Глава XX,

Ранним утром в понедельник — на следующий день после званого обеда — маленькая мисс Ла-Криви бодро пробиралась по улицам к Вест-Энду, получив важное поручение уведомить мадам Манталини, что мисс Никльби слишком расхворалась, чтобы выйти сегодня, но завтра, надеется она, будет в силах вновь приняться за исполнение своих обязанностей. А пока мисс Ла-Криви шла, мысленно перебирая разные изящные выражения и элегантные обороты с целью выбрать наилучшие и воспользоваться ими для своего сообщения, она очень много размышляла о причинах недомогания своей юной приятельницы.

«Не знаю, что и думать, — говорила себе мисс ЛаКриви. — Вчера вечером глаза у нее были несомненно красные. Она сказала, что у нее голова болит, но от головной боли глаза не краснеют. Должно быть, она плакала».

Придя к такому заключению, которое она, собственно говоря, вывела, к полному своему удовлетворению, еще накануне вечером, мисс Ла-Криви продолжала гадать, — а занималась она этим почти целую ночь, — какая новая причина грустить могла появиться у ее юной приятельницы.

— Ничего не могу придумать, — сказала маленькая художница. — Решительно ничего, разве что поведение этого старого медведя… Вероятно, был груб с ней. Противное животное!

Она успокоилась, высказав это мнение, хотя оно и было брошено на ветер, и затем бодро продолжала путь к мадам Манталини. Узнав, что верховная власть находится еще в постели, она потребовала свидания с ее представительницей, после чего явилась мисс Нэг.

— Поскольку дело касается меня, — сказала мисс Нэг, когда поручение было передано в цветистых выражениях, — я всегда готова обойтись без мисс Никльби.

— О, вот как, сударыня! — отозвалась мисс Ла-Криви, крайне разобиженная. — Но вы отнюдь не хозяйка этого заведения, и, стало быть, это большого значения не имеет.

— Прекрасно, сударыня, — сказала мисс Нэг. — У вас есть еще какие-нибудь поручения?

— Нет, никаких, сударыня, — заявила мисс ЛаКриви.

— В таком случае, до свиданья, сударыня, — сказала мисс Нэг.

— Да, сударыня, до свиданья, и очень вам признательна за вашу чрезвычайную вежливость и прекрасные манеры, — ответила мисс Ла-Криви.

Закончив таким образом переговоры, на протяжении которых обе леди очень сильно дрожали и были изумительно вежливы — явные показатели, что они находились на дюйм от самой отчаянной ссоры, — мисс Ла-Криви выскочила из комнаты и затем на улицу.

«Интересно, кто это такая? — подумала маленькая чудачка. — Что и говорить, приятная, особа! Хотела бы я написать ее портрет: уж я бы ей воздала должное!»

И вот, вполне удовлетворенная этим язвительным замечанием по адресу мисс Нэг, мисс Ла-Криви от души рассмеялась и в превосходном расположении духа вернулась домой к завтраку.

Таково одно из преимуществ долгой одинокой жизни! Маленькая, суетливая, деятельная, бодрая женщина жила исключительно в самой себе, разговаривала сама с собой, была своей собственной наперсницей, про себя высмеивала по мере сил тех, кто ее обижал, угождала себе и никому не причиняла зла. Если ей нравились сплетни, ничья репутация от этого не страдала, а если ей доставляла удовольствие маленькая месть, ни одной живой душе не было от этого ни на йоту хуже. Одна из многих, для кого Лондон такая же пустыня, как равнины Сирии, — ибо, находясь в стесненных обстоятельствах, эти люди не могут заводить знакомств, которые им желательны, и не склонны бывать в том обществе, какое им доступно, — скромная художница многие годы жила одиноко, но всем довольная. Пока злоключения семейства Никльби не привлекли ее внимания, она не имела друзей, хотя и была преисполнена самыми дружелюбными чувствами ко всему человечеству. Много есть добрых сердец, таких же одиноких, как сердце бедной маленькой мисс Ла-Криви.

Впрочем, в данный момент это к делу не относится. Она отправилась домой завтракать и едва успела отведать чаю, как служанка доложила о приходе какого-то джентльмена, после чего мисс Ла-Криви, тотчас представив себе нового заказчика, восхитившегося витриной у парадной двери, пришла в ужас при виде чайной посуды на столе.

— Ну-ка, унесите ее, бегите с нею в спальню, куда угодно! — воскликнула мисс Ла-Криви. — Боже мой, боже мой! Подумать только, что как раз сегодня я встала поздно, хотя три недели подряд бывала одета в половине девятого и ни один человек не подходил к дому!

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказал голос, знакомый мисс Ла-Криви. Я сказал служанке, чтобы она не называла моей фамилии, потому что мне хотелось вас удивить.

— Мистер Николас! — вскричала мисс Ла-Криви, привскочив от изумления.

— Вижу, что вы меня не забыли! — ответил Николас, протягивая руку.

— Мне кажется, что я бы вас узнала, даже если бы встретила на улице, — с улыбкой сказала мисс ЛаКриви. — Ханна, еще одну чашку и блюдце. А теперь вот что я вам скажу, молодой человек: попрошу вас не повторять той дерзкой выходки, какую вы себе позволили в утро вашего отъезда.

— А вы бы не очень рассердились? — спросил Николас.

— Не очень! — воскликнула мисс Ла-Криви. — Я вам одно скажу: попробуйте только!

С подобающей галантностью Николас немедленно поймал на слове мисс Ла-Криви, которая слабо взвизгнула и шлепнула его по щеке, — но, по правде сказать, шлепнула не слишком сильно.

— Никогда еще не видывала такого грубияна! — воскликнула мисс Ла-Криви.

— Вы мне сказали, чтобы я попробовал, — ответил Николас.

— Да, но я говорила иронически, — возразила мисс Ла-Криви.

— О, это другое дело, — заметил Николас. — Вам бы следовало предупредить.

— Ну еще бы! Вы этого не знали! — парировала мисс Ла-Криви. — Но вот теперь я присмотрелась к вам, и вы мне кажетесь худее, чем когда мы в последний раз виделись. и лицо у вас измученное и бледное. Как это случилось, что вы уехали из Йоркшира?

Тут она запнулась. В изменившемся ее тоне и обращении столько было сердечности, что Николас был растроган.

— Не удивительно, что я немного изменился, — сказал он, помолчав. — С тех пор как я уехал из Лондона, я перенес и душевные и телесные страдания. Вдобавок я очень бедствовал и страдал от безденежья.

— Боже милостивый, мистер Николас! — воскликнула мисс Ла-Криви. — Что это вы мне говорите!

— Ничего такого, из-за чего вам стоило бы расстраиваться, — сказал Николас более веселым тоном. — И сюда я пришел не для того, чтобы оплакивать свою долю, но по делу более важному: я хочу встретиться с моим дядей. Об этом я бы хотел сообщить вам прежде всего…

— В таком случае, я могу ответить на это только одно, — перебила мисс Ла-Криви, — я вашему вкусу не завидую. Мне достаточно побыть в одной комнате хотя бы с его сапогами, чтобы это испортило мне расположение духа на две недели.

— Что до этого, — сказал Николас, — то в основном мы с вами, быть может, и не очень расходимся во мнении, но я хочу встретить его, чтобы оправдать себя и бросить ему в лицо обвинения в подлости и коварстве.

— Это совсем другое дело, — заявила мисс ЛаКриви. — Да простит мне небо, но если бы его задушили, я бы себе глаз не выплакала.

— С той целью, о которой я сказал, я зашел к нему сегодня утром, В город он вернулся в субботу, и только вчера поздно вечером я узнал о его приезде.

— И вы его видели? — спросила мисс Ла-Криви.

— Нет, — ответил Николас. — Его не было дома.

— А! — сказала мисс Ла-Криви. — Должно быть, ушел по какому-нибудь доброму, благотворительному делу.

— Я могу предположить, на основании того, что мне сообщил один из моих друзей, которому известны его дела, что он собирался навестить сегодня мою мать и сестру и рассказать им на свой лад обо всем случившемся со мной. Я хочу встретить его там.

— Правильно! — потирая руки, сказала мисс Ла-Криви. — А впрочем, не знаю, — добавила она, — о многом надо подумать… Не надо забывать о других.

— Я не забываю, — ответил Николас, — но раз дело идет о чести и порядочности, меня ничто не остановит.

— Вам виднее, — сказала мисс Ла-Криви.

— В данном случае, надеюсь, что виднее, — ответил Николас. — И единственное, о чем мне хочется вас просить: подготовьте их к моему приходу. Они думают, что я очень далеко отсюда, и я могу их испугать, появись я совсем неожиданно. Если вы можете улучить минутку и предупредить их, что вы меня видели и что я у них буду через четверть часа, вы мне окажете большую услугу.

— Хотела бы я оказать вам или любому из вашей семьи услугу посерьезнее, — сказала мисс Ла-Криви. — Но я считаю, что возможность услужить так же редко сочетается с желаньем, как и желанье с возможностью.

Болтая очень быстро и очень много, мисс Ла-Криви поспешила покончить с завтраком, спрятала чайницу, а ключ засунула под каминную решетку, надела шляпку и, взяв под руку Николаса, немедленно отправилась в Сити. Николас оставил ее у двери дома матери и обещал вернуться через полчаса.

Случилось так, что Ральф Никльби, найдя, наконец своевременным и отвечающим собственным его целям сообщить о тех возмутительных поступках, в которых был повинен Николас, отправился (вместо того чтобы пойти сначала в другую часть города по делу, как предполагал Ньюмен Ногс) прямо к своей невестке. Поэтому, когда мисс Ла-Криви, впущенная девушкой, убиравшей в доме, прошла в гостиную, она застала миссис Никльби и Кэт в слезах: Ральф только что закончил рассказ о провинностях племянника. Кэт знаком попросила ее не уходить и мисс Ла-Криви молча села.

«Вы уже здесь, вот как, сэр! — подумала маленькая женщина. — В таком случае он сам о себе доложит, и мы посмотрим, какое это произведет ва вас впечатление».

— Прекрасно! — сказал Ральф, складывая письмо мисс Сквирс. — Прекрасно! Я его порекомендовал — вопреки своему убеждению, ибо знал, что никакого толку от него не будет, — порекомендовал его человеку, с которым он, ведя себя прилично, мог бы прожить годы. Каковы же результаты? За такое поведение его могут притянуть к суду Олд-Бейли!

— Никогда я этому не поверю! — с негодованием воскликнула Кэт. Никогда! Это какой-то гнусный заговор и ложь!

— Милая моя, — сказал Ральф, — вы несправедливы к достойному человеку. Это вовсе не выдумки. Человек подвергся нападению, вашего брата не могут найти, мальчик, о котором пишут, ушел вместе с ним. Подумайте-ка об этом.

— Это немыслимо! — сказала Кэт. — Николас-вор! Мама, как можете вы сидеть и слушать такие слова?

Бедная миссис Никльби, которая никогда не отличалась ясностью ума, а теперь, после недавних перемен в денежных делах, пребывала в крайнем замешательстве, не дала никакого ответа на этот серьезный упрек и воскликнула из-за носового платка, что ни за что бы она этому не поверила, тем самым весьма искусно заставив слушателей предполагать, что она этому верит.

— Если бы он встретился мне на пути, мой долг, мой прямой долг — отдать его в руки правосудия, — продолжал Ральф. — Другой линии поведения я как человек, знающий жизнь, и как делец не мог бы избрать. И, однако, — продолжал Ральф очень внушительно, посматривая украдкой, но зорко на Кэт, — однако, я бы этого не сделал. Я бы пощадил чувства его… его сестры… и, разумеется, его матери, — добавил Ральф, как бы спохватившись, но уже не столь выразительно.

Кэт прекрасно поняла, что ей указали на еще одно основание молчать о событиях прошлого вечера. Она невольно посмотрела на Ральфа, когда тот замолчал, но он отвел глаза в сторону и на секунду как будто совсем забыл о ее присутствии.

— Все вкупе, — заговорил Ральф после долгого молчания, нарушаемого только всхлипываниями мисс Никльби, — все вкупе доказывает правдивость этого письма, даже если бы была какая-нибудь возможность его оспаривать. Разве невинный человек бежит с глаз честных людей и бог знает где скрывается, словно находящийся вне закона? Разве невинный человек сманивает безродных бродяг и рыщет с ними по стране, как грабитель? Нападение, буйство, кража — как вы это назовете?

— Ложью! — раздался голос. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал Николас. В первый момент Ральф от удивления и, быть может, от испуга вскочил и попятился на несколько шагов, застигнутый врасплох этим неожиданным появлением. Через секунду он уже стоял неподвижно и невозмутимо, сложив руки и хмуро глядя на племянника, в то время как Кэт и мисс Ла-Криви бросились между ними, чтобы предотвратить драку, чего заставляло опасаться страшное возбуждение Николаса.

— Николас, дорогой! — воскликнула сестра, цепляясь за него. — Успокойся, рассуди!..

— Рассудить, Кэт! — вскричал Николас, в пылу гнева сжимая ей руки с такой силой, что она едва могла вытерпеть боль. — Когда я рассуждаю и думаю обо всем, что произошло, я должен быть железным, чтобы сохранять спокойствие.

— Или бронзовым, — тихо вставил Ральф. — У человека из плоти и крови не хватит для этого наглости и бесстыдства.

— Ах, боже мой, боже мой! — воскликнула миссис Никльби. — Кто бы сказал, что могут произойти такие вещи!

— Кто говорит таким тоном, будто я поступил дурно и навлек позор на семью? — сказал Николас, оглядываясь.

— Ваша мать, сэр! — ответил Ральф, показывая на нее рукой.

— Чей слух был отравлен вами! — воскликнул Николас. — Вами — кто под предлогом заслужить благодарность, которую она вам расточала, обрушил на мою голову всевозможные оскорбления, обиды и унижения! Вами, кто послал меня в логово, где буйствует гнусная жестокость, достойная вас самих, и преждевременно гибнет жалкая, несчастная юность. Где беззаботность детства гаснет под тяжестью лет, где каждая его надежда отравлена и где оно увядает. Призываю небо в свидетели, — воскликнул Николас, с волнением озираясь, — что я все это видел своими глазами и что он обо всем этом знал!

— Опровергни клевету, — сказала Кэт, — и будь терпеливей, чтобы не давать клеветникам никаких преимуществ. Скажи нам, что именно ты сделал, и докажи, что они лгут!

— В чем меня обвиняют? — спросил Николас.

— Прежде всего в том, что вы напали на вашего начальника и были на волосок от того, чтобы вас судили как убийцу, — вмешался Ральф. — Я говорю начистоту, молодой человек! Можете буянить сколько вам угодно.

— Я вступился за несчастное существо, чтобы спасти его от возмутительной жестокости! При этом я подверг негодяя такому наказанию, какое он не скоро позабудет, хотя оно значительно меньше того, что он заслуживает. Если бы та же сцена снова разыгралась сейчас на моих глазах, я принял бы в ней такое же участие, но удары наносил бы более тяжелые и заклеймил бы его так, что это клеймо он донес бы до самой могилы, когда бы он туда ни отправился!

— Вы слышите? — сказал Ральф, поворачиваясь к миссис Никльби. — Вот это раскаяние!

— Ах, боже мой! — воскликнула миссис Никльби. — Я не знаю, что думать, право не знаю!

— Помолчите сейчас, мама, умоляю вас, — сказала Кэт. — Дорогой Николас, я тебе говорю это только для того, чтобы ты знал, что может измыслить злоба, но они обвиняют тебя… пропало кольцо, и они осмеливаются утверждать, что…

— Женщина, жена человека, от которого исходят эти обвинения, — гордо сказал Николас, — подбросила, думаю я, ничего не стоящее кольцо в мои вещи рано утром в тот день, когда я покинул дом. Во всяком случае, я знаю, что она была в спальне, где они лежали, и терзала там какого-то несчастного ребенка, а нашел я кольцо, когда развернул мой сверток в дороге. Я немедленно вернул его с почтовой каретой, и теперь кольцо у них.

— Я это знала! — сказала Кэт, бросая взгляд на дядю. — Дорогой мой, а этот мальчик, с которым, говорят, ты оттуда ушел?

— Мальчик от жестокого обращения и побоев превратился в слабоумное, беспомощное создание, и сейчас со мной, — ответил Николас.

— Вы слышите? — сказал Ральф, снова обращаясь к матери. — Все доказано, даже на основании его собственного признания. Намерены ли вы вернуть этого мальчика, сэр?

— Нет, не намерен, — ответил Николас.

— Не намерены? — злобно усмехнулся Ральф.

— Нет! — повторил Николас. — Во всяком случае, не тому человеку, у которого я его нашел. Хотел бы я знать, кому он обязан своим рождением. Я бы выжал из него каплю стыда, даже если в нем погасли все чувства, свойственные человеку…

— Вот как! — сказал Ральф, — А теперь, сэр, можете вы выслушать два-три слова?

— Говорите, что и сколько вам угодно, — ответил Николае, привлекая к себе сестру. — Мне совершенно безразлично, что вы говорите или чем угрожаете.

— Прекрасно, сэр! Но, быть может, это касается других. которые сочтут не лишним выслушать и обдумать то, что я им скажу. Я буду обращаться к вашей матери, сэр, которая знает свет.

— Ах, как бы хотела я не знать его! — всхлипнув, сказала миссис Никльби.

Право же, славной леди вовсе незачем было так огорчаться именно по этому поводу, так как ее знание света было по меньшей мере весьма сомнительно; по-видимому, так думал и Ральф, ибо он улыбнулся в ответ на ее слова. Затем он посмотрел в упор на нее и на Николаса и произнес такую речь:

— О том, что я сделал или намеревался сделать для вас, сударыня, и для моей племянницы, я не обмолвлюсь ни словом. Я не давал никаких обещаний и предоставляю судить вам самой. Сейчас я не угрожаю ничем, но говорю, что этот мальчишка, упрямый, своевольный и распущенный, не получит ни одного пенни моих денег и ни одной корки моего хлеба, и я пальцем не пошевельну, чтобы спасти его от самой высокой виселицы в Европе. Я не желаю видеть его, где бы он ни был, и не желаю слышать его имя. Я не желаю помогать ни ему, ни тем, кто ему помогает. С присущим ему эгоизмом и ленью, хорошо зная, что он этим на вас навлекает, он вернулся сюда, чтобы еще увеличить вашу нужду и быть обузой для своей сестры, живя на ее скудное жалованье. Мне жаль покидать вас и еще больше жаль ее, но я не намерен поощрять такую низость и жестокость, а так как я не хочу просить вас, чтобы вы отреклись от него, то больше я вас не увижу.

Если бы Ральф не знал и не чувствовал своего умения оскорблять тех, кого ненавидел, его взгляд, устремленный на Николасв, показал бы ему это умение во всей его полноте, когда он произносил приведенную выше речь. Хотя молодой человек был ни в чем не повинен, каждое лукавое обвинение причиняло боль, каждое хорошо обдуманное саркастическое замечание задевало за живое; и, видя его бледное лицо и дрожащие губы, Ральф поздравил себя с тем, как удачно выбирал он свои насмешки, рассчитанные на то, чтобы глубоко ранить юную и пылкую душу.

— Я ничего не могу поделать! — воскликнула миссис Никльби. — Я знаю, вы были очень добры к нам и много хотели сделать для моей дочери. Я в этом совершенно уверена; я знаю, что так было, и вы были очень любезны, пригласив ее к себе, и все такое… И, конечно, это имело бы огромное значение для нее, да и для меня. Но, знаете, деверь, я не могу, не могу отречься от родного сына, даже если он сделал все то, о чем вы говорите. Это немыслимо, я бы не могла на это пойти. И вот, Кэт, дорогая моя, придется нам испытать страдания и нищету. Думаю, что я это вынесу.

Изливая эти сожаления, а также изумительный поток других бессвязных замечаний, которые ни один смертный, кроме миссис Никльби, никогда не мог бы извергнуть, эта леди стала ломать руки, и слезы ее потекли быстрее.

— Почему вы сказали: «Если Николас сделал то, о чем вы говорите?» — с благородным негодованием спросила Кэт. — Вы знаете, что он этого не делал.

— Я не знаю, что думать, дорогая моя, — сказала миссис Никльби. — Николас в таком гневе, а твой дядя так хладнокровен, что я могу расслышать только его слова, а не то, что говорит Николас. Все равно, не будем больше толковать об этом! Я думаю, мы можем пойти в работный дом, или в богадельню, или в странноприимный дом святой Марии Магдалины, и чем скорее мы туда отправимся, тем лучше.

Перебрав как попало благотворительные учреждения, миссис Никльби снова залилась слезами.

— Стойте! — сказал Николас, когда Ральф повернулся к выходу. — Вам незачем уходить отсюда, потому что через минуту вы будете избавлены от моего присутствия, и не скоро, очень не скоро появлюсь я снова здесь.

— Николас, не говори так! — вскричала Кэт, бросаясь на шею брату. — Ты разобьешь мне сердце, дорогой мой брат! Мама, скажите же ему! Не обращай на нее внимания, Николас: она этого не думает, ты должен был бы знать ее лучше. Дядя, кто-нибудь, ради бога поговорите с ним!

— У меня никогда не было намерения, Кэт, — нежно сказал Николас, остаться с вами; думайте обо мне лучше и не допускайте такой возможности. Я могу уйти из этого города на несколько часов раньше, чем предполагал, — не все ли равно? В разлуке мы друг друга не забудем, и настанут лучшие дни, когда мы больше не расстанемся. Будь женщиной, Кэт, — гордо прошептал он и не делай женщину из меня, когда он на нас смотрит!

— Да, да, не буду! — с жаром отозвалась Кэт. — Но ты нас не покинешь! О, подумай о тех счастливых днях, какие мы провели вместе, прежде чем обрушились на нас эти ужасные несчастья, подумай о благополучии, о счастье родного дома и о тех испытаниях, которые нам приходится теперь переносить, подумай о том, что у нас нет защитника от всех обид и оскорблений, на какие обречена бедность, — и у тебя не хватит сил оставить нас. чтобы мы терпели все это одни, когда никто не протянет нам руку помощи.

— Вам будут помогать, когда меня здесь не будет, — быстро сказал Николас. Я вам не помощник, не защитник; я не принес бы вам ничего, кроме скорби, нужды и страданий. Моя родная мать понимает это, и ее любовь к тебе и страх за тебя указывают путь, какой я должен избрать. Пусть все ангелы хранят тебя, Кэт, пока я не могу дать тебе приют у себя, в своем доме, где мы снова узнаем счастье, в котором сейчас нам отказано, и будем говорить об этих испытаниях как о далеком прошлом. Не удерживай меня здесь, позволь мне уйти немедля. Вот так. Дорогая моя, дорогая!

Руки, обхватившие его, ослабели, и Кэт лишилась чувств в его объятиях. Несколько секунд Николас стоял, склонившись над нею, потом, осторожно опустив ее в кресло, поручил сестру заботам их верной приятельницы.

— Мне не нужно взывать к вашему сочувствию, — сказал он, пожимая ей руку, потому что я вас знаю. Вы их никогда не покинете.

Он подошел к Ральфу, который стоял в одной и той же позе в течение всего свидания и даже пальцем не пошевельнул.

— Что бы вы ни предприняли, сэр, — сказал он тихо, чтобы их никто не слышал, — я буду вести точный счет всему. По вашему желанию, я оставляю их на ваше попечение. Рано или поздно настанет день расплаты, и этот день будет для вас тяжелым, если вы причините им зло!

Ральф не позволил ни одному мускулу лица дрогнуть, словно он не слышал ни слова из этой прощальной речи. Вряд ли он понял, что она уже окончена, а миссис Никльби еще не приняла решения удержать сына в случае необходимости насильно, как Николас исчез.

Пока он быстро шагал по улицам к своему скромному жилищу, как будто стараясь приноровить шаг к стремительному бегу нахлынувших на него дум, много сомнений и колебаний возникло у него и едва не побудило вернуться. Но что можно было бы благодаря этому выиграть? Если предположить, что ой бросил бы вызов Ральфу Никльби и ему даже посчастливилось бы занять какую-нибудь скромную должность, его пребывание с ними могло лишь ухудшить теперешнее их положение и значительно повредить их видам на будущее, ибо его мать говорила о каком-то новом благодеянии, оказанном Кэт, чего та не отрицала. «Нет, думал Николас, я поступил правильно».

Но не успевал он пройти и пятисот ярдов, как совсем другое чувство охватывало его, и тогда он замедлял шаги и, надвинув на глаза шляпу, отдавался меланхолическим мыслям, осаждавшим его. Не знать за собой никакой вины и, однако, остаться совсем одиноким в мире, разлучиться с единственными людьми, которых он любил, н быть изгнанным, как преступник, когда лишь полгода назад он жил в полном благополучии и его считали надеждой семьи, это было трудно перенести. И он этого не заслужил. Что ж, последняя мысль являлась утешением, и бедный Николас снова обретал бодрость, чтобы снова впасть в уныние, когда быстро сменявшиеся мысли мелькали перед ним во всем разнообразии света и тени.

Претерпевая эти переходы от надежды к страху, которых не может избежать ни один человек, переносящий повседневные испытания, Николас добрался, наконец, до своей убогой комнаты, где, уже не черпая сил из того возбуждения, которое до сих пор его поддерживало, обессиленный, бросился на кровать и, повернувшись лицом к стене, дал волю чувствам, так долго подавляемым.

Он не слышал, как кто-то вошел в комнату, и не ведал о присутствии Смайка, пока, подняв случайно голову, не увидел, что тот стоит в другом конце комнаты и грустно на него смотрит. Смайк отвел глаза, когда заметил, что за ним наблюдают, и притворился, будто занят какими-то приготовлениями к скудному обеду.

— Ну, Смайк, — сказал Николас, стараясь говорить как можно веселее, послушаем, какие новые знакомства вы завели сегодня утром и какие новые чудеса открыли в пределах этой улицы и соседней.

— Нет, — сказал Смайк, горестно покачивая головой, — сегодня я должен поговорить о другом.

— Говорите о чем угодно, — добродушно отозвался Николас.

— Вот что, — начал Смайк. — Я знаю, что вы несчастны и что, взяв меня оттуда, вы навлекли на себя беду. Я должен был это знать и остаться там, и я бы остался, если бы в то время об этом подумал. Вы… вы небогаты: вам на себя не хватает, и мне нельзя быть здесь. Вы худеете, — продолжал мальчик, робко кладя руку на руку Николаса, — вы худеете с каждым днем, щеки у вас побледнели и глаза ввалились. Право, у меня нет сил видеть вас таким и думать, какая я для вас обуза! Сегодня я пытался уйти, но воспоминание о вашем добром лице заставило меня вернуться. Я не мог оставить вас, не сказав ни слова.

Бедняга больше не мог говорить, потому что глаза его наполнились слезами, а голос прервался.

— Слово, которое разлучит нас, — сказал Николас, дружески беря его за плечо, — никогда не будет сказано мною, потому что вы единственное мое утешение и опора. Ни за какие блага в мире не согласился бы я потерять вас теперь, Смайк. Мысль о вас поддерживала меня во всех моих сегодняшних испытаниях и еще пятьдесят раз поддержит во всяких бедах. Дайте мне вашу руку. Я привязался к вам всем сердцем. Еще до конца недели мы вместе уйдем из этих мест. Я беден — ну так что ж? Вы облегчаете мне бремя бедности, и мы будем нести его вдвоем.