Глава LXXII

Наступило утро. И, успокоившись немного, они выслушали рассказ о последних часах ее жизни.

Прошло уже два дня, как она умерла, зная, что конец близок, друзья не покидали ее. Смерть наступила вскоре после рассвета. Всю ночь с ней разговаривали, читали ей вслух, а к утру она уснула. По словам, изредка слетавшим с ее уст, можно было понять, что ей снятся недавние странствия, но не тяжелые их часы и дни, а радостные, так как она часто шептала: «Да благословит вас бог!», видимо вспоминая тех добрых людей, которые помогали им. Проснувшись, она не бредила и только раз сказала, что слышит нежную тихую музыку. Кто знает может, так оно и было?

Снова спокойный сон, а потом она открыла глаза и попросила, чтобы все, кто был в комнате, поцеловали ее. И когда эту просьбу исполнили, повернулась к старику с мягкой улыбкой — такой улыбкой, забыть которую нельзя, — и обеими руками обняла его за шею. Вначале никто не заметил, что она перестала дышать.

Последние дни ее часто навещали воспоминания о двух сестрах, и она называла их своими милыми подружками. Ей хотелось, чтобы эта девушки узнали, как много она думала о них и как гуляла по вечерам вместе с ними у реки. И повидать бы еще Кита! Пусть кто-нибудь передаст ее привет бедному Киту. И даже в последние часы, вспоминая о нем, она, как и встарь, смеялась веселым серебристым смехом.

За все это время ни слова, ни единого слова жалобы! Полная кротости, спокойствия и благодарности к друзьям, она только становилась все серьезнее и серьезнее и угасала, как угасает дневной свет летом, переходя в сумерки.

Мальчик, с которым она была так дружна, прибежал чуть свет и принес засушенные цветы, прося положить их ей на грудь. Это его голос слышал Кит, разговаривая с кладбищенским сторожем, и следы его же маленьких ног виднелись на снегу под окном ее комнаты, где он долго стоял накануне вечером, прежде чем пойти спать. Бедняжке все казалось, что Нелл оставили там одну, и эта мысль не давала ему покоя.

Он рассказал им свой сон — будто она вернулась к ним, будто она такая же, как прежде, — и стал просить, чтобы его пустили к ней. «Я не боюсь, я не буду плакать. Ведь когда умер мой маленький брат, я весь день просидел рядом с ним!» Просьбу мальчика исполнили, и он сдержал слово, по-своему, по-детски, преподав им всем полезный урок.

До сих пор старик молча сидел возле умершей и лишь изредка нарушал молчание, обращаясь к ней с ласковыми словами. Но при виде ее маленького любимца лицо у него изменилось, он поднял руку, подзывая мальчика к себе, показал на кровать и впервые за все это время залился слезами. И тогда те, кто стоял рядом, поняли, что этот ребенок облегчит его горе, и оставили их наедине.

Умиротворенный бесхитростными рассказами мальчика — рассказами о ней, старик исполнял почти каждую его просьбу, отдыхал, ходил гулять. И в тот день, когда эта смертная плоть должна была навеки скрыться с глаз смертных, маленький друг Нелл увел старика из дому, боясь, как бы он не узнал, что ее отнимут у него.

Они пошли вдвоем нарвать свежих листьев и ягод. Был ясный зимний день — воскресенье. Когда они проходили по деревенской улице, встречные уступали им дорогу, ласково здоровались с ними. Некоторые по-дружески пожимали старику руку, другие обнажали голову, когда он неверными шагами проходил мимо. «Да благословит его бог!» — слышалось со всех сторон.

— Соседка! — сказал старик, когда они остановились у дома, где жила мать его маленького поводыря. — Почему сегодня чуть ли не все в черном? Я вижу траурные повязки, ленты…

Женщина ответила: — Не знаю.

— Да на вас самой черное платье! — воскликнул он. — И окна везде закрыты, а ведь до ночи еще далеко! Что это значит?

И женщина снова ответила ему: — Не знаю.

— Пойдем домой! — забеспокоился старик. — Пойдем узнаем, что случилось.

— Нет, нет! — воскликнул мальчик. — Помните свое обещание! Нам надо туда, в тот зеленый уголок, где мы плели с ней венки и где вы часто заставали нас. Идемте, идемте!

— Где она? — прошептал старик. — Скажи мне!

— Да разве вы не знаете? — ответил мальчик. — Мы же только что ушли от нее!

— Да, правда… правда. Ведь это была она? Он поднес руку ко лбу, огляделся по сторонам и, видимо, пораженный какой-то новой мыслью, торопливо заковылял через дорогу к дому кладбищенского сторожа. Тот сидел у очага со своим глухим помощником. Увидев, кто вошел в комнату, оба встали.

Мальчик сделал им быстрый знак рукой. Взглянув на старика, они поняли все.

— Сегодня… сегодня кого-нибудь хоронят? — торопливо заговорил он.

— Нет, что вы, сэр! Кого же нам хоронить? — ответил сторож.

— Да, — правда — кого? Вот я тоже думаю — как будто некого!

— Сегодня у нас работы нет, — продолжал сторож. — Сегодня мы отдыхаем.

— Тогда веди меня куда хочешь, — сказал старик, поворачиваясь к мальчику. — Но вы правду говорите? Это не обман? Я так сдал за последние дни, что мне трудно вас понять.

— Идите, сэр, идите с ним! — воскликнул сторож. И да благословит господь вас обоих!

— Ну что ж, пойдем, — сказал старик. — Пойдем, дитя мое. — И он покорно позволил увести себя на улицу.

И вот колокол — тот самый колокол, к голосу которого она столько раз с благоговейным чувством прислушивалась и днем и ночью, словно это был голос живого существа, — зазвонил по ней, такой юной, такой доброй, полной такого очарования.

Дряхлая старость, уверенная в себе зрелость, цветущая молодость, беспомощное детство — все вышли ей навстречу, и — кто на костылях, кто в расцвете здоровья и сил, кто полный надежд, кто на заре жизни — отправились следом за ней, в ее последний путь. Немощные, едва бредущие старики; старухи, которые, умри они десять лет назад, все равно встретили бы смерть в преклонном возрасте; глухие, слепые, хромые, разбитые параличом — живые мертвецы всех видов, всех обличий потянулись к ее ранней могиле. Так неужели же эта смерть, которую готовилась поглотить темная яма, была горше той, что еще кое-как ползала по земле!

По узкой, забитой народом тропинке несли ее, чистую, как свежевыпавший снег, которому суждена столь же краткая жизнь. Снова та паперть, где она сидела не так давно, когда милосердное небо привело ее в эти безмятежно тихие места; снова навстречу ей лился спокойный сумрак древней церкви.

Ее бережно опустили на каменные плиты в том уголке, где она часто таилась, задумчивая, притихшая. Свет проникал сюда сквозь разноцветные стекла окна, за которым летними днями деревья шелестят листвой и птицы поют не умолкая, от зари до зари. И когда ветерок дохнет на эти ветви, их кружевная, зыбкая тень узором ляжет на ее могилу.

Тлен тлену, земля земле, прах праху! Скромные венки в детских руках, глухие рыдания, склоненные колени. Горе — искреннее, неподдельное горе!

Заупокойная служба кончилась, друзья отошли в сторону, уступая место тем, кто хотел в последний раз заглянуть в могилу, прежде чем ее закроют надгробной плитой. То тут, то там слышались голоса — кто вспоминал, как она сидела вот на этом самом месте, опустил книгу на колени и задумчиво глядя в небо; кто дивился ее смелости — такая маленькая, а не боялась заходить в церковь по вечерам, мало того, что не боялась, — любила посидеть тут в тишине, любила подниматься на колокольню, когда только лунные лучи освещали ступеньки, скользя сквозь глубокие амбразуры в стенах. А старики, перешептываясь между собой, говорили: «К ней слетались ангелы, она беседовала с ними». И, вспоминая ее лицо, ее голос, ее раннюю смерть, многие думали: а может быть, это правда? По двое, по трое люди приближались к могиле, заглядывали туда, уступали место другим, обменивались тихими словами, и, наконец, церковь опустела и в ней остались только друзья покойной и кладбищенский сторож.

Склеп замурован, плита легла на место. Наступили сумерки, нерушимая, торжественная тишина овеяла высокие своды, яркий свет луны щедро залил надгробья, памятники, колонны, арки — и щедрее всего (как им казалось) ее безмолвную могилу. И в эти полные спокойствия минуты, когда и внешний мир и мир внутренний пронизывает одна мысль — мысль о бессмертии, перед которой рассеиваются прахом и суетные страхи и надежды, — они, смирившись сердцем, покинули старую церковь и оставили девочку наедине с богом.

Труден урок, преподанный такой кончиной, но усвоить его должен каждый, ибо в нем заложена глубокая, всеобъемлющая истина. Когда смерть поражает юные, невинные существа и освобожденные души покидают земную оболочку, множество подвигов любви и милосердия возникает из мертвого праха. Слезы, пролитые на безвременных могилах, рождают добро, рождают светлые чувства. По стопам губительницы жизни идут чистые создания человеческого духа — им не страшна ее власть, и угрюмый путь смерти сияющей тропой восходит в небеса.

Было поздно, когда старик вернулся домой. На обратном пути мальчик под каким-то предлогом завел его к себе, и, устав от длинной прогулки, он крепко уснул у очага. Ему не мешали — пусть спит. И он спал до вечера, а когда проснулся, в окно уже светила луна.

Младший брат, встревоженный такой долгой отлучкой, поджидал старика у двери и еще издали увидел, как маленький поводырь ведет его по тропинке. Он поспешил ему навстречу, бережно взял под руку и медленными неверными шагами повел к дому.

Старик сейчас же ушел в ее комнату. Увидев, что там пусто, он, растерянный, вернулся назад. Потом, окликая ее по имени, бросился к дому учителя. Друзья последовали за ним и, когда он и там не нашел той, кого искал, привели его домой.

Вкладывая в свои слова всю жалость и любовь, которыми были полны их сердца, они упросили его сесть и выслушать все. Потом, стараясь исподволь подготовить несчастного к страшному удару и горячо убеждая его, что счастливее ее участи нет и не может быть, наконец сказали ему правду. Лишь только это слово было произнесено, он как подкошенный упал к их ногам.

Беспамятство продолжалось долгие часы, и окружающие уже начали опасаться за его жизнь. Но у горя есть сила, ее не одолеешь, — и он пришел в себя.

Если найдутся на свете люди, не знакомые с чувством пустоты, которое несет за собой смерть, — чувством томительной, гнетущей пустоты и одиночества, которое преследует даже самых сильных духом, когда им на каждом шагу недостает кого-то близкого, дорогого, когда каждый, сам по себе ничего не значащий предмет сливается в их воспоминаниях с любимым существом, каждая вещь в доме становится памятником и каждая комната — могилой, — если найдутся на свете люди, не знакомые со всем этим, не испытавшие всего этого на себе, им не понять, как медленно влачилось для старика время, в какой тоске изнывал он, не обретая того, что искал.

Все душевные силы, еще не окончательно изменившие ему, были целиком отданы ей. Он так и не узнал и, видимо, не старался узнать брата и ко всем его ласкам и заботам относился равнодушно. С ним можно было говорить на любые темы — кроме одной. Он терпеливо слушал, потом отворачивался и снова уходил — продолжать свои тщетные поиски.

Того, что неотступно занимало его мысли, в разговоре с ним трогать было нельзя. Умерла! Само слово казалось ему непереносимым. Достаточно было малейшего намека, и у него начинался припадок, как в ту минуту, когда это страшное слово произнесли впервые. На что старик надеялся, никто не мог сказать. Но в том, что надежда, смутная, призрачная надежда теплилась у него в груди, что он жил ею изо дня в день и с каждым днем томился все больше и больше, — сомнений не было.

Может статься, его лучше увести из этих мест, где все напоминает. ему о недавнем горе? Может статься, такая перемена принесет облегчение? Младший брат обратился к тем, на чей совет можно было положиться. Они приезжали, беседовали со стариком, наблюдали, как он, одинокий, безмолвный, бродит по деревне. Приговор был таков: куда бы его ни увезли, он все равно будет стремиться назад, в эти места. Ему уже не оторваться от них душой. Держать его взаперти, под строгим присмотром? Что ж, можно и так. Но если ему удастся убежать, он вернется в эту деревню или же умрет в пути, не добравшись до нее.

Мальчик, которого он беспрекословно слушался вначале, теперь потерял над ним всякую власть. Иной раз старик позволял своему прежнему спутнику сопровождать себя и даже давал ему руку, целовал его, гладил по голове. Но это случалось редко, большей же частью он хоть и ласково — просил мальчика уйти, не перенося его присутствия. И один ли, со своим ли покорным маленьким другом, или в обществе тех, кто ничего бы не пожалел, пошел бы на любую жертву, лишь бы успокоить его, — он оставался ко всему равнодушным, ко всему безучастным, убитым горем стариком.

И вот однажды утром он встал чуть свет и, взяв свой мешок, палку, ее соломенную шляпу и корзинку, с которой она не расставалась во время их скитаний, ушел из дому. Только они собрались за ним вдогонку, как на пороге появился мальчик из здешней школы; встревоженный, испуганный, он рассказал, что видел старика минуту назад, что старик в церкви — у ее могилы.

Они поспешили туда, осторожно отворили дверь и действительно, он сидел у могилы, будто терпеливо поджидая кого-то. Не мешая ему, они наведывались в церковь весь день. Когда стемнело, он вернулся домой и лег в постель, тихо прошептав: «Она придет завтра».

И весь следующий день он пробыл в церкви до позднего вечера, а ночью, ложась спать, снова сказал: «Она придет завтра».

И с тех пор каждый день он ждал ее, ждал у могилы. Кто знает, какие картины вставали перед ним в этой тихой, сумрачной старой церкви! Новые странствия по прекрасным местам, отдых под открытым небом, прогулки по полям и лесам и нехоженым тропинкам? А может быть, ему слышался знакомый голос, чудилось: вот знакомая фигурка, вот платье и волосы, весело развевающиеся на ветру? О чем были его думы — о прошлом? Или он ласкал себя надеждами на будущее? Он ни с кем не делился своими мыслями, никому не говорил, куда ходит. А по вечерам сидел в кругу друзей и с затаенной радостью, не ускользавшей от их внимания, раздумывал о побеге — с ней, вдвоем… ночью, следующей ночью; и, ложась спать, шептал снова к снова: «Боже! Молю тебя, сделай так, чтобы она пришла завтра!» В последний раз он ушел из дому теплым весенним днем и не вернулся в обычный час; они пошли искать его. Он лежал мертвый на каменной надгробной плите.

Его положили возле той, кого он так любил. И в этой церкви, что часта слышала их молитвы, часто видела, как они рука об руку молча сидят здесь, старик и девочка покоились теперь вечным сном, рядом друг с другом.