Глава XII,

Счастливым обстоятельством для мисс Фанни Сквирс было то, что ее достойный папа, вернувшись домой в день маленькой вечеринки, «слишком много в себя опрокинул», как говорят посвященные, чтобы подметить многочисленные признаки крайнего возмущения духа, ясно отражавшиеся на ее физиономии. А так как, подвыпив, он бывал довольно буен и сварлив, то не исключена возможность, что он поспорил бы с ней по тому или другому поводу воображаемому поводу, если бы молодая леди с предусмотрительностью и осторожностью, весьма похвальными, не заставила бодрствовать одного из учеников, чтобы он принял на себя первый взрыв бешенства славного джентльмена, каковое, найдя исход в пинках и колотушках, постепенно улеглось настолько, что джентльмена уговорили лечь в постель, что он и сделал, не снимая сапог и с зонтом под мышкой.

Согласно обычаю, голодная служанка последовала за мисс Сквирс в ее комнату, чтобы завить ей волосы, оказать другие мелкие услуги при совершении туалета и преподнести столько лести, сколько могла придумать применительно к обстоятельствам, ибо мисс Сквирс была в достаточной степени ленива (а также тщеславна и легкомысленна), чтобы быть настоящей леди, и только отсутствие звания и положения неодолимо препятствовали ей быть таковой.

— Как чудесно вьются у вас сегодня волосы, мисс! — сказала горничная. — Ну просто жалость и стыд их расчесывать!

— Придержи язык! — гневно ответила мисс Сквирс.

Солидный опыт помешал девушке удивиться вспышке дурного расположения духа мисс Сквирс. Отчасти догадываясь о том, что произошло в течении вечера, она изменила свою манеру угождать и пошла окольным путем.

Но я не могу не сказать, хотя бы вы меня за это убили, — продолжала служанка, — что ни у кого еще не замечала такого простоватого вида, как сегодня вечером и мисс Прайс.

Мисс Сквирс вздохнула и приготовилась слушать.

— Я знаю, что очень нехорошо так говорить, мисс, — не умолкала служанка, в восторге от произведенного впечатления, — мисс Прайс ваша подруга и все такое, но, право, она так наряжается и так себя держит, чтобы ее заметили, что… ах, если б только люди могли себя видеть!

— Что ты хочешь сказать, Фиб? — спросила мисс Сквирс, смотрясь в свое зеркальце, где, как и большинство из нас, она видела не себя, но отражение какого-то приятного образа, созданного ее воображением. — О чем это ты болтаешь?

— Болтаю, мисс! Кот и тот заболтает по-французски, чтобы только посмотреть, как она трясет головой, — отозвалась горничная.

— Она и в самом деле трясет головой, — с рассеянным видом заметила мисс Сквирс.

— Такая пустая и такая… некрасивая, — сказала девушка.

Бедная Тильда! — сочувственно вздохнула мисс Сквирс.

— И всегда выставляет себя напоказ, чтобы ею восхищались, — продолжала служанка. Ах, боже мой! Это просто нескромно!

— Фиб, я тебе запрещаю так говорить! — сказала мисс Сквирс. — Друзья Тильды — люди низкого происхождения и, если она не умеет себя держать, это их вина а не ее.

— Но знаете ли, мисс, — сказала Феба, которую покровительственно называли сокращенным именем «Фиб», — если бы она только брала пример с подруги… О! Если бы только она знала свои недостатки и, глядя на вас, старалась исправиться, какою славной молодой женщиной могла бы она стать со временем!

— Фиб! — с достоинством вымолвила мисс Сквирс. — Мне не подобает слушать такие сравнения: они превращают Тильду в особу грубую и невоспитанную, и прислушиваться к ним было бы не по-дружески. Я бы хотела чтобы ты перестала говорить об этом, Фиб; в тоже время я должна сказать, что если бы Тильда Прайс брала пример с кого-нибудь… не обязательно с меня…

— О нет, с вас, мисс! — вставила Фиб.

— Ну хорошо, с меня, Фиб, если уж тебе так хочется, — согласилась мисс Сквирс. — Должна сказать, что поступай она так, ей бы это пошло на пользу.

— Так думает еще кто-то, или я очень ошибаюсь, — таинственно объявила девушка.

Что ты хочешь этим сказать? — осведомилась мисс Сквирс.

— Ничего, мисс, — ответила девушка. — Уж кто-кто, а я кое-что знаю!

— Фиб! — сказала мисс Сквирс драматическим тоном. — Я настаиваю на том, чтобы ты объяснилась. Что это за мрачная тайна? Говори!

— Ну, уж если вы хотите знать, мисс, так вот что, — отозвалась служанка, — мистер Джон Брауди думает так же, как вы, и, если бы он не зашел слишком далеко, чтобы честно отступить, он был бы очень рад кончить с мисс Прайс и начать с мисс Сквирс!

— Боже милостивый! — воскликнула мисс Сквирс, с большим достоинством сложив руки. — Что же это такое?

— Правда, сударыня, сущая правда, — ответила хитрая Фиб.

— Ну и положение! — воскликнула мисс Сквирс. — Помимо своей воли я чуть было не погубила покой и счастье моей дорогой Тильды! Почему это мужчины в меня влюбляются, хочу я этого или не хочу, и покидают ради меня своих нареченных?

— Потому что они ничего не могут поделать, мисс, — ответила девушка, причина простая.

(Если причиной была мисс Сквирс, она и в самом деле была проста.)

— Чтобы я больше никогда об этом не слышала, — заявила мисс Сквирс. Никогда! Понимаешь? У Тильды Прайс есть недостатки… много недостатков… но я хочу ей добра и прежде всего хочу, чтобы она вышла замуж; я считаю весьма желательным… в высшей степени желательным, если принять во внимание самую природу ее дурных качеств, чтобы она как можно скорее вышла замуж. Нет, Фиб! Пусть она берет мистера Брауди. Я могу пожалеть его, беднягу, но я очень хорошо отношусь к Тильде и надеюсь только, что она будет лучшей женой, чем я предполагаю.

После такого излияния чувств мисс Сквирс легла спать.

Злоба — короткое слово, но оно выражает странное смятение чувств и душевный разлад, не хуже чем слова многосложные. В глубине души мисс Сквирс прекрасно знала, что замечания жалкой служанки были пустой, грубой, неприкрытой лестью, как знала это и сама служанка; тем не менее одна лишь возможность дать исход недоброжелательному чувству к обидчице, мисс Прайс, и притвориться сокрушающейся о ее слабостях и недостатках, хотя бы в присутствии одной служанки, доставила чуть ли не такое же облегчение ее раздражительности, как если бы слова Фиб были святой истиной.

Этого мало: мы обладаем такой изумительной силой внушения, когда она направлена на нас самих, что мисс Сквирс чувствовала себя прямо-таки высоконравственной и великодушной после своего благородного отречения от руки Джона Брауди и смотрела на свою соперницу сверху вниз с каким-то благостным спокойствием и безмятежностью, что в большой мере способствовало умиротворению ее взбудораженных чувств.

Такое счастливое состояние духа возымело некоторое влияние, приведя к примирению с обидчицей: когда на следующий день раздался стук в дверь и доложили о приходе мельниковой дочки, мисс Сквирс отправилась в гостиную в христианском расположении духа, которое было поистине радостно наблюдать.

— Вот видишь, — сказала мельникова дочь, — я к тебе пришла, Фанни, хотя у нас и была размолвка вчера вечером.

— Я сожалею о твоих дурных страстях. Тильда, — отвечала мисс Сквирс, — но недобрых чувств я не питаю. Я выше этого.

— Не злись, Фанни, — сказала мисс Прайс. — Я пришла кое-что рассказать тебе и знаю, что тебе это понравится.

— Что бы это могло быть. Тильда? — осведомилась мисс Сквирс, поджимая губы и принимая такой вид, как будто ничто на земле, в воздухе, в огне или в воде не могло доставить ей ни тени удовольствия.

— А вот послушай! — ответила мисс Прайс. — Вчера, когда мы отсюда ушли, мы с Джоном ужасно поссорились. — Мне это не нравится, — сказала мисс Сквирс, расплываясь, однако, в улыбку.

— Ах, боже мой, я была бы о тебе очень плохого мнения, если бы могла это предположить, — заметила приятельница. — Не в том дело.

— О! — сказала мисс Сквирс, снова впадая в меланхолию. — Говори!

— После долгих споров и уверений, что больше мы друг друга не увидим, продолжала мисс Прайс, — мы помирились, и сегодня утром Джон хотел записать наши имена, и в первый раз их огласят в будущее воскресенье, так что через три недели мы поженимся, а я пришла предупредить, чтобы ты шила себе платье.

Желчь и мед были смешаны в этом известии. Перспектива столь близкого замужества подруги была желчью, а уверенность, что та не имеет серьезных видов на Николаса, была медом. В общем, сладкое значительно перевешивало горькое, а потому мисс Сквирс сказала, что платье она сошьет и что она надеется — Тильда будет счастлива, хотя в то же время она в этом не уверена и не хотела бы, чтобы та возлагала на брак слишком большие надежды, ибо мужчины — существа странные, и многие и многие замужние женщины были очень несчастны и желали бы от всей души быть по-прежнему девицами. К этим соболезнующим замечаниям мисс Сквирс присовокупила другие, также рассчитанные на то, чтобы развеселить и приободрить подругу.

— Послушай, Фанни, — продолжала мисс Прайс, — я хочу потолковать с тобой о молодом мистере Николасе…

— Он для меня ничто! — перебила мисс Сквирс, проявляя все симптомы истерики. — Я его слишком презираю!

— О, конечно, ты так не думаешь, — возразила подруга. — Признайся, Фанни: разве он тебе теперь не нравится?

Не давая прямого ответа, мисс Сквирс внезапно разрыдалась от злости и воскликнула, что она несчастное, покинутое, жалкое, отверженное создание.

— Я ненавижу всех! — сказала мисс Сквирс. — И я хочу, чтобы все умерли, — да, хочу!

— Боже, боже, — сказала мисс Прайс, потрясенная этим признанием в мизантропических чувствах. — Я уверена, что ты это не всерьез.

— Всерьез! — возразила мисс Сквирс, затягивая тугие узлы на своем носовом платке и стискивая зубы. — И я хочу, чтобы и я тоже умерла! Вот!

— О, через каких-нибудь пять минут ты будешь думать совсем иначе, сказала Матильда. — Насколько было бы лучше вернуть ему свое расположение, чем мучить себя таким манером! Ведь правда, было бы куда приятнее привязать его к себе по-хорошему, чтобы он любезно составил тебе компанию и ухаживал за тобой.

— Я не знаю, как бы это было, — всхлипывала мисс Сквирс. — О Тильда, как могла ты поступить так низко и бесчестно! Скажи мне это кто-нибудь про тебя, я бы не поверила.

— Ах, пустяки! — хихикая, воскликнула мисс Прайс. — Можно подумать, что я по меньшей мере кого-то убила!

— Это почти одно и то же! — с жаром ответила мисс Сквирс.

— И все это только потому, что я достаточно миловидна для того, чтобы со мной были любезны! — вскричала мисс Прайс. — Человек не сам себе лицо делает, и не моя вина, если у меня лицо приятное, так же как другие не виноваты, если у них лицо некрасивое.

— Придержи язык, — взвизгнула мисс Сквирс самым пронзительным голосом, иначе ты меня доведешь до того, что я ударю тебя, Тильда, а потом буду жалеть об этом!

Вполне очевидно, что тон беседы несколько повлиял на спокойствие духа обеих леди, и в результате пререкания приняли оскорбительный оттенок. Ссора, начавшись с пустяка, разгорелась не на шутку и имела угрожающий характер, когда обе стороны, залившись неудержимыми слезами, воскликнули одновременно, что никогда они не думали, чтобы с ними стали так говорить, а это восклицание, вызвав взаимные протесты, постепенно привело к объяснению, и дело кончилось тем, что они упали друг другу в объятия и поклялись в вечной дружбе. Эта трогательная церемония повторялась пятьдесят два раза в год.

Когда полное дружелюбие было таким образом восстановлено, естественно зашла речь о количестве и качестве нарядов, которые были нужны мисс Прайс для вступления в священный супружеский союз, и мисс Сквирс ясно доказала, что требуется значительно больше того, что может или хочет предоставить мельник, и все они совершенно необходимы и без них нельзя обойтись. Затем молодая леди незаметно перевела разговор на свой собственный гардероб и, подробно перечислив основные его достопримечательности, повела подругу наверх произвести осмотр. Когда сокровища двух комодов и шкафа были извлечены и все более мелкие принадлежности туалета примерены, пора было мисс Прайс идти домой, а так как она пришла в восторг от всех платьев и совершенно онемела от восхищения при виде нового розового шарфа, то мисс Сквирс в превосходнейшем расположении духа заявила, что хочет проводить ее часть пути ради удовольствия побыть в ее обществе, и они отправились вместе. Дорогой мисс Сквирс распространялась о достоинствах своего отца и преувеличивала его доходы в десять раз, чтобы дать подруге хоть слабое представление о важности и превосходстве своей семьи.

Случилось так, что как раз в это время, включавшее короткий перерыв между так называемым обедом учеников мистера Сквирса и их возвращением к приобретению полезных знаний, Николас имел обыкновение выходить на прогулку и, уныло бродя по деревне, предаваться мрачным размышлениям о своей печальной участи. Мисс Сквирс знала это, прекрасно знала, но, быть может, забыла, ибо, увидев молодого джентльмена, шедшего им навстречу, она проявила все признаки изумления и ужаса и объявила подруге, что «готова провалиться сквозь землю».

— Не вернуться ли нам обратно или не забежать ли в какой-нибудь коттедж? — спросила мисс Прайс. — Он нас еще не видел.

— Нет, Тильда! — возразила мисс Сквирс. — Мой долг — дойти до конца, и я дойду!

Так как мисс Сквирс произнесла эти слова тоном человека, принявшего высоконравственное решение, и вдобавок раза два всхлипнула и перевела дух, что указывало на угнетенное состояние чувств, ее подруга не сделала больше никаких замечаний, и они двинулись прямо навстречу Николасу, который шел, опустив глаза, и не ведал об их приближении, пока они с ним не поравнялись; иначе он, пожалуй, постарался бы укрыться.

— Доброе утро! — сказал Николас, кланяясь и проходя мимо.

— Он уходит! — прошептала мисс Сквирс. — Тильда, я задохнусь!

— Вернитесь, мистер Никльби, вернитесь! — закричала мисс Прайс, якобы встревоженная угрозой своей подруги, но в сущности пробуждаемая лукавым желанием послушать, что скажет Николас. — Вернитесь, мистер Никльби!

Мистер Никльби вернулся и казался крайне смущенным, когда осведомлялся, имеют ли леди какое-нибудь поручение для него.

— Не теряйте времени на разговоры, — заспешила мисс Прайс, — лучше поддержите-ка ее с другой стороны. Ну, как ты сейчас себя чувствуешь, дорогая?

— Лучше, — прошептала мисс Сквирс, опуская на плечо мистера Никльби красновато-коричневую касторовую шляпу с прикрепленной к ней зеленой вуалью. — Какая глупая слабость!

— Не называй ее глупой, дорогая, — сказала мисс Прайс, блестящие глаза которой еще сильнее засверкали при виде замешательства Николаса. — У тебя нет никаких причин стыдиться ее. Стыдно должно быть тем, которые слишком горды, чтобы подойти как ни в чем не бывало.

— Вижу, вы решили во всем обвинить меня, хотя я и говорил вам вчера, что это не моя вина, — улыбаясь, сказал Николас.

— Ну вот, он говорит, что это не его вина, дорогая моя, — заметила недобрая мисс Прайс. — Может быть, ты была слишком ревнива или слишком поторопилась. Он говорит, что это была не его вина. Ты слышишь? Я думаю, больше не нужно извинений?

— Вы не хотите меня понять, — сказал Николас. — Прошу вас, бросьте эти шутки, потому что, право же, сейчас у меня нет ни времени, ни охоты смешить или быть предметом насмешек.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила мисс Прайс, притворяясь изумленной.

— Не спрашивай его, Тильда! — вскрикнула мисс Сквирс. — Я его прощаю.

— Ax, боже мой! — сказал Николас, когда коричневая шляпка снова опустилась на его плечо. — Это серьезнее, чем я думал. Будьте так добры, выслушайте меня.

Тут он приподнял коричневую шляпку и, с неподдельным изумлением встретив полный нежной укоризны взгляд мисс Сквирс, попятился на несколько шагов, чтобы избавиться от своей прелестной ноши, и продолжал:

— Я очень сожалею, искренне, от всей души сожалею, что вчера вечером послужил причиной разногласий между вами. Я горько упрекаю себя в том, что имел несчастье вызвать происшедшую размолвку, хотя, уверяю вас, я это сделал по неосмотрительности и без всякого умысла.

— Да, но ведь это не все, что вы имеете сказать! — воскликнула мисс Прайс, когда Николас замолчал.

— Боюсь, что нужно еще что-то добавить, — с легкой улыбкой пробормотал, запинаясь, Николас, глядя на мисс Сквирс. — Об этом очень неловко говорить… но… стоит заикнуться о таком предположении, и прослывешь фатом… и, несмотря на это… смею ли я спросить, не предполагает ли эта леди, что я питаю какие-то… короче говоря, не думает ли она, что я в нее влюблен?

«Восхитительное смущение, — подумала мисс Сквирс. Наконец-то я довела его до этого!»

— Ответь за меня, дорогая, — шепнула она подруге.

— Думает ли она это? — подхватила мисс Прайс. — Конечно, думает!

— Думает? — вскричал Николас с такой энергией, что на секунду это можно было принять за восторг.

— Разумеется, — отвечала мисс Прайс.

— Если мистер Никльби сомневался в этом, Тильда, — нежно сказала зарумянившаяся мисс Сквирс, — он может успокоиться. На его чувства отвеча…

— Стойте! — поспешил крикнуть Николас. — Пожалуйста, выслушайте меня. Это полнейшее и нелепейшее заблуждение, в какое только можно впасть! Самая грубая и поразительная ошибка, какую только можно допустить! Эту молодую леди я видел не больше шести раз, но если бы я ее видел шестьдесят раз или если мне суждено ее видеть шестьдесят тысяч раз, все равно было и будет то же самое. Я с ней не связывал ни единой мысли, ни одного желания или надежды, и единственная моя мечта — я говорю это не для того, чтобы оскорбить мисс Сквирс, но выражаю истинные мои чувства, — единственная мечта, дорогая моему сердцу, как сама жизнь, это получить когда-нибудь возможность повернуться спиной к этому проклятому месту. Ногой сюда не ступать и не думать о нем, никогда не вспоминать о нем иначе, как с гадливостью и омерзением!

После этой чрезвычайно прямой и откровенной декларации, произнесенной с тем пылом, какой могли ему внушить его негодование и возмущение, Николас удалился, не дожидаясь ответа.

Бедная мисс Сквирс! Ее гнев, бешенство и досада, быстрая смена горьких и страстных чувств, взбудораживших ей душу, не поддаются описанию. Отвергнута! Отвергнута учителем, подобранным по объявлению за годовое жалованье в пять фунтов, выплачиваемых в неопределенные сроки, и разделяющим стол и жилище с учениками, и вдобавок отвергнута в присутствии этой девчонки, восемнадцатилетней дочки мельника, которая через три недели выйдет замуж за человека, на коленях просившего ее руки! Мисс Сквирс и в самом деле могла задохнуться при мысли о таком оскорблении.

Но одно было ясно ей в этом унижении: она ненавидела и презирала Николаса со всем скудоумием и мелочностью, достойными наследницы дома Сквирсов. И было у нее одно утешение: ежедневно и ежечасно она могла ранить его гордость и раздражать его грубостью, оскорблениями и лишениями, которые не могли не подействовать на самого бесчувственного человека и должны были больно задеть человека, такого чувствительного, как Николас. Под влиянием этих размышлений мисс Сквирс представила дело в наивыгоднейшем для себя свете, заметив, что мистер Никльби такое странное существо и нрав у него такой бешеный, что она опасается, как бы ей не пришлось от него отказаться. На этом она рассталась с подругой.

Здесь надлежит отметить, что мисс Сквирс, подарив свою любовь (или то, что за неимением лучшего могло ее заменить) Николасу Никльби, ни разу серьезно не подумала о возможности его несогласия с ней по этому вопросу. Мисс Сквирс рассудила, что она красива и привлекательна, что ее отец — хозяин, а Николас — слуга и что ее отец накопил денег, а у Николаса их нет; все это казалось ей неоспоримыми доводами, почему молодой человек должен почитать для себя великой честью оказанное ему предпочтение. Не преминула она также сообразить, насколько приятнее благодаря ей могло быть его положение, будь она его другом и насколько неприятнее, стань она его врагом; и многие молодые джентльмены, менее совестливые, чем Николас, несомненно пошли бы навстречу ее фантазии хотя бы только по одной этой весьма явной и понятной причине.

Однако он почел уместным поступить иначе, и мисс Сквирс была оскорблена.

— Он у меня поглядит, — сказала себе взбешенная молодая леди, когда возвратилась в свою комнату и облегчила душу, угостив побоями Фиб, поглядит, как я еще больше вооружу против него мать, когда она вернется!

Вряд ли была необходимость это делать, но мисс Сквирс свое слово сдержала, и бедный Николас в добавление к плохой пище, неопрятному помещению и обязанности быть свидетелем неизменной грязной скаредности стал терпеть все унижения, какие могла придумать злоба или самая хищная алчность.

Но это еще не все. Была другая и более тонкая система досаждать, которая надрывала ему сердце и доводила его чуть ли не до бешенства своей несправедливостью и жестокостью.

С того вечера, как Николас ласково поговорил со Смайком в классной комнате, это жалкое создание следовало за ним повсюду, испытывая постоянную потребность услужить или помочь ему, предупреждая те маленькие желания, какие он мог удовлетворить по мере своих слабых сил, и довольствуясь одною возможностью быть около него. Смайк просиживал подле него часами, засматривая ему в глаза, и от одного слова Николаса измученное лицо Смайка прояснялось и даже появлялся на нем мимолетный отблеск счастья. Он стал другим; у него была теперь цель, и цель эта — оказывать знаки привязанности человеку, — человеку для него чужому, — который относился к нему если не с любовью, то просто как к человеческому существу.

Вот на этого-то беднягу и обрушивалась постоянно та злоба и та раздражительность, какие нельзя было излить на Николаса. Тяжкий труд был бы пустяком — Смайк к нему привык. Побои, нанесенные без причины, также были делом повседневным, потому что и к ним он был привычен, пройдя долгий и трудный путь ученичества, — но едва успели заметить, что он привязался к Николасу, как удары хлыстом и кулаком, кулаком и хлыстом стали выпадать ему на долю утром, днем и вечером. Сквирс ревновал к тому влиянию, которое так быстро приобрел его подчиненный, семья ненавидела его, а Смайк расплачивался за двоих. Николас это видел и скрежетал зубами при каждом новом зверском и подлом избиении.

Он начал давать уроки мальчикам, и однажды вечером, когда он шагал взад и вперед по мрачной классной и сердце у него готово было разорваться при мысли, что его защита и поддержка усиливают страдания бедного существа, странная болезнь которого пробудила в нем жалость, он машинально остановился в темном углу, где сидел тот, о ком он думал.

Бедняга, со следами недавних слез на лице, корпел над растрепанной книгой, тщетно стараясь одолеть урок; с ним легко мог справиться любой девятилетний ребенок, но для поврежденного мозга забитого девятнадцатилетнего юноши он оставался вечной и безнадежной тайной. Однако Смайк сидел, терпеливо заучивая все ту же страницу, отнюдь не побуждаемый мальчишеским честолюбием, ибо он был вечным посмешищем даже для этих неотесанных юнцов, окружавших его, но одушевленный одним только страстным желанием угодить единственному другу.

Николас положил руку ему на плечо.

— Я не могу, не могу, — поднимая глаза, сказало несчастное существо, у которого каждая черта лица выражала горькое отчаяние. — Не могу.

— Не надо, — отозвался Николас.

Мальчик покачал головой и, со вздохом закрыв книгу, рассеянно осмотрелся вокруг и опустил голову на руку; он плакал.

— Ради бога, не плачьте, — взволнованным голосом сказал Николас. — Я не в силах смотреть на вас!

— Со мной обращаются еще хуже, чем раньше, — рыдая, сказал мальчик.

— Знаю, — ответил Николас, — это правда.

— Не будь вас, я бы умер, — продолжал отверженный. — Они бы меня убили! Да, убили, знаю, что убили!

— Вам будет легче, бедняга, когда я уеду, — отозвался Николас, грустно покачивая головой.

— Уедете! — вскричал тот, пристально всматриваясь в его лицо.

— Тише! — остановил его Николас. — Да.

— Вы уезжаете? — взволнованным шепотом спросил мальчик.

— Не знаю, — ответил Николас. — Я скорее думал вслух, чем говорил с вами.

— О, скажите мне, — взмолился мальчик, — скажите мне, вы в самом деле хотите уехать, хотите уехать?

— Кончится тем, что меня до этого доведут! — воскликнул Николас. — В конце концов передо мной весь мир.

— Скажите мне, — спросил Смайк, — весь мир такой же плохой и печальный, как это место?

— Боже сохрани! — ответил Николас, следуя по течению своих мыслей. Самый тяжелый, самый грубый труд в мире — счастье по сравнению с тем, что царит здесь.

— Встречу ли я вас там когда-нибудь? — продолжал Смайк с несвойственной ему живостью и словоохотливостью.

— Да, — ответил Николас, желая успокоить его.

— Нет! — проговорил тот, схватив его за руку. — Встречу ли я… встречу ли… повторите еще раз! Скажите, что я непременно вас найду!

— Найдете, — ответил Николас из тех же добрых побуждений, — и я вас поддержу и помогу вам и не навлеку на вас нового горя, как сделал это здесь.

Мальчик с жаром схватил обе руки молодого человека и, прижав их к своей груди, произнес несколько бессвязных слов, которые были совершенно непонятны. В эту минуту вошел Сквирс и он снова забился в свой угол.