Глава XLV

За время своих странствий старик и девочка еще никогда так не тосковали по свежему воздуху, никогда так не стремились, не рвались на волю, на простор открытых лугов и полей, как теперь. Даже в то памятное утро, когда, покинув свой старый дом, они оставили в нем немые, бесчувственные, но любимые вещи и вышли в незнакомый мир, полагаясь только на его милость, — даже и в тот день их не тянуло в безмолвие лесов, холмов и полей так, как теперь, когда шум, грязь и смрад большого промышленного города, полного чахлой нужды и голодного отчаяния, преграждали им путь на каждом шагу и отнимали последнюю надежду на спасение.

«Он сказал: два дня и две ночи, — думала девочка. — Два дня и две ночи идти нам этими страшными местами! Ах! Если они останутся позади и мы выйдем отсюда живыми только для того, чтобы упасть на землю и умереть, как я буду благодарна господу за его милосердие!» Подбадривая себя такими мыслями и неясной надеждой, что они доберутся туда, где есть реки и горы, и, свободные от тех ужасов, которые заставили их скрыться бегством, будут жить среди простого, бедного люда, снискивая пропитание работой на фермах, Нелл призвала на помощь все свои силы и смело преодолевала этот нелегкий путь. А в кошельке у нее лежали только две монеты — подарок бедняка кочегара, и полагаться она могла только на собственное мужество и на чувство чести и собственной правоты.

— Сегодня мы пойдем потихоньку, дедушка, — сказала она, с трудом шагая по улице. — У меня болят ноги и ломота во всем теле после вчерашнего дождя. Наш друг, верно, этого и боялся, когда предупреждал нас, что идти придется долго.

— Он показал нам самую трудную дорогу, — жалобно простонал старик. — Неужели она единственная? Поищем лучше какую-нибудь другую!

— Эта дорога приведет нас туда, — твердо сказала девочка, — где можно будет жить спокойно, не боясь никаких искушений. Мы с тобой не свернем с нее, даже если она будет все страшнее и страшнее… Ведь правда, дедушка, правда?

— Правда, — ответил старик, но во взгляде его и в голосе не чувствовалось уверенности. — Ну что ж, идем, Нелл, идем.

Девочка старалась не показывать деду, с каким трудом она двигается, а между тем мучительная боль сковывала ей все тело, увеличиваясь с каждым шагом. Старик не слышал от нее ни слова жалобы, не мог подметить ни одного взгляда, который говорил бы о страданиях, и хотя они шли медленно, все же через некоторое время город остался позади, и у них появилась уверенность, что какая-то часть пути была пройдена.

Миновав красные кирпичные дома с клочками огородов, где угольная пыль и дым из фабричных труб темным слоем оседали на вялой листве и на бурьяне, где новые побеги, с трудом пробившись на волю, засыхали и никли под горячим дыханием печей и горнов, которые здесь, среди этой жалкой растительности, казались еще страшнее, еще больше грозили гибелью, чем в самом городе, миновав растянувшееся в длину и словно припавшее к земле предместье, старик и девочка увидели перед собой еще более мрачные места, где не росло ни травинки, где даже весна не могла бы порадовать глаз распустившейся почкой, где зелень виднелась только на поверхности стоячих луж, пересыхающих на солнце вдоль черной дороги.

Шагая все дальше и дальше по этой безрадостной равнине, они чувствовали, как ее темная тень гнетет их, тоской ложась им на душу. По обеим сторонам дороги и до затянутого мглой горизонта фабричные трубы, теснившиеся одна к другой в том удручающем однообразии, которое так пугает нас в тяжелых снах, извергали в небо клубы смрадного дыма, затемняли божий свет и отравляли воздух этих печальных мест. Справа и слева, еле прикрытые сбитыми наспех досками или полусгнившим навесом, какие-то странные машины вертелись и корчились среди куч золы, будто живые существа под пыткой, лязгали цепями, сотрясали землю своими судорогами и время от времени пронзительно вскрикивали, словно не стерпев муки. Кое-где попадались закопченные, вросшие в землю лачуги — без крыш, с выбитыми стеклами, подпертые со всех сторон досками с соседних развалин и все-таки служившие людям жильем. Мужчины, женщины и дети, жалкие, одетые в отрепья, работали около машин, подкидывали уголь в их топки, просили милостыню на дороге или же хмуро озирались по сторонам, стоя на пороге своих жилищ, лишенных даже дверей. А за лачугами снова появлялись машины, не уступавшие яростью дикому зверю, и снова начинался скрежет и вихрь движения, а впереди нескончаемой вереницей высились кирпичные трубы, которые все так же изрыгали черный дым, губя все живое, заслоняя солнце и плотной темной тучей окутывая этот кромешный ад.

А какая страшная была здесь ночь! Ночь, когда дым превращался в пламя, когда каждая труба полыхала огнем, а проемы дверей, зияющие весь день чернотой, озарялись багровым светом, и в их пышущей жаром пасти метались призраки, сиплыми голосами перекликавшиеся друг с другом. Ночь, когда темнота удесятеряла грохот машин, когда люди около них казались еще страшнее, еще одержимее; когда толпы безработных маршировали по дорогам или при свете факелов теснились вокруг своих главарей, а те вели суровый рассказ о всех несправедливостях, причиненных трудовому народу, и исторгали из уст своих слушателей яростные крики и угрозы; когда доведенные до отчаяния люди, вооружившись палашами и горящими головешками и не внимая слезам и мольбам женщин, старавшихся удержать их, шли на месть и разрушение, неся гибель прежде всего самим себе. Ночь, когда по дорогам тянулись телеги с убогими гробами (ибо повальные болезни пожинали здесь обильную жатву); когда их провожал плач сирот и вопли вдов, обезумевших от горя; ночь, когда одни просили на хлеб, другие на вино, чтобы утолить в нем заботы, и кто в слезах, кто еле волоча ноги, кто с налитыми кровью глазами разбредались по домам. Ночь, отличная от той ночи, которую посылают на землю небеса, не приносила с собой ни покоя, ни тишины, ни благословенных сновидений, — кому ведомо, какими ужасами была она полна для несчастной бездомной девочки!

И все-таки Нелл легла отдохнуть под открытым небом и, уже не тревожась за себя, стала молиться о несчастном старике. Она чувствовала такое изнеможение, такую слабость и вместе с тем, покорившись судьбе, такое спокойствие, что не могла больше думать о своих невзгодах и просила бога только об одном — чтобы нашелся друг, который позаботился бы о ее деде. Ей хотелось припомнить пройденный ими путь и определить, в какой стороне горит огонь, согревший их минувшей ночью. Она не спросила, как зовут того доброго человека, и, поминая теперь его в своих молитвах, хотела обратить к нему благодарный взор хотя бы издали.

За весь этот день они съели только небольшой хлебец ценой в пенни, но странное безразличие, охватившее Нелл, заставило ее забыть даже о голоде. Она тихонько опустилась на землю и с легкой улыбкой на губах задремала; Это было скорее полузабытье, чем сон, но почему же тогда вся ночь прошла для нее в приятных сновидениях о маленьком школьнике?

Наступило утро. Слабость у девочки усилилась и даже зрение и слух притупились, но она не жаловалась и, вероятно, не вымолвила бы ни единого слова жалобы, даже если б у нее не было спутника, ради которого следовало молчать. Она уже не надеялась выбраться с дедом из этих гиблых мест и, сознавая, что тяжело больна и, может быть, умирает, не испытывала ни тревоги, ни страха.

Вид пищи стал теперь вызывать в ней отвращение. Она убедилась в этом, когда, купив хлеба на последние деньги, не смогла проглотить ни куска. Старик ел с жадностью, и это радовало ее.

Их путь лежал все такими же местами, он не стал ни разнообразнее, ни лучше. Такой же тяжелый, удушливый воздух, такая же нищета и убожество повсюду.

Все виделось теперь девочке словно сквозь туман, шум меньше резал ей слух, дорога сделалась неровной, трудной, и она то и дело спотыкалась и приходила в себя лишь в тот миг, когда удерживалась последним усилием воли, чтобы не упасть. Бедняжка! У нее подкашивались ноги, — дорога тут была ни при чем.

Утром старик стал горько жаловаться на голод. Девочка подошла к одной из придорожных лачуг и постучалась в дверь.

— Что вам нужно? — спросил худой, изможденный человек, вышедший на ее стук.

— Милостыни… кусок хлеба.

— А вот это видите? — сиплым голосом крикнул он, показывая на кучу тряпья на полу. — Это мертвый ребенок. Три месяца тому назад нас, пятьсот человек, выгнали с работы. Это мой последний ребенок, а он третий по счету. И вы думаете, что я могу подавать милостыню, могу уделить другим кусок хлеба?

Девочка отпрянула от него, и дверь тут же захлопнулась. Тогда она постучала в соседнюю лачугу; там дверь была незаперта и легко подалась под ее рукой.

В этой лачуге, по-видимому, жили две семьи, так как две женщины, каждая с ребятами, ютились по разным половинам комнаты. Посреди нее, держа за руку мальчика, стоял важный джентльмен в черном; судя по всему, он только что вошел сюда.

— Вот, любезнейшая, — говорил джентльмен. — Привел вам вашего глухонемого сына. Будьте благодарны мне за это. Он обвиняется в воровстве. Всякому другому мальчишке пришлось бы худо за такие дела, но вашего я пожалел и решил вернуть его в семью, потому что он глухонемой и ничего не смыслит. Советую вам на будущее следить за ним получше.

— А моего сына вы мне вернете? — сказала вдруг вторая женщина, выбегая из своего угла и останавливаясь перед джентльменом. — Что ж вы не вернете мне моего сына, ведь он сделал то же самое, а вы отправили его на каторгу.

— Разве и ваш сын глухонемой? — строго спросил джентльмен.

— А разве нет, сэр?

— Вы знаете, что это неправда.

— Нет, правда! — крикнула женщина. — Он с самой колыбели был глух, нем и слеп ко всему доброму, светлому. Вы говорите, ее сын ничего не смыслит! А мой что смыслил? Кто учил его добру? И где этому учат?

— Тише, тише! — прервал ее джентльмен. — Ваш сын владеет всеми своими чувствами.

— Правильно! Но ведь такого легче сбить с пути. Этого мальчика вам жалко, потому что он ничего не смыслит, так спасите и моего, ведь его тоже никто не учил различать, что хорошо, что плохо. Вы, джентльмены, так же не вправе наказывать ее сына, которого господь лишил слуха и языка, как моего, — ведь он по вашей же вине лишен всякого разумения! Сколько к вам приводят юношей, девушек — и даже взрослых мужчин и женщин, у которых и ум и сердце немые и которые творят зло по своему невежеству и терпят кару за свое невежество, а вы спорите между собой, следует или не следует их учить! Будьте справедливы, сэр, и верните мне моего сына!

— Вы совсем потеряли голову, — сказал джентльмен, вынимая из кармана табакерку. — И мне вас жаль.

— Да, я потеряла голову! — воскликнула женщина. — А кто во всем виноват — вы! Верните мне моего сына, пусть он кормит вот этих несчастных малюток. Будьте справедливы, сэр! Ведь вы сжалились над ее мальчиком, верните же мне моего!

Из всего виденного и слышанного Нелл поняла, что здесь не место просить подаяния. Она незаметно отвела старика от дверей этой лачуги, и они снова пустились в путь.

Надежды и силы оставляли девочку, но, твердо решив ни словом, ни жестом не показывать этого, пока ноги держат ее, она весь остаток этого дня медленно шагала рядом со стариком и, чтобы хоть сколько-нибудь наверстать время, старалась как можно реже останавливаться на отдых. Было еще светло, хотя вечер уже приближался, когда та же унылая дорога привела их к шумному городу.

Бедным странникам, измученным и совсем павшим духом, его улицы показались невыносимыми. Робко попросив милостыни у одной, другой двери и получив отказ, они решили как можно скорее выбраться отсюда, в надежде, что в каком-нибудь одиноком загородном коттедже пожалеют их.

Им оставалось пройти еще одну улицу, а девочка уже чувствовала близость той минуты, когда силы изменят ей. Но вот впереди показался путник с котомкой за плечами; он шел в том же направлении, что и они, опираясь на толстую палку и держа в другой руке открытую книгу.

Прежде чем взмолиться о помощи, надо было догнать его, а он шагал быстро. И вдруг он остановился, вчитываясь в какое-то место в книге. Луч надежды вспыхнул в душе девочки, она метнулась вперед, оставив деда, неслышными шагами подбежала к незнакомцу и успела пролепетать несколько слов. Он повернулся к ней, она всплеснула руками, отчаянно вскрикнула и без чувств упала к его ногам.