорит кроткий маленький джентльмен, постепенно выжимая из себя ответ, — что я почувствовал некоторую неловкость, когда мистер Фледжби заговорил об этом. Надо сказать, что сам себе я представился тогда в довольно непривлекательном свете. Тем более что мистер Фледжби оказал мне ту же самую услугу, что и вам, с большой учтивостью, чего я вовсе не заслужил.

Истинное благородство души бедного джентльмена заставляет его произнести эту последнюю фразу. «Иначе, — думает он, — будет казаться, что я отношусь к ней свысока, раз у меня нет своих таких же трудностей, а у нее. я знаю, они есть. Что было бы непорядочно, в высшей степени непорядочно».

— И заступничество мистера Фледжби так же подействовало в вашем деле, как и в нашем? — спрашивает миссис Лэмл.

— Так же не подействовало.

— Может быть, вы скажете мне, где вы виделись с мистером Фледжби?

— Простите, я так и хотел сделать. Я умолчал ненамеренно. Я встретил мистера Фледжби на месте, совершенно случайно. Под словами «на месте» я подразумеваю у мистера Райи, в Сент-Мэри-Экс.

— Значит, вы имели несчастье попасть в руки мистера Райи?

— К сожалению, сударыня, — отвечает Твемлоу, — единственное денежное обязательство, какое за мной имеется, единственный долг в моей жизни (но долг справедливый: заметьте, я его не оспариваю) попал в руки мистера Райи.

— Мистер Твемлоу, — говорит миссис Лэмл, глядя ему в глаза, чего он с удовольствием избежал бы, но не может, — ваше обязательство попало в руки мистера Фледжби. Мистер Райя только его маска. Оно попало в руки мистера Фледжби. Позвольте вам сказать, к вашему сведению. Это может быть вам полезно, хотя бы только для того, чтобы избавить вас от легковерия; вы не будете судить о правдивости других по себе и вас не будут обманывать.

— Быть не может! — восклицает ошеломленный Твемлоу. — Откуда вам это известно?

— Сама не знаю откуда. Все стечение обстоятельств показало мне это; меня словно озарило.

— Ах, так у вас нет доказательств!

— Очень странно, — сказала миссис Лэмл холодно и резко, с некоторым пренебрежением, — до чего все мужчины похожи друг на друга в некоторых отношениях, хотя бы по характеру они были совершенно различны! Казалось бы, нельзя быть дальше друг от друга, чем мистер Твемлоу и мой муж. Однако мой муж говорит мне: «У вас нет доказательств», и мистер Твемлоу отвечает мне теми же самыми словами!

— Но почему же, сударыня? — пытается спорить Твемлоу. — Подумайте: почему теми же самыми словами? Потому что они констатируют факт. Потому что у вас нет доказательств.

— Мужчины очень умны по-своему, — произносит миссис Лэмл, свысока глядя на портрет Снигсворта и расправляя платье перед уходом, — но им тоже есть чему поучиться. Мой муж, который вовсе не так уж доверчив, прост или неопытен, так же не видит этого, как и мистер Твемлоу, — потому что нет доказательств. Однако пять женщин из шести на моем месте увидели бы это так же ясно, как вижу я. Как бы там ни было, я не успокоюсь (хотя бы в воспоминание о том, как мистер Фледжби поцеловал мне руку), пока и мой муж этого не увидит. А для вас будет лучше, мистер Твемлоу, если вы увидите это сейчас, хотя я и не могу представить вам доказательств.

Она идет к двери, и мистер Твемлоу, провожая ее, позволяет себе надеяться, что положение дел мистера Лэмла еще поправимо.

— Не знаю, — отвечает миссис Лэмл, останавливаясь и обводя узор на обоях кончиком зонта, — это зависит от многого. Может быть, теперь для него и найдется какой-нибудь выход, а может быть, и нет. Скоро узнаем. Если не найдется, мы обанкротимся здесь и нам, я думаю, придется уехать за границу.

Мистер Твемлоу, по своему добродушию, желает, чтобы все устроилось к лучшему, и говорит, что за границей тоже можно вести очень приятный образ жизни.

— Да, — отвечает миссис Лэмл, все еще водя зонтиком по стене, — но я сомневаюсь, чтобы карты и бильярд в качестве источника средств на оплату неопрятного табльдота можно было назвать приятным образом жизни.

Для мистера Лэмла очень много значит, вежливо замечает Твемлоу (впрочем, очень шокированный), иметь рядом с собой ту, которая останется с ним во всех превратностях судьбы и чье смягчающее влияние удержит его от гибельных и порочащих репутацию занятий. Миссис Лэмл перестает водить по обоям зонтиком и смотрит на Твемлоу.

— Смягчающее влияние, мистер Твемлоу? Нам надо есть и пить, одеваться и иметь крышу над головой. Всегда рядом с ним, во всех превратностях судьбы? Тут нечем хвастаться; что остается делать женщине в моем возрасте? Мы с мужем обманули друг друга, когда поженились; теперь надо мириться с последствиями обмана, то есть друг с другом, нести совместно бремя ежедневных интриг в расчете на сегодняшний обед и завтрашний ужин до тех пор, пока смерть не разведет нас.

С этими словами она выходит на Дьюк-стрит, возле Сент-Джеймс-сквера. Мистер Твемлоу, возвратившись на свой диван, кладет больную голову па скользкий валик конского волоса, глубоко убежденный в том, что такой тягостный разговор совсем не то, что следовало бы принимать после чудодейственных пилюль, которые так полезны в отношении гастрономических удовольствий.

Однако к шести часам вечера достойный маленький джентльмен чувствует себя гораздо лучше и облекается в старомодные шелковые чулки и башмаки с пряжками, собираясь на изумительный обед к Венирингам. В семь часов вечера он уже семенит по Дьюк-стрит, направляясь к углу, чтобы сэкономить шесть пенсов на извозчике.

Божественная Типпинз к этому времени дообедалась до того, что человек скептически настроенный мог бы пожелать ей, разнообразия ради, наконец поужинать и лечь в постель. В таком скептическом настроении находится мистер Юджин Рэйберн, которого Твемлоу застает наблюдающим за Типпинз с самым мрачным выражением лица, в то время как это игривое создание подшучивает над ним, спрашивая, почему он до сих пор не занял место на мешке с шерстью. Типпинз заигрывает и с Мортимером и грозит ему костяшками веера за то, что он был шафером у этих обманщиков, как их там? — ну, у тех, что обанкротились. В самом деле, веер настроен весьма оживленно и стукает мужчин направо и налево с довольно жутким звуком, наводящим на мысль о костях леди Типпинз.

С тех пор как Вениринг вступил ради общественного блага в парламент, у него появилось новое поколение близких друзей, к которым миссис Вениринг очень внимательна. Об этих друзьях, как об астрономических расстояниях, можно говорить только в самых грандиозных цифрах. Бутс рассказывает, что один из них — подрядчик, который (это уже вычислено) дает работу полумиллиону людей, прямо или косвенно. Бруэр говорит, что другой из них, директор компании, в большом спросе в разных комитетах, настолько далеко отстоящих друг от друга, что ему приходится проезжать по железной дороге никак не меньше трех тысяч миль в неделю. Буфер говорит, что у третьего полтора года назад не было шести пенсов в кармане, но благодаря своему финансовому гению он выпустил акции по восемьдесят пять, скупил их без денег, а потом продал за наличные по номиналу — так что теперь у него триста семьдесят пять тысяч фунтов, — Буфер особенно настаивает на семидесяти пяти тысячах лишку и не желает уступать ни единого фартинга. Леди Типпинз вместе с Бутсом, Бруэром и Буфером особенно изощряется в шутках насчет этих Отцов биржевой церкви: она наводит лорнет на Бутса, Бруэра и Буфера и спрашивает, как они думают, стоит ли ей пококетничать с Отцами, принесет ли ей это богатство? и прочие шуточки в том же роде. Вениринг, напротив, очень внимателен к Отцам церкви, благоговейно удаляется с ними в оранжерею, откуда иногда доносится слово «комиссия», и где Отцы поучают Вениринга, как ему надлежит пройти мимо рояля, вступить на предкаминный коврик, перейти открытое поле у канделябров, влиться в движение толпы у консолей и в корне уничтожить оппозицию у оконных гардин.

Мистер и миссис Подснеп тоже присутствуют на обеде, и Отцы делают открытие, что миссис Подснеп — представительная женщина. Ее берет на буксир один из Отцов — бутсовский Отец, тот самый, который дает работу полумиллиону человек, — и ставит ее на якорь по левую руку от Вениринга; таким образом предоставив резвой Типпинз по правую руку от него (он, как и всегда, являет собой пустое место) возможность умолять, чтобы ей рассказали что-нибудь про этих милых землекопов; правда ли, что они питаются сырыми бифштексами и пьют портер прямо из бочек. Но, невзирая на все эти маленькие стычки, все же чувствуется, что обед был затеян для того, чтобы изумляться, и что изумлением не следует пренебрегать. И потому Бруэр, как человек, которому надлежит заботиться о поддержании своей громкой репутации, становится истолкователем общего настроения.

— Нынче утром, — говорит Бруэр, дождавшись благоприятной паузы, — я взял кэб и поехал на эту распродажу.

Бутс, пожираемый завистью, говорит:

— И я тоже.

Бруэр говорит:

— И я тоже, — но не может найти никого, кто заинтересовался бы его сообщением.

— И на что это было похоже? — осведомляется Вениринг.

— Уверяю вас, — отвечает Бруэр, озираясь вокруг в поисках более достойного слушателя и отдавая предпочтение Лайтвуду, — уверяю вас, вещи шли почти задаром. Довольно приличные вещи, но ничего не дали.

— Я тоже так слышал нынче днем, — говорит Лайтвуд.

Бруэр хотел бы знать, то есть хотел бы спросить сведущего человека, каким образом — эти люди — могли дойти — до такого — полного краха? (Расстановку он делает для пущей торжественности.)

Лайтвуд отвечает, что с ним, разумеется, советовались, но приостановить распродажу, не имея денег, он не мог, и потому не выдаст никакой тайны, если предположит, что это произошло оттого, что люди жили не по средствам.

— Но как это возможно — жить не по средствам, — говорит Вениринг.

Ага! Все чувствуют, что выстрел попал прямо в цель. Как это возможно жить не по средствам! Химик, обнося гостей шампанским, смотрит так, словно мог бы объяснить им, как это возможно, если бы только захотел.

— Могу себе представить, — говорит миссис Вениринг, положив вилку и складывая вместе кончики своих орлиных пальцев, — как может мать смотреть на свою крошку, зная, что они живут не по средствам! (Она обращается к тому из Отцов, который делает три тысячи миль в неделю.)

Юджин выражает предположение, что миссис Лэмл не на кого смотреть, раз у нее нет ребенка.

— Совершенно верно, — отвечает миссис Вениринг, — но принцип остается тот же.

Бутсу ясно, что принцип остается тот же. Буферу тоже это ясно. Такова уж несчастная судьба Буфера — вредить делу, становясь на его защиту. Остальное общество вяло соглашалось с положением, что принцип остается тот же, пока Буфер не сказал, что он тот же; и тогда возник общий ропот, что принцип вовсе не тот.

— Но я не понимаю, — говорит Отец с тремястами семьюдесятью пятью тысячами, — если эти люди, о которых тут говорилось, занимали положение в обществе, — значит, они принадлежали к обществу?

Вениринг должен признаться, что они здесь обедали и что даже свадьбу их сыграли тут.

— Тогда я не понимаю, — продолжает Отец, — каким образом жизнь не по средствам могла довести их до того, что здесь назвали полным крахом? Потому что всегда возможно исправить положение дела, в том случае, конечно, если люди что-нибудь значат.

Юджин, который, по-видимому, настроен мрачно и склонен предполагать, высказывает такое предположение:

— Предположим, у вас нет средств, а вы живете не по средствам?

Такие обстоятельства, слишком уж безнадежные, Отец не склонен обсуждать. Для всякого, кто хоть сколько-нибудь себя уважает, они тоже не подлежат обсуждению, — и потому отвергаются единогласно. Но это до того удивительно, как люди вообще могут дойти до полного краха, что каждый чувствует себя призванным дать особое объяснение. Один из Отцов говорит: «Играл в карты». Другой Отец говорит: «Спекулировал, не зная того, что спекуляция есть наука». Бутс говорит: «Лошади». Леди Типпинз говорит, прикрывшись веером: «Жизнь на два дома». Так как мистер Подснеп ничего не говорит, то спрашивают его мнения, которое он высказывает следующим образом, весь раскрасневшись и чрезвычайно сердито:

— Не спрашивайте меня. Я не желаю обсуждать дела этих людей. Мне не нравится эта тема. Это одиозная тема, оскорбительная тема, мне она претит, и я…

Излюбленным жестом правой руки, который смахивает все затруднения прочь и таким образом устраняет их навсегда, мистер Подснеп смахивает с лица земли этих жалких и совершенно непонятных людей, которые жили не по средствам и дошли до полного краха.

Юджин, откинувшись на спинку стула, наблюдает за мистером Подснепом с самым непочтительным выражением лица и, может быть, собирается высказать новое предположение, когда все замечают, что Химик о чем-то спорит с кучером. Кучер выказывает намерение войти в столовую с серебряным подносом, словно желая сделать сбор для своего семейства; Химик же оттесняет его к буфету. Превосходя кучера величавостью, если не военными талантами, Химик одерживает победу над человеком, который ровно ничего собой не представляет, когда он не на козлах; и кучер, уступив победителю поднос, отступает побежденный.

Тут Химик, заметив на подносе клочок бумаги, читает его, с видом литературного цензора, и, выбрав время, идет к столу и подает поднос мистеру Юджину Рэйберну.

На что остроумная Типпинз замечает:

— Лорд-канцлер подал в отставку!

С раздражающей невозмутимостью и медлительностью, — он знает, что любопытство очаровательницы не знает границ, — Юджин делает вид, что не может обойтись без монокля, достает его, протирает, с трудом разбирает записку, даже после того как он ее прочел. На ней написано еще не просохшими чернилами: «Юный Вред».

— Дожидается? — оборотившись через плечо, доверительно спрашивает Юджин Химика.

— Дожидается, — так же доверительно отвечает Химик.

Юджин обращает извиняющийся взгляд к миссис Вениринг, выходит и видит у дверей холла юного Вреда, клерка Мортимера Лайтвуда.

— Вы мне велели, сэр, привести его, где бы вы ни были, если вас не будет, а я буду дома, — говорит шепотом ртот скромный юноша, становясь на цыпочки, — вот я его и привез.

— Молодец. Где же он? — спрашивает Юджин.

— Он в кэбе, сэр, перед подъездом. Я подумал, что лучше его не показывать, если можно; он весь трясется, вроде как… — сравнение юного Вреда, быть может, подсказано окружающими его блюдами со сладким, — вроде как бланманже.

— Опять-таки молодец, — отвечает Юджин. — Я к нему выйду.

Выходит тут же и, небрежно положив руки на открытое окно кэба, смотрит на мистера Швея, который привез с собой свою собственную атмосферу, и судя по запаху, привез ее, удобства ради, в ромовом бочонке.

— Ну, Швей, проснитесь!

— Мистер Рэйберн? Адрес! Пятнадцать шиллингов!

Внимательно прочитав поданный ему грязный клочок бумаги и спрятав его в карман жилета, Юджин отсчитывает деньги: начинает с того, что неосторожно отсчитывает первый шиллинг в руку мистера Швея, которая дергается, и монета вылетает в окно кэба, и в конце концов швыряет пятнадцать шиллингов прямо на сиденье.

— Ну, молодец, теперь отвези его обратно к Чаринг-Кроссу, а там отделайся от него.

Возвратившись в столовую и задержавшись на секунду позади экрана у дверей, Юджин слышит, за гомоном и стуком тарелок, голос прелестной Типпинз:

— Я просто умираю, до того мне хочется спросить, зачем его вызывали?

— Вот как? — бормочет Юджин. — Если ты не спросишь, может и в самом деле умрешь? Тогда я облагодетельствую общество и уйду. Прогулка, сигара — и я смогу это обдумать. Да, обдумать!

С задумчивым лицом он разыскивает свое пальто и шляпу, незримо для Химика, и уходит своей дорогой.