ГЛАВА XLIV

Мистер Пиквик был так глубоко растроган горячей привязанностью Сэма, что не проявил никаких признаков гнева или неудовольствия по поводу той стремительности, с какой Сэм добровольно попал в долговую тюрьму на неопределенный срок. Единственным пунктом, по которому оп упорно требовал объяснения, была фамилия кредитора, но ее мистер Уэллер не менее упорно скрывал.

— От нее никакого толку не будет, сэр, — снова и снова повторял Сэм. — Это существо злобное, недоброжелательное, неуступчивое, коварное и мстительное, с жестоким сердцем, которого ничем не смягчить, как заметил добродетельный священник об одном старом джентльмене, страдавшем водянкой, когда тот сказал, что, поразмыслив, он предпочитает оставить деньги своей жене, а не на сооружение церкви.

— Но подумайте, Сэм, — убеждал мистер Пиквик, — сумма так невелика, что ее легко можно уплатить; а теперь, когда я решил оставить вас у себя, не забывайте, что вы гораздо больше принесете пользы, имея возможность выходить из тюрьмы.

— Очень вам признателен, сэр, — серьезно ответил мистер Уэллер, — но мне бы не хотелось.

— Чего не хотелось бы, Сэм?

— Не хотелось бы унижаться и просить милости у такого бессовестного врага.

— Но вы никакой милости не просите, отдавая ему его деньги, Сэм, — доказывал мистер Пиквик.

— Прошу прощенья, сэр, — возразил Сэм, — но это была бы очень большая милость — заплатить ему деньги, а он ее не заслуживает. Вот в чем тут дело, сэр.

Заметив, что мистер Пиквик с некоторым раздражением потирает нос, мистер Уэллер счел благоразумным переменить тему разговора.

— Я принимаю свое решение из принципа, сэр, — заметил Сэм, — так же, как вы принимаете свое, и тут мне приходит на ум человек, который покончил с собой из принципа. О нем вы, конечно, слыхали, сэр.

Мистер Уэллер умолк и искоса бросил лукавый взгляд на своего хозяина.

— Никакого «конечно» тут быть не может, Сэм, — сказал мистер Пиквик, начиная улыбаться, несмотря на тревогу, вызванную упрямством Сэма. — Молва о вышеупомянутом джентльмене не дошла до моих ушей.

— Неужели, сэр? — воскликнул мистер Уэллер. — Вы меня удивляете, сэр. Он был государственный чиновник.

— Вот как? — сказал мистер Пиквик.

— Да, сэр, — подтвердил мистер Уэллер, — и был очень приятный джентльмен — один из тех точных и аккуратных людей, которые засовывают ноги в маленькие пожарные ведра из резины, если погода дождливая, и прижимают к сердцу только одного друга — нагрудник из заячьих шкурок; он копил деньги из принципа, менял сорочку каждый день из принципа; никогда не разговаривал с родственниками из принципа, опасаясь, как бы они не попросили у него взаймы, и вообще был на редкость приятный тип. Он стригся из принципа раз в две недели и договорился покупать костюмы из экономического принципа — три костюма в год, с тем чтобы старые принимали назад. Как очень регулярный джентльмен, он обедал всегда в одном и том же месте, где брали шиллинг девять пенсов с человека, и, бывало, съедал на добрый шиллинг девять пенсов, как частенько замечал хозяин, заливаясь слезами, не говоря уже о том, что он раздувал зимой огонь в камине, а это обходилось ровно в четыре с половиной пенса ежедневно, и досадно было смотреть на него при этом. А держал он себя на редкость важно! «Дайте Пост, когда прочтет этот джентльмен, — покрикивал он ежедневно, входя в комнату. — Позаботьтесь о Таймсе, Томас, дайте мне посмотреть Морнинг Геральд, когда он освободится, не забудьте занять очередь на Кроникл и принесите-ка Адвертайзер». А потом он сидел, не сводя глаз с часов, и выбегал ровно за четверть минуты, чтобы подкараулить мальчика, приносившего вечернюю газету, которую он читал с таким интересом и упорством, что все прочие посетители доходили до отчаяния и сумасшествия, в особенности один раздражительный старый джентльмен; в таких случаях лакею всегда приходилось за джентльменом присматривать, чтобы он не поддался искушению и не пустил в дело нож для разрезания жаркого. Ну-с, так вот, сэр, приходил он сюда и занимал лучшее место в течение трех часов, и после обеда никогда ничего не пил, а только спал, и потом шел в кофейню на одной из ближайших улиц и выпивал маленький кофейник кофе с четырьмя сдобными пышками, после этого он шел домой в Кенсингтон и ложился спать. Как-то вечером он очень заболел; посылает за доктором. Доктор приезжает в зеленой карете с приставной лестницей на манер изделий Робинзона Крузо, которую он сам мог опускать, вылезая из кареты, убирать за собой, чтобы кучеру не нужно было слезать с козел; таким образом, кучер дурачил публику, показывал ей только свою ливрею, а штаны на нем были не под стать ей. «В чем дело?» — спрашивает доктор. «Очень болен», — говорит пациент. «Что вы сегодня ели?» — спрашивает доктор. «Жареную телятину», — отвечает пациент. «А самое последнее что вы съели?» — говорит доктор. «Сдобные пышки», — говорит пациент. «А, вот оно что! — говорит доктор. — Я вам сейчас же пришлю коробку пилюль, и больше вы к ним никогда, говорит, не прикасайтесь». — «К чему не прикасаться? — спрашивает пациент. — К пилюлям?» — «Нет, к сдобным пышкам», — говорит доктор. «Как! — говорит пациент, подпрыгнув в постели. — Каждый вечер в течение пятнадцати лет я съедал из принципа четыре сдобных пышки!» — «Ну, так вы откажитесь от них из принципа», — говорит доктор. «Сдобные пышки очень полезны, сэр», — говорит пациент. «Сдобные пышки очень вредны, сэр», — сердито говорит доктор. «Но они так дешевы, — говорит пациент, сбавляя тон, — и очень сытны, если принять во внимание цену». — «Вам они обойдутся во всяком случае слишком дорого, даже если вам будут платить за то, чтобы вы их ели, — говорит доктор. — Четыре пышки каждый вечер убьют, говорит, вас в полгода». Пациент смотрит ему прямо в лицо, долго думает и, наконец, говорит: «Вы уверены в этом, сэр?» — «Могу поставить на карту свою репутацию врача», — говорит доктор. «Как вы думаете, сколько сдобных пышек прикончили бы меня сразу?» — спрашивает пациент. «Не знаю», — говорит доктор. «Как вы думаете, если купить на полкроны, этого хватит?» — спрашивает пациент. «Пожалуй, хватит», — говорит доктор. «А на три шиллинга наверняка хватит?» — говорит пациент. «Несомненно», — говорит доктор. «Очень хорошо, — говорит пациент, — спокойной ночи». Утром он встает, растапливает камин, велит принести на три шиллинга пышек, поджаривает их, съедает все и пускает себе пулю в лоб.

— Зачем же он это сделал? — быстро спросил мистер Пиквик, ибо был весьма потрясен трагической развязкой этой истории.

— Зачем он это сделал? — повторил Сэм. — Да хотел подкрепить свой великий принцип, будто пышки полезны, и доказать, что он никому не позволит вмешиваться в его дела!

Такого рода уловками и увертками отвечал мистер Уэллер на вопросы своего хозяина в тот вечер, когда водворился во Флите. Убедившись, наконец, что все уговоры бесполезны, мистер Пиквик скрепя сердце разрешил ему снять угол у лысого сапожника, который арендовал маленькую камеру в одной из верхних галерей. В это скромное помещение мистер Уэллер перенес тюфяк и подушку, взятые напрокат у мистера Рокера, и, расположившись здесь на ночь, почувствовал себя, как дома, словно родился в тюрьме и вся его семья прозябала в ней на протяжении трех поколений.

— Вы всегда курите перед сном, старый петух? — осведомился мистер Уэллер у своего квартирохозяина, когда они оба расположились на ночь.

— Да, курю, молодой бентамский петушок,— ответил сапожник.

— Разрешите полюбопытствовать, почему вы стелете себе постель под этим-вот еловым столом? — спросил Сэм.

— Потому что я привык к кровати с четырьмя столбиками для балдахина раньше, чем попал сюда, а потом убедился, что ножки стола ничуть не хуже, — ответил сапожник.

— У вас чудной характер, сэр, — сказал Сэм.

— Такого добра у меня нет, — возразил сапожник, покачав головой, — и если вам оно понадобилось, боюсь, что вы не так-то легко найдете себе что-нибудь в здешней канцелярии.

Вышеприведенный короткий диалог начался, когда мистер Уэллер лежал, растянувшись, на своем тюфяке в одном конце камеры, а сапожник — на своем в другом конце. Камера освещалась тростниковой свечой и трубкой сапожника, которая вспыхивала под столом, как раскаленный уголек.

Разговор, как ни был он краток, чрезвычайно расположил мистера Уэллера в пользу квартирохозяина, и, приподнявшись на локте, он начал внимательно его разглядывать, на что у него до сей поры не было ни времени, ни охоты.

Это был человек с землистым цветом лица, как у всех сапожников, и с жесткой взъерошенной бородой, тоже как у всех сапожников. Его лицо — странная, добродушная, уродливая маска — украшалось парой глаз, должно быть очень веселых в прежние времена, ибо они все еще блестели. Ему было шестьдесят лет, и одному богу известно, на сколько лет он состарился от пребывания в тюрьме, а потому странным казалось, что вид у него довольный и лицо почти веселое. Он был маленького роста, и теперь, скрючившись в постели, производил такое впечатление, будто у него нет ног. Во рту у него торчала большая красная трубка; он курил и смотрел на свечу с завидным благодушием.

— Давно вы здесь? — спросил Сэм, нарушая молчание, длившееся довольно долго.

— Двенадцать лет, — ответил сапожник, покусывая конец трубки.

— Неуважение к суду? — осведомился Сэм.

Сапожник кивнул головой.

— Ну, так зачем же вы продолжаете упрямиться, — сказал Сэм сурово, — и губите свою драгоценную жизнь в этом-вот загоне для скота? Почему не уступите и не попросите прощения у лорд-канцлера, что из-за вас его суд покрыл себя позором, не скажете ему, что вы теперь очень раскаиваетесь и больше не будете так делать?

Сапожник засунул трубку в угол рта, улыбнулся, опять передвинул ее на старое место, но ничего не сказал.

— Почему вы так не поступите? — настойчиво повторил Сэм.

— Что? — откликнулся сапожник. — Вы плохо понимаете эти дела. Ну что, по-вашему, меня погубило?

— По-моему, — сказал Сэм, снимая нагар со свечи, — началось с того, что вы залезли в долги, да?

— Никогда не был должен ни единого фартинга, — отозвался сапожник. — Придумайте еще что-нибудь.

— Ну, может быть, — сказал Сэм, — вы скупали дома, что, выражаясь деликатно, значит свихнуться, или вздумали их строить, что, выражаясь по-медицинскому, значит потерять надежду на выздоровление.

Сапожник покачал головой и сказал:

— Придумайте еще что-нибудь.

— Надеюсь, вы не затевали тяжбы? — подозрительно спросил Сэм.

— Никогда в жизни, — отвечал сапожник. — Дело в том, что меня погубили деньги, оставленные мне по завещанию.

— Бросьте! — сказал Сэм. — Кто этому поверит! Хотел бы я, чтобы какой-нибудь богатый враг вздумал погубить меня этим-вот способом. Я бы ему не помешал.

— О, я вижу, вы мне не верите, — сказал сапожник, мирно покуривая трубку. — На вашем месте я бы и сам не поверил. А все-таки это правда.

— Как это случилось? — спросил Сэм, склоняясь к тому, чтобы поверить, — такое сильное впечатление произвел на него сапожник.

— А вот как, — отвечал сапожник. — С одним старым джентльменом — я на него работал в провинции и был женат на его бедной родственнице (она умерла, да благословит ее бог, и возблагодарим его за это) — случился удар, и он отошел.

— Куда? — осведомился Сэм, которого клонило ко сну после многочисленных событий этого дня.

— Как я могу знать куда? — возразил сапожник, который, наслаждаясь своей трубкой, говорил в нос. — Отошел к усопшим.

— А, понимаю! — сказал Сэм. — Что же дальше?

— Ну, так вот, — продолжал сапожник, — он оставил пять тысяч фунтов.

— Очень благородно с его стороны, — вставил Сэм.

— Одну из них, — сообщил сапожник, — он оставил мне, потому что я был, понимаете ли, женат на его родственнице.

— Очень хорошо, — пробормотал Сэм.

— А так как он был окружен множеством племянниц и племянников, которые вечно ссорились и дрались между собой из-за денег, то меня он назначил своим душеприказчиком и оставил мне остальные тысячи по доверию, чтобы разделить между ними, как сказано в завещании.

— Что значит — по доверию? — осведомился Сэм, очнувшись от дремоты. — Если это не наличные, то какой от них прок?

— Это юридический термин, вот и все, — пояснил сапожник.

— Не думаю, — сказал Сэм, покачав головой. — Какое уж там доверие в этой лавочке? А впрочем, продолжайте.

— Так вот, — сказал сапожник, — когда я хотел утвердить завещание, племянницы и племянники, которые были ужасно огорчены, что не все деньги достались им, вошли с caveat.

— Что такое? — переспросил Сэм.

— Юридическая штука — все равно что сказать: «Стоп!», — ответил сапожник.

— Понимаю, — сказал Сэм, — зять хабис корпус. Ну?

— Но, убедившись, что они не могут между собой договориться, — продолжал сапожник, — и, стало быть, не могут оспорить завещание, они взяли назад свое caveat, и я распределил наследство. Едва я успел это сделать, как один племянник возбуждает дело об отмене завещания. Спустя несколько месяцев дело разбирается у старого, глупого джентльмена в задней комнате где-то в переулке собора св. Павла; четыре адвоката взяли себе каждый по одному дню, чтобы надоедать ему по очереди, а потом он недели две размышляет и читает показания в шести томах и, наконец, выносит решение, что завещатель был не в своем уме и, стало быть, я должен вернуть все деньги и уплатить издержки. Я обжаловал решение; дело переходит к трем или четырем очень сонным джентльменам, которые уже слушали его в первом суде, при котором они состоят законниками, но определенной работы у них нет, — разница только в том, что там их называли докторами, а здесь — делегатами, — не знаю, понятно ли вам это; и они очень вежливо утвердили решение старого джентльмена. После этого мы перешли в Канцлерский суд, где дело находится и по сей день и где навсегда останется. Вся моя тысяча фунтов давным-давно перешла к моим адвокатам, а имущество, как они это называют, и издержки оцениваются в десять тысяч фунтов, и вот из-за них я здесь сижу и буду сидеть до самой смерти и чинить сапоги. Кое-кто из джентльменов поговаривал о том, чтобы поднять вопрос в парламенте, и, вероятно, так бы они и сделали, да только у них не было времени приходить ко мне, а я не мог идти к ним; мои длинные письма им надоели, и они бросили это дело. Вот вам святая истина, без всяких недомолвок или преувеличений, и ее прекрасно знают пятьдесят человек как в этой тюрьме, так и за ее стенами.

Сапожник приостановился, чтобы удостовериться, какое впечатление произвел его рассказ на Сэма, но убедившись, что тот погрузился в сон, вытряхнул пепел из трубки, вздохнул, положил трубку, натянул на голову одеяло и заснул.

На следующее утро мистер Пиквик в одиночестве сидел за завтраком (Сэм в комнате сапожника усердно занимался приведением в порядок башмаков и черных гетр своего хозяина), когда раздался стук в дверь, и не успел мистер Пиквик крикнуть: «Войдите!» — как появилась голова, украшенная шевелюрой и вельветовой шапочкой, каковые головные уборы мистер Пиквик без труда признал личной собственностью мистера Сменгля.

— Как поживаете? — осведомилась эта достойная личность, сопровождая вопрос несколькими десятками кивков. — Послушайте, вы никого не ждете сегодня утром? Трое каких-то дьявольски элегантных джентльменов спрашивали вас внизу и стучались во все двери нижнего этажа. За это им чертовски влетело от постояльцев, потрудившихся открыть дверь.

— Ах, боже мой! Как глупо! — вставая, воскликнул мистер Пиквик. — Да, не сомневаюсь, что это кое-кто из моих друзей, которых я ждал вчера.

— Ваши друзья! — вскричал Сменгль, схватив мистера Пиквика за руку. — Больше ни слова! Будь я проклят, но с этой минуты они — мои друзья, а также друзья Майвинса. Чертовски симпатичный джентльмен эта скотина Майвинс, не правда ли? — добавил Сменгль с большим чувством.

— Я так мало знаю этого джентльмена, — нерешительно начал мистер Пиквик, — что я…

— Понимаю, понимаю! — перебил Сменгль, схватив мистера Пиквика за плечо. — Вы познакомитесь с ним ближе. Вы будете в восторге от него. Этот человек, сэр, — с торжественной миной присовокупил Сменгль, — наделен комическим талантом, который сделал бы честь Друрилейнскому театру.

— В самом деле? — сказал мистер Пиквик.

— Ей-богу правда! — воскликнул Сменгль. — Вы бы послушали, как он изображает четырех котов в тачке — четырех котов, сэр, клянусь честью! Вы понимаете, как это чертовски остроумно? Будь я проклят, если вы не полюбите этого человека, когда узнаете его качества! У него один только недостаток, — маленькая слабость, о которой я, знаете ли, уже упоминал.

Так как мистер Сменгль покачал при этом головой конфиденциально и сочувственно, мистер Пиквик понял, что должен что-то сказать, и посему сказал: «А!» — и с нетерпением взглянул на дверь.

— А! — подхватил мистер Сменгль, с важным, видом — вздохнув. — Это чудесный товарищ, вот кто он такой, сэр. Лучшего товарища не найти. Но есть у него один недостаток. Если бы явилась ему сию минуту тень его деда, сэр, он взял бы у нее деньги под вексель.

— Неужели? — воскликнул мистер Пиквик.

— Да, — подтвердил мистер Сменгль. — И будь в его власти вызвать ее еще раз, он бы это сделал через два месяца и три дня, чтобы переписать вексель.

— Это весьма замечательные черты, — сказал мистер Пиквик, — но боюсь, что, пока мы тут беседуем, мои друзья разыскивают меня и не знают, что делать.

— Я их провожу, — предложил Сменгль, направляясь к двери. — Всего хорошего. Я, знаете ли, не потревожу вас, пока они будут здесь. До свиданья…

Произнеся последние два слова, Сменгль вдруг остановился, снова закрыл дверь, которую успел открыть, и, потихоньку приближаясь к мистеру Пиквику, на цыпочках подошел к нему вплотную и спросил чуть слышным шепотом:

— Не могли бы вы мне ссудить полкроны до конца будущей недели?

Мистер Пиквик, едва удерживаясь от улыбки, но тем не менее храня серьезный вид, достал монету и положил ее в руку мистеру Сменглю, после чего этот джентльмен с многочисленными кивками и подмигиваниями, намекающими на великую тайну, отправился на поиски трех посетителей, которых вскоре и привел. Кашлянув трижды и столько же раз кивнув, чтобы заверить мистера Пиквика в том, что не забудет заплатить, он очень любезно пожал всем руки и, наконец, удалился.

— Дорогие мои друзья! — сказал мистер Пиквик, пожимая по очереди руку мистеру Тапмену, мистеру Уинклю и мистеру Снодграссу, ибо это были именно они. — Как я рад вас видеть!

Триумвират был очень растроган. Мистер Тампен скорбно покачал головой, мистер Снодграсс с нескрываемым волнением извлек носовой платок, а мистер Уинкль отошел к окну и громко засопел.

— С добрым утром, джентльмены! — провозгласил Сэм, появляясь в этот момент с башмаками и гетрами. — Долой меланхолию, как сказал малыш, когда его учительница умерла. Добро пожаловать в колледж, джентльмены!

— Этот безумный человек, — сообщил мистер Пиквик, похлопывая Сэма по голове, когда тот опустился на колени, чтобы застегнуть своему хозяину гетры, — этот безумный человек, чтобы остаться со мной, заставил арестовать себя.

— Что такое? — воскликнули трое друзей.

— Да, джентльмены, — подтвердил Сэм, — я… пожалуйста, стойте смирно, сэр… я — арестант, джентльмены. Схватило, как сказала леди, собираясь рожать.

— Арестант! — с непонятным волнением воскликнул мистер Уинкль.

— Что такое, сэр! — отозвался Сэм, поднимая голову. — В чем дело, сэр?

— Я надеялся, Сэм, что… ничего, ничего, — стремительно сорвалось с языка у мистера Уинкля.

Было нечто столь резкое и беспокойное в манерах мистера Уинкля, что мистер Пиквик невольно взглянул на своих двух друзей, ожидая объяснения.

— Мы не знаем, — ответил вслух мистер Тапмен на этот немой вопрос. — Последние два дня он был очень возбужден и сам на себя не похож. Мы опасались, не случилось ли чего-нибудь, но он категорически это отрицает.

— Нет, нет, — вмешался мистер Уинкль, краснея под взглядом мистера Пиквика, — право же, ничего не случилось. Уверяю вас, ничего не случилось, дорогой сэр. Мне придется уехать ненадолго из города по личному делу, и я надеялся упросить вас, чтобы вы разрешили Сэму меня сопровождать.

Физиономия мистера Пиквика выразила еще большее удивление.

— Я… я… думаю, — запинаясь, продолжал мистер Уинкль, — что Сэм не стал бы возражать, но теперь, конечно, это невозможно, раз он арестован. Придется ехать мне одному.

Когда мистер Уинкль произнес эти слова, мистер Пиквик с некоторым изумлением почувствовал, что пальцы Сэма, застегивавшего гетры, задрожали, словно он был удивлен или испуган. Сэм посмотрел на мистера Уинкля, когда тот умолк, и хотя они обменялись только мимолетным взглядом, но, по-видимому, поняли друг друга.

— Сэм, вы что-нибудь об этом знаете? — быстро спросил мистер Пиквик.

— Нет, не знаю, сэр, — отозвался мистер Уэллер, начиная с большим усердием застегивать гетры.

— Вы уверены, Сэм? — настаивал мистер Пиквик.

— Видите ли, сэр, — отвечал мистер Уэллер, — я уверен в том, что раньше ни разу об этом не слышал. Если у меня есть какие-то догадки, — добавил Сэм, взглянув на мистера Уинкля, — я не имею никакого права о них говорить, потому что боюсь, знаете ли, ошибиться.

— А я не имею никакого права вмешиваться в личные дела друга, как бы он ни был мне близок, — помолчав, сказал мистер Пиквик. — Разрешите только сказать, что я ровно ничего во всем этом не понимаю. Довольно! Больше мы к этому возвращаться не будем.

Выразив таким образом свою мысль, мистер Пиквик перевел разговор на другие темы, а мистер Уинкль начал постепенно приходить в себя, хотя все еще был очень далек от полного спокойствия. Столько вопросов нужно было им обсудить, что утро пролетело быстро. В три часа, когда Сэм водрузил на маленький обеденный стол жареную баранью ногу и огромный паштет, а блюдо с овощами и кувшины с портером разместил на стульях, на диване и где придется, все почувствовали, что могут отдать должное обеду, хотя мясо было куплено и зажарено, а паштет приготовлен и испечен по соседству, в тюремной кухне.

После этого выпили одну-две бутылки очень хорошего вина, за которым мистер Пиквик послал в кофейню «Кубок» близ Докторс-Коммонс. Пожалуй, вместо «одну-две» правильнее было бы сказать «полдюжины», ибо к тому времени, когда вино было выпито, а чай убран, зазвонил колокол, возвещавший, что настало время расходиться по домам.

Если днем поведение мистера Уинкля казалось необъяснимым, то сейчас, когда под наплывом чувств и своей доли вина — одной из шести бутылок — он начал прощаться с другом, оно стало романтическим и торжественным. Он выждал, пока удалились мистер Тапмен и мистер Снодграсс, схватил руку мистера Пиквика и горячо пожал, выражая всей своей физиономией твердую и непреложную решимость, зловеще сочетавшуюся с глубоким унынием.

— Спокойной ночи, дорогой сэр, — сквозь стиснутые зубы проговорил мистер Уинкль.

— Да благословит вас бог, дорогой мой! — промолвил мягкосердечный мистер Пиквик, отвечая на рукопожатие молодого друга.

— Пора! — крикнул мистер Тапмен из галереи.

— Да, да, сию минуту, — отозвался мистер Уинкль. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик.

Затем последовала еще одна «спокойная ночь», и еще одна, и еще с полдюжины, а мистер Уинкль продолжал пожимать руку своему другу и с тем же странным выражением смотреть ему в лицо.

— Что случилось? — спросил, наконец, мистер Пиквик, когда рука у него заныла от рукопожатий.

— Ничего, — отвечал мистер Уинкль.

— Ну, спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик, пытаясь выдернуть руку.

— Мой друг, мой благодетель, мой высокоуважаемый спутник! — пробормотал мистер Уинкль, уцепившись за его руку. — Не судите меня строго, не судите, когда узнаете, что я, доведенный до крайности непреодолимыми препятствиями…

— Ну, что же вы! — воскликнул мистер Тампен, появляясь в дверях. — Идите, а не то нас тут запрут!

— Да, да, иду! — ответил мистер Уинкль.

И, собравшись с силами, он выбежал из камеры.

В то время как мистер Пиквик с немым удивлением смотрел им вслед, пока они шли по коридору, на площадке лестницы появился Сэм и шепнул что-то на ухо мистеру Уинклю.

— О, разумеется, положитесь на меня! — громко ответил этот джентльмен.

— Благодарю вас! Вы не забудете, сэр? — осведомился Сэм.

— Конечно, не забуду, — отозвался мистер Уинкль.

— Желаю вам удачи, сэр, — сказал Сэм, притронувшись к шляпе. — Мне бы очень хотелось отправиться с вами, сэр, но, конечно, хозяин — прежде всего.

— Вы остаетесь, и этот поступок делает вам честь, — сказал мистер Уинкль.

С этими словами они расстались внизу лестницы.

— Чрезвычайно странно, — заметил мистер Пиквик, возвращаясь в камеру и задумчиво присаживаясь к столу. — Что мог затеять этот молодой человек?

Он сидел, обдумывая этот вопрос, как вдруг раздался голос тюремщика Рокера, осведомлявшегося, можно ли войти.

— Войдите, — отвечал мистер Пиквик.

— Я вам принес подушку помягче, сэр, — сообщил Рокер, — вместо той временной, какая была у вас прошлой ночью.

— Благодарю вас, — сказал мистер Пиквик. — Не хотите ли стаканчик вина?

— Вы очень добры, сэр, — отвечал мистер Рокер, принимая предложенный стакан. — За ваше здоровье, сэр.

— Благодарю вас, — отозвался мистер Пиквик.

— С сожаленьем должен вам сообщить, сэр, что вашему квартирохозяину сделалось очень худо этой ночью, — сказал Рокер, поставил стакан и стал разглядывать подкладку своей шляпы, приготовляясь вновь ее надеть.

— Как? Арестант Канцлерского суда? — воскликнул мистер Пиквик.

— Ему недолго оставаться арестантом Канцлерского суда, сэр, — отвечал Рокер, поворачивая свою шляпу так, чтобы можно было прочесть имя мастера.

— Вы меня пугаете! — промолвил мистер Пиквик. — Что вы хотите сказать?

— У него уже давно чахотка, — пояснил мистер Рокер, — а с ночи он стал задыхаться. Доктор уже полгода назад сказал, что спасти его может только перемена климата.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик. — Неужели закон в течение полугода медленно убивал этого человека?

— Насчет этого я ничего не знаю, — отвечал Рокер, обеими руками приподнимая шляпу за поля. — Вероятно, с ним случилось бы то же самое, где бы он ни был. Сегодня утром его перевели в больницу; доктор говорит, что нужно во что бы то ни стало поддерживать его силы, и начальник прислал ему со своего стола вина, бульону и всякой всячины. Начальник в этом не виноват, сэр.

— Да, конечно, — поспешил согласиться мистер Пиквик.

— А все-таки боюсь, что его песенка спета, — продолжал Рокер, покачивая головой. — Я только что предлагал Недди держать пари на два шестипенсовика против одного, но он не согласился и был прав. Покорнейше благодарно, сэр. Спокойной ночи, сэр.

— Постойте, — с волнением сказал мистер Пиквик. — Где больница?

— Как раз над вашей камерой, сэр, — отвечал Рокер. — Если хотите, я вас провожу.

Мистер Пиквик, не говоря ни слова, схватил шляпу и тотчас же вышел.

Тюремщик молча шел впереди; осторожно приподняв щеколду, он знаком предложил мистеру Пиквику войти. Эта была большая унылая палата с несколькими железными кроватями; на одной из них, вытянувшись, лежал человек, похожий на тень: иссохший, бледный, страшный. У изголовья его сидел старичок в сапожничьем переднике и, вооружившись роговыми очками, читал вслух библию. Это был счастливый наследник.

Больной опустил руку на плечо своему товарищу, прося прекратить чтение. Тот послушно закрыл книгу и положил ее на кровать.

— Откройте окно, — сказал больной.

Сапожник повиновался. Стук экипажей и повозок, дребезжание колес, крики взрослых и детей — все звуки большого города, возвещавшие о жизни и деятельности, сливаясь в глухой шум, ворвались в комнату. Из этого хриплого гула выделялся время от времени неудержимый смех или обрывок какой-то звонкой песни, распеваемой кем-то в беспокойной толпе, на секунду задевал слух, а потом тонул в реве голосов и топоте ног, — разбивались волны бурного житейского моря, тяжело катившего свои воды за окном. Печальны эти звуки для задумчивого слушателя в любое время. Какими же печальными кажутся они тому, кто бодрствует у смертного одра!

— Здесь нет воздуха, — прошептал больной. — Эти стены отравляют его. За ними, когда я бродил там много лет назад, воздух был свежий; проникая в тюрьму, он делается горячим и тяжелым. Я не могу им дышать.

— Мы оба дышали им долгие годы, — сказал старик. — Ободритесь!

Наступило короткое молчание, и оба посетителя приблизились к кровати. Больной притянул к себе руку старого товарища по тюрьме и, ласково сжав ее обеими руками, не выпускал.

— Надеюсь, — прошептал он немного спустя так тихо, что они должны были наклониться к кровати, чтобы расслышать невнятные звуки, срывавшиеся с его бледных губ, — надеюсь, милосердный судья вспомнит о моем тяжелом наказании на земле. Двадцать лет, мой друг, двадцать лет в этой отвратительной могиле! У меня разрывалось сердце, когда умер мой ребенок, а я не мог даже поцеловать его в гробике. С тех пор среди этого шума и разгула мое одиночество стало ужасным. Да простит меня бог! Он видел мою одинокую, томительную смерть.

Он сложил руки и, прошептав еще что-то, чего никто не расслышал, погрузился в сон — сперва это был только сон, потому что они видели, как он улыбался.

Они разговаривали шепотом, потом тюремщик, наклонившись к подушке, отшатнулся.

— Клянусь богом, он получил свободу! — воскликнул тюремщик.

Да, получил. Но при жизни он стал так похож на мертвеца, что они не заметили, когда он умер.