Глава XXIII,

Так как у мистера Крамльса стояло в конюшне гостиницы странное четвероногое животное, которое он называл пони, и экипаж неведомого образца, каковой он удостаивал наименования четырехколесного фаэтона, то на следующее утро Николас отправился в путь с большими удобствами, чем ожидал: директор и сам он занимали переднее сиденье, а юные Крамльсы и Смайк ютились в обществе плетеной корзинки, защищенной от сырости прочной клеенкой, в каковой корзинке находились палаши, пистолеты, косички, матросские костюмы и прочие необходимые профессиональные принадлежности упомянутых молодых джентльменов. В дороге пони действовал не спеша и — быть может, вследствие своего театрального воспитания — то и дело обнаруживал явную наклонность лечь.

Впрочем, мистер Винсент Крамльс неплохо удерживал его в стоячем положении, дергая вожжами и пуская в ход кнут, а когда эти средства не достигали цели и животное останавливалось, старший сын Крамльса вылезал и давал ему пинка. Благодаря таким поощрениям пони время от времени соглашался двигаться дальше, и они трусили к вящему удовольствию всех заинтересованных сторон (как справедливо заметил мистер Крамльс).

— По существу своему он хороший пони, — сказал мистер Крамльс, повернувшись к Николасу.

Он мог быть таким по существу, но уж никак не по виду, ибо шкура у него была самая грубая и безобразная. Поэтому Николас заметил только, что его это не удивляет.

— Много и много турне совершил этот пони, — сказал мистер Крамльс, ловко хлестнув его по глазу в знак старого знакомства. — Он все равно что один из членов нашей труппы. Его мать выступала на сцене.

— Вот как! — отозвался Николас.

— Свыше четырнадцати лет она ела в цирке яблочный пирог, — сообщил директор, — стреляла из пистолета, ложилась спать в ночном чепце — короче говоря, вела весь водевиль. А отец его был танцором.

— Он как-нибудь отличился?

— Не сказал бы, — ответил директор. — Он был довольно вульгарным пони. Дело в том, что поначалу его брали напрокат поденно, и он так до конца и не отвык от старых привычек. Он был хорош в мелодраме, но слишком груб, слишком груб. Когда умерла мать, он перешел на портвейн.

— На портвейн? — воскликнул Николас.

— Распивал портвейн с клоуном, — пояснил директор. — Но он был жаден и однажды вечером разгрыз стеклянную чашу и подавился; таким образом его вульгарность в конце концов привела его к гибели.

Потомок этого злополучного животного по мере выполнения своей дневной работы требовал удвоенного внимания со стороны мистера Крамльса, а потому у джентльмена оставалось мало времени для разговоров. Таким образом, Николас мог на досуге развлекаться собственными мыслями, пока они не подъехали к подъемному мосту в Портсмуте, где мистер Крамльс остановил пони.

— Мы здесь вылезем, — сказал директор, — а мальчики отведут его в конюшню и принесут багаж к нам на квартиру. Пусть и ваши вещи отнесут пока туда.

Поблагодарив мистера Винсента Крамльса за его любезное предложение, Николас выпрыгнул из экипажа и, подав руку Смайку, отправился в сопровождении директора по Хай-стрит к театру, чувствуя себя немного взволнованным и смущенным перспективой немедленно вступить в столь новый для него мир.

Они прошли мимо великого множества афиш, расклеенных на стенах и выставленных в окнах (на афишах имена мистера Винсента Крамльса, миссис Винсент Крамльс, Крамльса 2-го, Крамльса 3-го и мисс Крамльс были напечатаны очень крупными буквами, а все остальные очень мелкими), и, свернув, наконец, в подъезд, где сильно пахло апельсинными корками и лампадным маслом и примешивался запах опилок, ощупью пробрались темным коридором, а затем, спустившись с двух-трех ступенек, вступили в маленький лабиринт холщовых экранов и горшков с краской и очутились на сцене портсмутского театра.

— Вот и пришли, — сказал мистер Крамльс. Было довольно темно, но Николас мог разглядеть, что стоит на грязных подмостках у первой кулисы со стороны будки суфлера, среди голых стен, пыльных декораций, заплесневевших облаков и густо размалеванных драпировок. Он осмотрелся вокруг: потолок, партер, ложи, галерея, место для оркестра и всевозможные украшения — все казалось грубым, холодным, мрачным и жалким.

— Неужели это театр? — с изумлением прошептал Смайк. — Я думал — он весь сверкает огнями и роскошью.

— Да, это верно, — ответил Николас, едва ли меньше удивленный, — но не днем, Смайк, не днем.

Голос директора помешал ему более тщательно осмотреть помещение, его отозвали в другой конец авансцены, где за овальным красного дерева столиком на тонких ножках сидела тучная, осанистая женщина, по-видимому в возрасте от сорока до пятидесяти лет, в потускневшем шелковом плаще — шляпка ее болталась на лентах на руке, а волосы (их было очень много) были уложены крупными фестонами на обоих висках.

— Мистер Джонсон, — сказал директор (Николас назвался именем, которым наделил его Ньюмен Ногс в разговоре с миссис Кенуигс), — позвольте вас познакомить с миссис Винсент Крамльс.

— Рада вас видеть, сэр, — замогильным голосом сказала миссис Крамльс. Очень рада вас видеть и еще более счастлива приветствовать вас как многообещающего члена нашей корпорации.

Обращаясь в таких выражениях к Николасу, леди пожала ему руку. Он заметил, что рука большая, но все-таки не ждал такого сильного пожатия, каким она его удостоила.

— А это, — сказала леди, шествуя к Смайку, как шествуют трагические актрисы, исполняя указания режиссера, — а это второй. Приветствую и вас, сэр.

— Мне кажется, он подойдет, моя дорогая? — спросил директор, беря понюшку табаку.

— Он великолепен, — ответила леди. — Просто находка.

Когда миссис Винсент Крамльс прошествовала обратно к столу, на сцену из какого-то таинственного закоулка выпрыгнула девочка в грязной белой юбке в складках, доходящей до колен, в коротких панталончиках, в сандалиях, белой жакетке, розовом газовом чепце, зеленой вуали и папильотках, которая сделала пируэт, два антраша, еще один пируэт, затем, взглянув на противоположные кулисы, взвизгнула, прыгнула вперед, остановившись в шести дюймах от рампы, и упала в красивой позе, выражающей ужас, когда появился, проделав энергическое глиссе, оборванный джентльмен в старых туфлях из буйволовой кожи и, скрежеща зубами, стал свирепо размахивать тростью.

— Они репетируют «Дикаря-индейца и девушку», — сказала миссис Крамльс.

— О! Маленький балет-интермедия, — сказал директор. — Прекрасно, продолжайте. Пожалуйста, подвиньтесь немного, мистер Джонсон. Вот так. Ну-с!

Директор хлопнул в ладоши, давая сигнал приступить, и дикарь, рассвирепев, сделал глиссе в сторону девушки, но девушка ускользнула от него при помощи шести пируэтов и в конце последнего замерла на самых кончиках пальцев. Это как будто произвело некоторое впечатление на дикаря, потому что, побесновавшись еще немного и погоняв девушку из угла в угол, он начал смягчаться и несколько раз погладил себя по лицу всеми пятью пальцами правой руки, давая этим понять, что приведен и восторг ее красотой. Действуя под влиянием страсти, он (дикарь) принялся колотить себя кулаком в грудь и обнаруживать другие признаки отчаянной влюбленности, но эта процедура, будучи довольно прозаической, по всей вероятности, привела к тому, что девушка заснула. Это ли послужило причиной, или что другое, но она заснула крепко, как сурок, на отлогом склоне насыпи, а дикарь, заметив это, прижал левую ладонь к левому уху и покивал головой, давая понять всем, кого это могло касаться, что она действительно спит, а не притворяется. Предоставленный самому себе, дикарь один-одинешенек исполнил танец. Не успел он кончить, как девушка проснулась, протерла глаза, поднялась с насыпи и тоже исполнила танец одна-одинешенька — такой танец, что дикарь все время смотрел на нее в экстазе, а по окончании его сорвал с ближайшего дерева какую-то ботаническую диковинку, похожую на маленький кочан кислой капусты, и поднес ее девушке, которая сначала не хотела брать, но при виде проливающего слезы дикаря смягчилась. Потом дикарь подпрыгнул от радости; потом девушка подпрыгнула от восторга, вдыхая сладкий аромат кислой капусты. Потом дикарь и девушка исполнили вдвоем бешеный танец, и, наконец, дикарь упал на одно колено, а девушка стала одной ногой на другое его колено, закончив таким образом балет и оставив зрителей в состоянии приятной неуверенности, выйдет ли она замуж за дикаря, или вернется к своим друзьям.

— Очень хорошо, — сказал Крамльс. — Браво!

— Браво! — крикнул Николас, решив видеть все в наилучшем свете. Превосходно!

— Сэр, — сказал мистер Винсент Крамльс, выдвигая вперед девушку, — это дитя-феномен — мисс Нинетта Крамльс.

— Ваша дочь? — осведомился Николас.

— Моя дочь, моя дочь, — подтвердил мистер Винсент Крамльс, — идол всех мест, какие мы посещаем, сэр. Об этой девочке, сэр, мы получили лестные письменные отзывы от знати и дворянства чуть ли не всех городов Англии.

— Меня это не удивляет, — сказал Николас. — Должно быть, она настоящий прирожденный гений.

— Настоящий, э… — Мистер Крамльс запнулся: не было слов, достаточно сильных для изображения дитяти-феномена. — Я вам вот что скажу, сэр, продолжал он. — талант этого ребенка вообразить немыслимо. Ее нужно видеть, сэр, видеть, чтобы хоть в слабой степени оценить. Ну, иди к маме, дорогая моя.

— Могу ли я спросить, сколько ей лет? — осведомился Николас.

— Можете, сэр, — ответил мистер Крамльс, в упор глядя в лицо собеседника, как смотрят иные люди, когда сомневаются, будет ли безоговорочно принято на веру то, что они намерены сказать. — Ей десять лет, сэр.

— Не больше?

— Ни на один день.

— Боже мой! — сказал Николас. — Это поразительно. Да, поразительно, ибо у дитяти-феномена, несмотря на маленький рост, лицо было довольно старообразное. и дитя оставалось все в том же возрасте — если и не на памяти старейших из зрителей, то во всяком случае добрых лет пять. Но девочку заставляли поздно ложиться спать и с младенческих лет отпускали ей в неограниченном количестве джин с водой, чтобы воспрепятствовать росту; быть может, такая система воспитания породила у дитяти-феномена эти добавочные феноменальные явления.

Пока происходил этот короткий диалог, джентльмен, игравший дикаря, подошел, обутый в башмаки и с туфлями в руке, и остановился в нескольких шагах, как бы желая принять участие в разговоре. Найдя момент благоприятным, он вставил слово.

— Вот это талант, сэр! — сказал дикарь, кивая в сторону мисс Крамльс.

Николас с этим согласился.

— Ax! — сказал актер, сжимая зубы и со свистом втягивая воздух. — Ей нельзя оставаться в провинции. Нельзя!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил директор.

— Хочу сказать. — с жаром ответил тот, — что она слишком хороша для провинциальной сцены и что она должна быть в одном из больших театров в Лондоне или нигде! И я вам больше скажу, напрямик: если бы не ревность и не зависть со стороны особ, вам известных, она была бы уже там. Может быть, вы меня представите, мистер Крамльс?

— Мистер Фолер, — сказал директор, представляя его Николасу.

— Счастлив познакомиться с вами, сэр. — Мистер Фолер прикоснулся указательным пальцем к полям шляпы, а затем пожал Николасу руку. — Новый коллега, сэр, насколько я понимаю?

— Недостойный этого звания, — ответил Николас.

— Видали вы когда-нибудь такую приманку? — прошептал актер, отводя в сторону Николаса, когда директор отошел от них, чтобы поговорить с женой.

— Какую именно?

Мистер Фолер скорчил забавную гримасу из своей пантомимной коллекции и указал через плечо.

— Неужели вы имеете в виду феноменального ребенка?

— Обман, а не феномен! — заявил мистер Фолер. — Любая приютская девочка с самыми заурядными способностями сыграла бы лучше, чем эта. Она может поблагодарить свою счастливую звезду, что родилась дочерью директора.

— Вы как будто принимаете это близко к сердцу, — с улыбкой заметил Николас.

— Да, клянусь богом! Еще бы не принимать! — сказал мистер Фолер, беря его под руку и прогуливаясь с ним взад и вперед по сцене. — Есть от чего человеку раздражаться, если он видит, как эта неуклюжая девчонка каждый вечер выступает в лучших ролях и буквально лишает театр сборов, потому что ею насильно пичкают публику, а других актеров обходят. Не удивительно ли, что проклятое семейное тщеславие ослепляет человека до такой степени, что он жертвует собственными интересами? Мне точно известно, что в прошлом месяце в Саутгемптоне явилось однажды вечером зрителей на пятнадцать шиллингов шесть пенсов, чтобы посмотреть, как я исполняю шотландский танец, а каковы были последствия? С тех пор меня ни разу — ни единого разу! — не выпускали с этим танцем, а дитя-феномен каждый вечер сквозь букеты искусственных цветов ухмылялось пяти взрослым и одному младенцу в партере и двум мальчишкам на галерке:

— Поскольку я могу судить на основании того, что видел, — сказал Николас. — вы являетесь достойным членом труппы.

— О! — отозвался мистер Фолер, похлопывая одной туфлей о другую, чтобы выколотить из них пыль. — Я недурно справляюсь — пожалуй, лучше всех в моем жанре, — но при таком отношении, как здесь, это все равно что подвешивать свинец к подошвам, вместо того чтобы натирать их мелом, и танцевать в кандалах без всякой от того прибыли. Алло, старина, как поживаете?

Джентльмен, к которому относились эти последние слова, был человек со смуглым, почти желтым лицом, с длинными густыми черными волосами и явными намеком (хотя он был гладко выбрит) на такую же темную жесткую бороду и бакенбарды. На вид ему было не больше тридцати лет, хотя в первый момент многие сочли бы его значительно старше, так как лицо у него было очень бледное от постоянного применения грима. На нем была рубашка в клетку, старый зеленый фрак с новыми позолоченными пуговицами, галстук с широкими красными и зелеными полосами и просторные синие брюки; к тому же при нем была простая ясеневая трость, служившая скорее для парада, чем для полезного употребления, так как он размахивал ею, держа рукоятью вниз, за исключением тех случаев, когда поднимал ее на несколько секунд и, став в позицию, делал два-три выпада в кулисы или в какой-нибудь иной предмет, одушевленный или неодушевленный, представлявший в тот момент удобную мишень.

— Ну, Томми, что нового? — сказал этот джентльмен, делая выпад тростью, который его друг ловко парировал туфлей.

— Новое лицо, вот и все, — ответил мистер Фолер, смотря на Николаса.

— Познакомьте же, Томми, познакомьте, — сказал другой джентльмен, укоризненно похлопывая его тростью по тулье шляпы.

— Это мистер Ленвил, наш первый трагик, мистер Джонсон, — сказал пантомимист.

— За исключением тех случаев, когда старому кирпичу приходит в голову самому быть трагиком, могли бы вы добавить, Томми, — заметил мистер Ленвил. — Полагаю, вам известно, сэр, кто такой кирпич?

— Нет, право же, нет, — ответил Николас.

— Так мы называем Крамльса, потому что у него манера игры тяжеловесная и грузная, — пояснил мистер Ленвил. — А впрочем, мне шутить некогда, у меня тут роль на двенадцати страницах, в которой я должен выступить завтра вечером, а я еще не успел заглянуть в нее. Я чертовски быстро заучиваю — это единственное утешение.

Успокоив себя таким соображением, мистер Ленвил достал из кармана засаленную, измятую рукопись и, сделав еще один выпад в сторону своего друга, начал шагать взад и вперед, зазубривая роль и изредка позволяя себе принимать соответствующие позы, какие ему подсказывало его воображение и текст.

К тому времени собралась почти вся труппа. Кроме мистера Ленвила и его приятеля Томми, здесь присутствовали стройный молодой джентльмен с подслеповатыми глазами, который играл несчастных влюбленных и вел теноровые арии, и рука об руку с ним комический поселянин, человек со вздернутым носом, большим ртом, широкой физиономией и выпученными глазами. С дитятей-феноменом любезничал подвыпивший пожилой джентльмен, оборванный донельзя, который играл умиротворенных и добродетельных старцев, а за миссис Крамльс старательно ухаживал другой пожилой джентльмен, чуточку более респектабельного вида, который играл вспыльчивых старцев — тех забавных чудаков, чьи племянники служат в армии и которые вечно гоняются за ними с толстыми палками, принуждая их жениться на богатых наследницах. Затем здесь был субъект в мохнатом пальто, походивший на бродягу, который шагал взад и вперед перед рампой, размахивая тросточкой и что-то без умолку бормоча вполголоса для увеселения воображаемой аудитории. Он был уже не так молод, как в прежние времена, и фигура его, пожалуй, изменилась к худшему, но было в нем что-то преувеличенно-щегольское, свойственное герою благородной комедии. Была здесь еще небольшая группа из трех-четырех молодых людей со впалыми щеками и густыми бровями, беседовавших в углу, но они как будто не играли особой роли и смеялись и болтали, не привлекая к себе ни малейшего внимания.

Леди собрались особой стайкой вокруг вышеупомянутого расшатанного стола. Здесь была мисс Сневелличчи — она могла исполнять что угодно, начиная с любого танца и кончая леди Макбет, а в свой бенефис всегда играла какую-нибудь роль в голубых шелковых штанишках до колен. Из глубин своей соломенной шляпки, похожей на ящик для угля, она посматривала на Николаса и делала вид, будто поглощена сообщением занимательной истории своей подруге мисс Ледрук, которая принесла с собой рукоделие и самым натуральным образом мастерила гофрированный воротничок. Здесь была мисс Бельвони, которая редко притязала на роль с текстом и обычно играла пажа в белых шелковых чулках: стояла, согнув одну ногу, и созерцала публику или входила и выходила вслед за мистером Крамльсом в высоких трагедиях; сейчас она подвивала локончики красавицы мисс Бравасса, чей портрет в одной из ролей, сделанный когда-то учеником гравера, выставлялся на продажу в витрине кондитера и зеленщика, а также в библиотеке и в кассе каждый раз, когда появлялись афиши, возвещавшие о ее ежегодном бенефисе. Здесь была миссис Ленвил в помятой шляпке с вуалью, как раз в том интересном положении, в каком ей, верно, хотелось быть, если она по-настоящему любила мистера Ленвила. Здесь была мисс Гейзинджи в боа из поддельного горностая, небрежно завязанном вокруг шеи, обоими концами которого она шутливо подхлестывала мистера Крамльса-младшего. И, наконец, здесь была миссис Граден в коричневом суконном пальто с пелериной и в касторовой шляпе; она помогала миссис Крамльс по хозяйству, получала деньги у входа, одевала леди, подметала театр, бралась за тетрадь суфлера, когда все прочие были заняты в последней сцене, исполняла в случае необходимости любую роль, никогда ее не разучивая, и появлялась на афишах под любой фамилией, которая, по мнению мистера Крамльса, производила впечатление.

Мистер Фолер, любезно сообщивший эти сведения Николасу, покинул его, чтобы присоединиться к друзьям; церемония взаимного знакомства была завершена мистером Винсентом Крамльсом, который представил нового актера как чудо гениальности и учености.

— Простите, — сказала мисс Сневелличчи, бочком прокрадываясь к Николасу, — вы никогда не играли в Кентербери?

— Никогда, — ответил Николас.

— Припоминаю, — продолжала мисс Сневелличчи, — в Кентербери я видела джентльмена, — правда, всего несколько секунд, потому что я уходила из труппы, когда он поступал в нее, джентльмена, до такой степени похожего на вас, что я была почти уверена, что вы и он — одно лицо.

— Я вас вижу впервые, — возразил Николас с подобающей галантностью. — Я уверен, что раньше никогда вас не видел: этого я бы не мог забыть.

— О, разумеется, вы мне очень льстите, — с милостивым поклоном ответствовала мисс Сневелличчи. — Теперь, когда я смотрю на вас, я вижу, что у джентльмена в Кентербери глаза были не такие, как у вас… Я вам кажусь очень глупой, потому что обращаю внимание на такие вещи, не правда ли?

— О нет! Могу ли я не быть польщенным вашим вниманием? — ответил Николас.

— Ах, вы, мужчины, такие тщеславные существа! — воскликнула мисс Сневелличчи.

После чего она очаровательно сконфузилась и, вынув носовой платок из выцветшего розового шелкового ридикюля с позолоченной застежкой, окликнула мисс Ледрук.

— Лед, милая моя! — воскликнула мисс Сневелличчи.

— Что случилось? — отозвалась мисс Ледрук.

— Это не тот.

— Кто не тот?

— Тот, из Кентербери… вы знаете, что я хочу сказать. Идите сюда. Я хочу поговорить с вами.

Но мисс Ледрук не захотела подойти к мисс Сневелличчи; поэтому мисс Сневелличчи принуждена была пойти к мисс Ледрук и поспешила к ней вприпрыжку, что было поистине очаровательно, а мисс Ледрук, по-видимому, стала подшучивать, будто Николас произвел неотразимое впечатление на мисс Сневелличчи, так как мисс Сневелличчи, весело пошептавшись с мисс Ледрук, пребольно ударила ее по рукам и отошла в приятном смущении.

— Леди и джентльмены, — сказал мистер Винсент Крамльс, писавший что-то на клочке бумаги, — мы репетируем «Смертельную борьбу» завтра в десять. В процессии участвуют все. Интрига, содержание и взаимоотношения персонажей известны всем, стало быть нам нужна только одна репетиция. Все к десяти, пожалуйста.

— Все к десяти, — повторила миссис Граден, озираясь вокруг.

— В понедельник утром мы будем читать новую пьесу, — объявил мистер Крамльс. — Роли еще не распределены, но у каждого будет хорошая роль. Об этом позаботится мистер Джонсон.

— Как? — встрепенувшись, вскричал Николас. — Я…

— В понедельник утром, — повторил мистер Крамльс, дабы заглушить возражения злополучного мистера Джонсона. — Вот и все, леди и джентльмены.

Леди и джентльмены не нуждались во вторичном разрешении уйти, и через несколько минут в театре не осталось никого, кроме семейства Крамльсов, Николаса и Смайка.

— Уверяю вас, — сказал Николас, отводя в сторону директора, — вряд ли я могу приготовиться к понедельнику.

— Вздор, вздор! — отозвался мистер Крамльс.

— Но, право же, я не могу, — возразил Николас. — Моя фантазия не приучена к таким требованиям, в противном случае я, быть может…

— Фантазия! Черт побери, да какое она имеет к этому отношение? — воскликнул директор.

— Большое, дорогой мой сэр.

— Ровно никакого, дорогой мой сэр! — с явным нетерпением отрезал директор. — Вы французский язык знаете?

— Да, в совершенстве.

— Очень хорошо, — сказал директор, доставая из ящика стола свернутые в трубку бумаги и протягивая их Николасу. — Вот! Вы только переведите это на английский и поставьте свою фамилию на титульном листе. Будь я проклят, — сердито продолжал мистер Крамльс, — если не говорил много раз, что не хочу держать у себя в труппе никого, кто не владеет этим языком: тогда бы они могли заучивать с оригинала и играть по-английски, а я был бы избавлен от всех этих хлопот и расходов. Николас улыбнулся и положил в карман пьесу.

— Как вы полагаете устроиться с жильем? — спросил мистер Крамльс.

Николас невольно подумал, что на первую неделю было бы совсем неплохо получить раскладную кровать в партере, но в ответ сказал только, что еще не обращал своих мыслей на сей предмет.

— В таком случае, пойдемте со мной, — сказал мистер Крамльс, — а после обеда мои мальчики отправятся с вами и покажут вам подходящее помещение.

От такого предложения нельзя было отказываться. Николас и мистер Крамльс подали руку миссис Крамльс и вышли на улицу в величественном строю. Смайк, мальчики и феномен пошли домой кратчайшей дорогой, а миссис Граден осталась, чтобы подкрепиться в билетной кассе холодной тушеной бараниной с луком и картофелем и пинтой портера.

Миссис Крамльс шагала по тротуару, как будто шла на казнь, воодушевляемая сознанием своей невинности, и с той героической стойкостью, какую дарует только добродетель. Мистер Крамльс, со своей стороны, напоминал осанкой и поступью бесчувственного тирана, но оба привлекали некоторое внимание многочисленных прохожих, и, когда слышался шепот: «Мистер и миссис Крамльс!» — или какой-нибудь мальчуган забегал вперед посмотреть им в лицо, строгие их физиономии смягчались, ибо они чувствовали, что это — слава.

Мистер Крамльс жил на Сент-Томас-стрит, в доме лоцмана, некоего Бульфа, который мог похвастать корабельного зеленого цвета дверью и того же цвета оконными рамами, а на каминной полке в его гостиной красовался мизинец утопленника рядом с другими диковинками моря п суши. Он мог похвастать также бронзовым дверным кольцом, бронзовой табличкой и бронзовой ручкой звонка, блестящими и сверкающими, а на заднем дворе у него была мачта с флюгером на верхушке.

— Добро пожаловать, — сказала миссис Крамльс, обращаясь к Николасу, когда они вошли в комнату во втором этаже с полукруглыми окнами на улицу.

Николас поклонился в знак признательности и непритворно обрадовался при виде накрытого стола.

— У нас только баранья лопатка с луковым соусом, — сказала миссис Крамльс все тем же загробным голосом, — но каков бы ни был наш обед, мы просим вас откушать с нами.

— Вы очень добры, — ответил Николас, — я воздам ему должное.

— Винсент, — сказала миссис Крамльс, — который час?

— Обеденный час пробил пять минут назад, — отозвался мистер Крамльс.

Миссис Крамльс позвонила в колокольчик.

— Пусть подают баранину и луковый соус. Раба, прислуживавшая жильцам мистера Бульфа, ушла и вскоре вновь появилась с пиршественными яствами. Николас и дитя-феномен сели друг против друга за раскладной стол, а Смайк и юные Крамльсы обедали на диване, служившем кроватью.

— Любят здесь театр? — спросил Николас.

— Нет, — ответил мистер Крамльс. — Отнюдь нет, отнюдь нет.

— Я их жалею, — заметила миссис Крамльс.

— Я тоже, — сказал Николас, — если они не питают никакого пристрастия к театральным увеселениям, устроенным надлежащим образом.

— Не питают ни малейшего, сэр, — отозвался мистер Крамльс. — В прошлом году, в бенефис феномена, когда она сыграла три самые популярные свои роли, а также появилась во вновь созданной ею роли в «Волшебном дикобразе», билетов продали не больше, чем на четыре фунта двенадцать шиллингов.

— Может ли это быть?! — вскричал Николас.

— Да из них — на два фунта в кредит, папаша, сказал феномен.

— Да из них — два фунта в кредит, — повторил мистер Крамльс. — Самой миссис Крамльс случалось играть перед горсточкой зрителей.

— Но они всегда живо откликаются, Винсент, — сказала жена директора.

— Почти все зрители откликаются, если видят хорошую игру… действительно хорошую игру… настоящую, — внушительно ответил мистер Крамльс.

— Вы даете уроки, сударыня? — осведомился Николае.

— Даю, — сказала миссис Крамльс.

— Но, полагаю, здесь учеников нет?

— Были, — сказала миссис Крамльс. — Я принимала Здесь учеников. Я обучала дочь поставщика судового провианта, но потом обнаружилось, что она была не в своем уме, когда в первый раз пришла ко мне. В высшей степени странно, что она пришла при таких обстоятельствах.

Не будучи в этом столь уверен, Николас счел наилучшим промолчать.

— Позвольте-ка, — сказал директор, предавшись послеобеденным размышлениям, — вы бы не хотели сыграть какую-нибудь маленькую приятную роль, имея своим партнером феномена?

— Вы очень любезны, — поспешил ответить Николас, — но, мне кажется, пожалуй, лучше будет, если я сначала сыграю с кем-нибудь, кто одного роста со мной, чтобы я не показался неловким. Быть может, я бы себя чувствовал более непринужденно.

— Правда, — сказал директор. — Может быть, и так. А со временем вы будете в силах играть с феноменом.

— Несомненно, — ответил Николас, от всей души надеясь, что пройдет очень много времени, прежде чем он удостоится этой чести.

— Теперь я вам скажу, что мы сделаем, — сказал мистер Крамльс. — Вы будете разучивать Ромео, когда кончите ту пьесу, — кстати, не забудьте ввести насос и лохани. Джульеттой будет мисс Сневелличчи, старая Граден — кормилицей. Да, так выйдет прекрасно. Вот еще Пират — вы можете заучить Пирата, раз уж вы займетесь ролями, а также Кассио и Джереми Дидлера. Вы их без труда одолеете: одна роль очень помогает другой. Вот они — и реплики и все прочее.

Торопливо дав эти общие указания, мистер Крамльс сунул в трепещущие руки Николаса несколько маленьких книжек и, приказав старшему сыну проводить его и показать, где можно снять помещение, пожал ему руку и пожелал спокойной ночи.

В Портсмуте нет недостатка в комфортабельно меблированных комнатах, нетрудно найти и такие, которые доступны человеку с весьма скудными средствами; но первые были слишком хороши, а последние слишком плохи, и они обошли столько домов и ушли такими неудовлетворенными, что Николас начал всерьез подумывать, как бы не пришлось ему все-таки просить разрешения провести эту ночь в театре.

Впрочем, в конце концов они наткнулись на две маленькие комнатки в третьем этаже (со второго этажа туда вела наружная лестница) у владельца табачной лавки на Коммон-Хард, грязной улице, идущей к пристани. Их и снял Николас, радуясь, что к нему не обратились с требованием уплатить за неделю вперед.

— Ну вот, кладите здесь наши вещи, Смайк, — сказал он. проводив юного Крамльса вниз. — Странное случилось с нами происшествие, и только небу известно, чем оно кончится. Но я устал от событий этих трех дней и хочу отложить размышления до завтра, если удастся.