Глава XLII

Теперь оставим на время углубившегося в свои думы Кита и, вернувшись к маленькой Нелл, свяжем нить нашего повествования на том месте, где она оборвалась несколькими главами раньше.

В одну из тех вечерних прогулок, когда, робко следуя издали за двумя сестрами и сердцем угадывая в их невзгодах что-то общее со своим собственным одиночеством, она черпала в этом утешение и глубокую радость, хотя такая радость живет и умирает в слезах, — в одну из таких прогулок в тихие вечерние сумерки, когда и небо, и земля, и воздух, и чуть слышно журчащая речка, и далекий колокольный звон — все отвечало чувствам бесприютного ребенка и рождало в нем умиротворяющие мысли, правда несвойственные детскому возрасту с его бездумными забавами, — в одно из этих странствований за городом, которые были для нее теперь единственной усладой и отдыхом от забот, она все еще медлила у реки, хотя сумрак уступил место тьме и перешел в ночь, и ощущала такое слияние с мирной, безмятежной природой, что, если бы в этой тишине вдруг раздался громкий людской говор и засверкали огни, одиночество показалось бы ей несравненно тягостнее.

Сестры давно ушли домой, и она осталась одна. Высоко над нею звездное небо кротко сияло в беспредельном воздушном просторе, и, вглядываясь в его глубину, она различала все новые и новые звезды, казалось, вспыхивавшие у нее на глазах, а за ними еще, еще, и, наконец, все необъятное пространство небесного свода засияло перед ней вечными, неугасимыми огнями, которым не было числа. Она нагнулась над спокойной рекой и увидела там отражение того же величественного звездного строя, что явился голубю в зеркале вод, разлившихся над горными вершинами и похоронивших в своей бездонной глубине все живое.

Боясь нарушить безмолвие ночи и ее очарование, девочка почти не дыша сидела под деревом. И время и место — все будило в ней мысль за мыслью, и она думала с надеждой, — а может быть, не столько с надеждой, сколько с покорностью, — о прошлом и настоящем и о том, что ждало ее впереди. Последнее время между ней и дедом постепенно возникло отчуждение, и сносить это было тяжелее, чем все прежние горести. Каждый вечер, а часто и днем, старик куда-то уходил, один; и хотя она знала куда, знала, что его влечет, слишком хорошо знала — по непрестанной утечке денег из ее тощего кошелька и по изможденному лицу деда, — он избегал всяких расспросов, держал свою тайну про себя и сторонился внучки.

Она раздумывала над этой переменой с грустью, омрачавшей для нее тихий вечер, как вдруг где-то вдали на колокольне пробило девять. Бой часов заставил ее встать, и она побрела по направлению к городу, по-прежнему погруженная в свои мысли.

На пути ей встретились узкие мостки через ручей, и, пройдя по ним в поле, она увидела впереди красноватый свет, а приглядевшись повнимательнее, убедилась, что это костер, около которого сидят, вероятно, цыгане из разбитого немного в стороне от дороги табора. При ее бедности ей нечего было бояться этих людей, и она не стала обходить их, не желая делать большой крюк, а только прибавила шагу.

Подойдя ближе к табору, она, движимая любопытством, бросила робкий взгляд в ту сторону. У костра, спиной к ней, сидел человек, резко освещенный огнем, и, увидев его, она сразу остановилась. Потом, словно уверив себя, что этого не может быть, что это совсем не тот, кто ей показался, — пошла дальше.

Но тут у костра заговорили, и голос говорившего слов она разобрать не могла — был знаком ей, как свой собственный.

Она остановилась и посмотрела назад. Человек, который раньше сидел у костра спиной к дороге, теперь поднялся и стоял, опираясь обеими руками о палку. Его позу, так же как и голос, она узнала сразу. Это был ее дед.

В первую минуту она чуть было не окликнула его, но потом спохватилась: а что это за люди, почему он очутился с ними здесь? Смутное, нехорошее предчувствие охватило ее, и, повинуясь ему, она пошла к табору, но не напрямик через поле, а вдоль живой изгороди, разделявшей его на части.

Подкравшись на несколько шагов к костру, она спряталась среди кустов, откуда можно было все видеть и слышать, оставаясь незамеченной.

В других цыганских таборах, встречавшихся им раньше, сновали и женщины и дети, а здесь был только один рослый, плечистый цыган. Он стоял со сложенными на груди руками у дерева и то посматривал на огонь, то переводил глаза с густыми черными ресницами на тех троих у костра, и с плохо скрываемым любопытством прислушивался к их разговору. Из этих троих один был ее дед, а остальные двое — Айзек Лист и его здоровяк приятель — игроки, попавшиеся им в трактире в ту памятную грозовую ночь. Тут же неподалеку виднелся низенький цыганский шатер, но в нем как будто никого не было.

— Ну, что ж вы не уходите? — заглядывая снизу старику в лицо, спросил здоровяк, с удобством развалившийся на траве. — Торопились не знаю как минуту назад! Идите — воля ваша.

— Не задирай его! — Айзек Лист, сидевший у костра на корточках, точно лягушка, прищурился и так завел глаза вбок, что ему перекосило всю физиономию. — Он ничего обидного не сказал.

— Я стал нищим по вашей милости! Вы грабите меня и надо мной же насмехаетесь, глумитесь! — заговорил старик, обращаясь то к одному, то к другому. — Вы сведете меня с ума!

Растерянность и беспомощность этого седовласого младенца так резко расходились с коварством пройдох, в руки которых он попал, что сердце у девочки защемило от боли. Но она заставила себя выслушать все до конца и не упустила ни одного слова, ни одного взгляда.

— Это еще что за разговоры, черт подери! — крикнул здоровяк, приподнимаясь на локте. — Он, видите ли, стал нищим по нашей милости! Вы сами пустили бы нас по миру, если бы могли, да только где вам! Тоже, игрок! Эти жалкие крохоборы, слюнтяи всегда так! Как проигрыш, так они скулят, а обчистят других сами — и глазом не сморгнут. Его, видите ли, грабят! — еще громче крикнул он. — Поделикатнее надо выражаться, черт вас возьми!

Здоровяк снова растянулся на траве и раза два злобно дрыгнул ногой в знак крайнего негодования. Он, видимо, взял на себя роль задиры, а его дружок роль миротворца — и, кроме старика, это было бы ясно всякому, так как они совершенно открыто переглядывались между собой и с цыганом, который, сверкая зубами, одобрительно посмеивался над их издевательскими шуточками.

Минуту старик беспомощно молчал, потом повернулся к своему мучителю: — Вы сами только что говорили о грабеже. Зачем же нападать на меня? Ведь говорили, говорили?

— Я не собираюсь грабить своих партнеров. Законы чести свято соблюдаются между… между джентльменами, сэр! — возразил ему здоровяк, вовремя спохватившись, чтобы не сказать совсем другого слова.

— Не придирайся к нему, Джоул, — остановил его Айзек Лист. — Видишь, он сам жалеет, что наговорил лишнего. Ну, продолжай, ты ведь хотел что-то сказать.

— Размазня я, сущий теленок! — воскликнул мистер Джоул. — Сижу тут с вами на старости лет, навязываюсь людям со своими советами, а они плюют на них и меня же ругают. Всю жизнь я из-за этого страдал. Но что с собой поделаешь! Учили меня, учили, а с сердцем не могу сладить, очень уж оно у меня жалостливое.

— Говорю я тебе, он во всем раскаивается, — продолжал увещевать его Айзек Лист. — Раскаивается и хочет послушать, что ты скажешь.

— А вот хочет ли?

— Хочу, — простонал старик и, опустившись на траву, стал раскачиваться всем телом взад и вперед. — Говорите! Я не могу больше бороться. У меня нет сил. Говорите!

— Ладно, — сказал Джоул. — Начну с того места, на котором вы вдруг заартачились. Так вот, если вам кажется, будто счастье повернется теперь в вашу сторону, в чем я тоже не сомневаюсь, а больших денег у вас нет — на две-три партии кряду и то не хватает, воспользуйтесь тем, что вам подсовывает сама судьба. Возьмите заимообразно, а как только сможете, вернете долг сполна.

— О чем тут спорить! — ввернул Айзек Лист. — Если у этой почтенной женщины из музея восковых фигур действительно есть деньги и она прячет их на ночь в железную шкатулку да еще не запирает двери на ключ, боясь пожара, — проще ничего быть не может. Я бы сказал, что здесь виден перст божий, да мне нельзя так говорить — я человек религиозный.

— Ты понимаешь, Айзек, — его приятель сразу оживился и подсел поближе к старику, сделав знак цыгану, чтобы тот держался в стороне. — Понимаешь, как обстоит дело? У этой почтенной женщины и днем и вечером толчется народ. Допустим, залез кто-нибудь к ней под кровать или спрятался в чулане. Заподозрить можно кого угодно, только не настоящего виновника. А я дам ему отыграться на все деньги, сколько бы он их ни принес.

— Ой ли! — сказал Айзек Лист. — Да твой банк не выдержит!

— Не выдержит? — пренебрежительно воскликнул Джоул. — Эй! Подать мне шкатулку, что зарыта в соломе.

Услышав это приказание, цыган нырнул на четвереньках в шатер, пошарил там, пошуршал соломой и вскоре вернулся с железным ящиком. Джоул отпер его ключом, вынутым из кармана.

— Вот видишь? — сказал он, захватывая пригоршню монет и пропуская ее сквозь пальцы, как воду. — Слышишь? Знаком тебе звон золота? На, отнеси на место. Так вот, Айзек, ты заведи сначала свой собственный банк, а потом толкуй.

Айзек Лист с притворным смирением стал оправдываться, что он, мол, никогда не сомневался в состоятельности мистера Джоула — джентльмена, известного своей порядочностью в делах, и намекнул на шкатулку без всякой задней мысли, единственно из желания полюбоваться золотом, так как оно хоть и почитается многими благом призрачным и обманчивым, но ему одним своим видом доставляет огромное наслаждение, превзойти которое мог бы только переход этого золота в его собственные карманы. Мистер Лист и мистер Джоул разговаривали друг с другом, однако взгляды их были прикованы к старику, а он по-прежнему сидел у костра, уставившись на огонь, но, судя по тому, как подергивались у него лицо и вся голова, жадно вслушивался в каждое их слово.

— Мой совет прост, — сказал Джоул, лениво ложась на траву. — Да я в сущности все уже объяснил. Намерения мои самые дружеские. Неужто я стал бы помогать человеку обыгрывать меня, если б не считал его своим приятелем? Конечно, печься о других глупо, но что поделаешь! Такая у меня натура! И ты надо мной не насмехайся, Айзек Лист.

— Мне над вами насмехаться, мистер Джоул! — воскликнул Айзек. — Да никогда в жизни! Я только жалею, что сам не могу позволить себе такое великодушие. И вы правильно говорите: если он останется в выигрыше, долг можно вернуть, а нет, так…

— Ну, что об этом думать! — перебил его Джоул. — Да если даже проиграет (все может быть, ведь счастье оно изменчиво!), лучше спустить чужие деньги, чем свои собственные.

— Ах! — самозабвенно воскликнул Айзек Лист. — Какое это наслаждение — сорвать банк! Какое блаженство сгрести со стола деньги — эти блестящие желтенькие кружочки — и опустить их в карман! Какая радость — восторжествовать, наконец, и поздравить самого себя с тем, что ты не струсил, не бежал от собственного счастья, а сам бросился ему навстречу! Какое… вы что, уходите, почтеннейший?

— Пусть будет так! — Старик торопливо заковылял прочь, но тут же вернулся. — Я возьму эти деньги — все до последнего пенни.

— Вот это здорово! — крикнул Айзек и, вскочив, хлопнул его по плечу. — Уважаю за молодой задор! Хаха-ха! Джо Джоул еще пожалеет о своем совете! Мы еще над ним посмеемся! Ха-ха-ха!

— Он даст мне реванш, — возбужденно забормотал старик, указывая на Джоула иссохшей рукой. — Он поставит монету против монеты, сколько бы их ни было. Помните это!

— Я свидетель, — поддержал его Айзек. — Уж я-то послежу, чтобы все шло по-честному.

— Дал слово — держись, — с притворной неохотой буркнул Джоул. — Отступать не буду. Когда же мы встретимся? Уж скорей бы покончить с этим. Может, сегодня?

— Мне же надо взять деньги, — ответил старик. — Я могу сделать это только завтра ночью.

— А почему не сегодня? — настаивал Джоул.

— Сегодня уже поздно, придется спешить, а я так взволнован. Тут требуется осторожность. Нет, завтра ночью.

— Ну, завтра так завтра, — согласился Джоул. — Выпьем на прощанье. За счастье — кому оно улыбнется. Налей нам!

Цыган вынес три оловянные кружки и наполнил их до краев. Старик отвернулся и пробормотал что-то, прежде чем выпить. Девочка услышала свое имя, вырвавшееся у него, как вздох, вместе с жаркой мольбой.

«Господи, смилуйся над нами! — мысленно воскликнула она. — Не оставь нас в час испытаний! Как мне спасти его!» Разговор у костра был закончен быстро, и велся он вполголоса, — ибо речь шла о том, как лучше выполнить задуманное и отвлечь подозрения в сторону. Потом старик простился со своими искусителями и ушел.

Они долго провожали глазами его понурую, сгорбленную фигуру, медленно двигающуюся по дороге, махали ему рукой, кричали вслед какие-то напутствия, а когда он перестал оглядываться и превратился в еле различимую точку вдали, посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Ну вот, — сказал Джоул, потирая руки над огнем, — все-таки добились своего! Однако повозиться с ним пришлось больше, чем я думал. Когда мы впервые намекнули ему на это? Три недели назад! Как ты думаешь, сколько он принесет?

— Сколько бы ни принес, делим поровну, — ответил Айзек Лист.

Джоул кивнул.

— Надо поскорее кончать, — сказал он, — и отделаться от него. Не то нас заподозрят. Теперь гляди в оба.

Лист и цыган согласились с ним. Посмеявшись над своей одураченной жертвой и решив, что дальнейшего обсуждения этот предмет не заслуживает, они заговорили на каком-то жаргоне, непонятном девочке. Речь шла, по-видимому, о важных для них делах; Нелл решила воспользоваться этим, чтобы скрыться незаметно, и пошла прочь, скользя в тени изгороди, осторожно пробираясь сквозь кусты или же по дну оврага. Потом, выйдя на дорогу там, где ее не могли увидеть, она бросилась домой, не замечая, что руки и ноги у нее исцарапаны в кровь, чувствуя только кровоточащую рану в груди, — и у себя в комнате, полная отчаяния, упала на кровать.

Первой ее мыслью было — скрыться, бежать немедленно, увести старика отсюда! Лучше умереть с голоду на дороге, чем подвергать его такому ужасному соблазну. Потом она вспомнила, что преступление должно совершиться только следующей ночью, — значит, есть еще время обдумать все и решить, как быть дальше. И тут же страшная мысль пронеслась у нее в голове: а вдруг он уже там!.. И ей почудились в ночной тиши пронзительные крики, вопли. Если он попадется на месте преступления, на что это может толкнуть его? Ведь противостоять ему будет женщина. Нет сил выносить больше эти муки! Она тихонько подошла к той комнате, где хранились деньги, открыла дверь и заглянула туда. Слава богу! Его там нет, а хозяйка спит крепким сном.

Она вернулась к себе и стала раздеваться. Но разве сейчас можно спать? Спать! Неподвижно лежать в постели с такими мыслями! Они овладевали ею все сильнее и сильнее. И вот, полуодетая, с разметавшимися по плечам волосами, она кинулась в комнату деда, схватила его за руку и разбудила.

— Кто это? — вскрикнул он, приподымаясь с постели и глядя на мертвенно-бледное лицо внучки.

— Мне приснился ужасный сон, — сказала девочка с той твердостью, которая рождается только в минуты тяжких испытаний. — Ужасный, невыносимый сон. И это не в первый раз. Я видела седого старика, вот такого же, как ты, он был в темной комнате, ночью, и крал золото у спящих. Вставай, вставай! — Старик задрожал всем телом и молитвенно сложил руки.

— Не меня проси, — сказала девочка, — не меня, а всевышнего. Он один убережет нас от злодеяния. Во сне все было как наяву. Я не могу сомкнуть глаз, не могу больше оставаться здесь, не могу бросить тебя одного в этом доме, где снятся такие страшные сны. Вставай! Бежим отсюда!

Он смотрел на нее, как на призрак, — да она кому угодно могла показаться сейчас бестелесным призраком, и дрожал все сильнее и сильнее.

— Нельзя терять ни минуты, ни одной минуты, — говорила девочка. — Бежим, бежим!

— Ночью? — прошептал старик.

— Да, ночью, — ответила она. — Завтра будет уже поздно. Завтра мне опять приснится этот сон. Бежим! Больше нас ничто не спасет.

Холодный пот выступил у старика на лбу, он встал с постели и склонился перед девочкой, словно перед ангелом, посланным ему небом, готовый идти за ней куда угодно. Она взяла его за руку и повела за собой. Когда они подошли к комнате, которую он собирался ограбить, она вздрогнула и заглянула ему в лицо. Какое же оно было бледное, каким взглядом он ответил на ее взгляд!

Она собрала их скудные пожитки в корзину, не отпуская руки деда, точно боясь и на секунду расстаться с ним. Он надел через плечо свою холщовую сумку, взял палку, которую она не забыла подать ему, — и они тронулись в путь. Ноги быстро несли их по прямым городским улицам и узеньким, кривым закоулкам предместья. И так же торопливо, не оглядываясь назад, взобрались они на крутой холм, увенчанный древним замком.

Но когда обветшалые стены поднялись перед ними вплотную в мягком свете луны, девочка отвела глаза от этих развалин, увитых диким виноградом, заросшим мхом и колеблющейся по ветру травой, посмотрела на город, что спал внизу, во мраке долины, на реку, светлой лентой извивающуюся вдали, на неясные очертания холмов и, отпустив руку старика, обливаясь слезами, упала ему на грудь.