Книга: А. Дюма. Собрание сочинений. Том 39. Воспоминания фаворитки
Назад: ХСVI
Дальше: Дополнения

XCVII

Нечего и говорить, что известие о кончине Нельсона погрузило весь английский флот в глубокий траур. Оно почти что заставило всех забыть об одержанной победе.
Первой заботой Харди было сообщить хирургу о выраженном Нельсоном желании, чтобы его тело не бросали в море, а отправили на родину.
Наутро после сражения, как только обстоятельства позволили уделить должное внимание бренным останкам Нельсона, стали искать способа предотвратить разложение; разумеется, для этого надо было ограничиться средствами, имеющимися на борту "Виктории". Достаточного количества свинца, чтобы изготовить гроб, на судне не было; тогда взяли самую большую бочку, какую удалось отыскать, положили тело туда и залили водкой.
Вечером того же дня, когда эта печальная необходимость была исполнена, разразилась ужасная буря, как и предвидел Нельсон. Она налетела с юго-запада и продолжалась всю ночь ни на минуту не затихая; наступил день, но шторм продолжал с прежней яростью бушевать до самого вечера. В продолжение этих суток тело Нельсона находилось на нижней палубе под охраной часового; но вдруг крышка бочки разлетелась со звуком, напоминающим ружейный выстрел. Это произошло под давлением газов, выходивших из тела и распиравших бочку. Ее снова закупорили, но на этот раз оставили отверстие в крышке, чтобы такое больше не повторилось. Когда вошли в Гибралтар, водку заменили спиртом.
Третьего ноября, когда день начинал клониться к вечеру, "Виктория", подняв якорь, вышла из Гибралтарской бухты, прошла пролив и у Кадиса встретилась с эскадрой под командованием адмирала Коллингвуда.
В тот же вечер траурное судно продолжило свой путь к Англии; оно прибыло в Спитхед после пятинедельного плавания, но о победоносном сражении и о гибели Нельсона в Лондоне стало известно уже 7 ноября. Я узнала об этом лишь из письма брата Нельсона, вероятно слишком занятого соображениями о том, что после этой смерти он становится графом и пэром, чтобы найти время самому явиться ко мне с этим известием.
Я находилась в своем лондонском доме, когда оно меня настигло. Доктор Нельсон не сообщил, из каких источников получил его, так что я еще сомневалась. Я схватила Горацию, приказала заложить карету и помчалась в Адмиралтейство; но у меня даже не было нужды входить туда, чтобы убедиться, что весть была правдой: все уже знали и о победе, и о той цене, какою она была оплачена.
Четвертого декабря, накануне дня, на который было назначено благодарственное молебствие, "Виктория" подошла к Сент-Хеленсу и в знак траура приспустила флаг Нельсона до середины мачты; тотчас же все суда Спитхеда последовали ее примеру.
В тот же день славный капитан Харди, верный исполнитель поручений Нельсона, послал ко мне курьера, и тот передал мне письма умершего, адресованные мне и Горации.
Кроме того, капитан написал мне и сам, сообщив, что ему нужно многое мне сказать, а также передать много ценных вещей, но он не может покинуть свой корабль. Поэтому он предлагал мне нанять почтовую карету и прибыть в Сент-Хеленс, где он сможет переговорить со мной.
Я выехала тотчас и добралась до места утром пятого. Тогда этот замечательный друг сошел на берег и провел подле меня целый день. Потом, так как я выразила желание повидаться с капелланом мистером Скоттом и хирургом мистером Битти, он послал за ними, и я жадно выслушала во всех подробностях скорбный рассказ о кончине Нельсона.
На следующий день капитан Харди дал мне добрый совет незамедлительно убрать все принадлежавшие Нельсону вещи, что он завещал мне, в надежное место, не то ими завладеет семейство, а тогда все кончится скандальным процессом. Последовав этому совету, я сняла здесь же, в Спитхеде, маленькую квартиру и приказала отвезти туда все, что принадлежало моему герою. Три дня протекли в этих благоговейных заботах, и они принесли мне немалую пользу, потому что ежеминутно при виде все новых доказательств любви Нельсона слезы, душившие меня, начинали ручьями струиться из глаз, доставляя единственное облегчение, какое еще было для меня возможно.
В субботу 15-го тело Нельсона положили в гроб, подаренный ему капитаном Беном Хэллоуэллом (если читатель помнит, он был изготовлен из мачты французского корабля "Восток"); затем на гроб накинули покров, сделанный из полотнищ флагов. Мистер Тайсон, бывший секретарь адмирала, мистер Нейлер, мистер Йорк-Геральд и мистер Уилби явились от имени Адмиралтейства, присланные затем, чтобы принять тело, перенести с "Виктории" на яхту и отправить в Гринвичский госпиталь.
Погребение назначили на 6 января. Было решено, что гроб установят в соборе святого Павла, призванном стать усыпальницей героев и государственных мужей: упокоившись здесь, Нельсон как бы положил начало созданию английского Пантеона.
Да будет мне позволено не останавливаться особенно подробно на описании моего несчастья. Сначала я думала, что оно повлечет за собою вечную скорбь. Я заказала траурные одеяния и дала себе слово, что никогда более не надену иных. Одну из комнат Мертона я превратила в хранилище священных реликвий, которыми была обязана благочестивой дружеской верности капитана Харди. Я провела там год вдали от света, наедине с Горацией.
Но, строя такие планы на будущее, я не учла человеческой слабости и забыла о женском непостоянстве.
Остаток моей жизни оказался лишь чередой ошибок, заблуждений и безумных трат, что привели меня туда, где я ныне нахожусь. Но с той минуты, когда я перестала быть супругой лорда Гамильтона и возлюбленной Нельсона, или даже с той, когда утратила звание подруги королевы Каролины, я вновь стала просто Эммой Лайонной, разбогатевшей куртизанкой, которая если и может претендовать на уважение, то лишь на то, какое внушает богатство, и только до тех пор, пока она сумеет это богатство сохранить.
Осознать меру моего падения мне помог отказ Англии и короля признать завещание Нельсона. Он поручил заботу обо мне своему монарху и своей родине: если бы тот и другая отнеслись со вниманием к предсмертной воле героя, только что сложившего за них голову, это подняло бы меня в моих собственных глазах.
По крайней мере, пусть бы, отвергнув меня, они почтили уважением и признанием мою бедную Горацию, тогда б и я, видя, что дитя великого человека окружено вниманием, достойным ее отца, сочла бы себя обязанной охранить и собственное достоинство; ведь в конце концов, как мне кажется, если иметь такую мать, как я, — несчастье, то быть дочерью Нельсона, величайшего из мореплавателей своего века, а может быть, и всех времен, — честь, так что одно должно было бы искупать другое.
Но все вышло по-иному. Нас обеих обливали презрением — и меня, и мою дочь. Чувствуя, как все презирают меня, я сама стала достойной этого.
Однако, отдавшись к концу своей жизни безрассудному существованию, полному заблуждений и расточительности, которые были свойственны ее началу, я удалила от себя Горацию, чтобы ни один из моих пороков не запятнал ее души; я надежным образом поместила на ее имя четыре тысячи фунтов стерлингов, завещанные ей Нельсоном, и эта рента в пять тысяч франков тратилась на ее содержание и воспитание.
Подробное описание обстоятельств, что привели меня от блеска к нищете, от богатства к бедности, было бы слишком длинным и не представляло бы собой никакого интереса. Я уже рассказывала о вечерах в Палермо и обуявшей меня страсти к игре. Эта страсть со временем все увеличивалась. Привыкнув к мотовству, я не умела соизмерять свои расходы с доходами и два года спустя после смерти Нельсона оказалась в столь стесненных обстоятельствах, что была принуждена оставить Мертон, и он был продан с торгов.
К счастью, престарелый герцог Куинсбери, о котором я уже упоминала, остался мне другом. Он поселил меня в одном из своих меблированных домов в Ричмонде и взамен моих проданных лошадей и карет дал мне другой экипаж. Благодаря его щедрости я жила на широкую ногу до самой его смерти, наступившей в конце 1810 года.
Его доброта пережила его самого, ибо по завещанию он оставил мне сумму в тысячу фунтов стерлингов, назначенную к единовременной выплате, и ренту — пятьсот фунтов годовых.
Одна беда: его милость считал себя куда более богатым, чем был на самом деле, и размер завещанных им сумм намного превосходил его состояние; вследствие этого суд объявил завещание недействительным, и я таким образом не смогла воспользоваться благими намерениями моего старого друга.
Разочарование было тем горше, что в ожидании этого наследства я успела пуститься в расходы, которые должна была теперь оплатить. Кое-какие друзья, что у меня еще оставались, обращались тогда к Ллойду в надежде добиться от него того, чего невозможно было получить от правительства из уважения к моим заслугам перед государством, однако ни их демарши, ни мои прошения успеха не имели, и я впала в такую нищету, что пришлось продать всю мебель, все мои драгоценные сувениры, хранимые в память о Нельсоне, на которых еще мерцал отблеск дней былых, подчас утешавший меня в печалях моего убогого настоящего. Было продано все, вплоть до драгоценного ларца с патентом почетного гражданина Оксфорда, некогда врученным герою Абукира. Но, поскольку денег, вырученных от всех этих продаж, далеко не хватало на то, чтобы удовлетворить моих кредиторов, наиболее жестокие из них добились моего ареста и заточения в тюрьму при Кингс-Бенч, где я оказалась вместе с бедной моей Горацией, вовлеченной мною если не в разорение — ее четыре тысячи фунтов, которые я не могла потратить, по-прежнему принадлежали ей, — то, по меньшей мере, в бездну моего несчастья.
В этой тюрьме мы провели больше года, испытав все виды лишений и стыда, ибо тот человек, кому я имела безрассудство довериться и в чьи руки передала все свои бумаги, от моего имени опубликовал всю мою переписку с Нельсоном и еще несколько писем, оказавшихся в его распоряжении. Что я могла сделать, находясь за решеткой? Протестовать? Я так и поступила, но то ли мой голос не был услышан, то ли моему негодованию не придали веры.
В конце концов один славный, превосходный человек, олдермен лондонского Сити, сжалился надо мной, видя, как жестоко я наказана за мои заблуждения: он договорился с моими кредиторами, что-то им заплатил и добился для меня полного освобождения от всех обязательств.
Я тотчас решила покинуть Англию и отправиться на континент. Мой покровитель поддержал меня в этом намерении и оказал некоторую помощь. Мы добрались до Кале и между этим городом и Булонью, близ небольшого портового городка Амблетёз, нашли маленький одинокий домик, где я решила в безвестности провести остаток жизни.
Впрочем, этот остаток моей жизни — сущий пустяк!.. Печали, превратности, тревоги, испытанные за последние десять лет, состарили меня раньше срока. Врач, что из милости пришел проведать меня, отозвал Горацию в сторону, и, когда она вернулась, я увидела, что глаза у бедного ребенка покраснели от слез.
Вот тогда-то, ощутив приближение смерти, я оглянулась на прожитую жизнь и мои деяния предстали передо мной в истинном свете.
Я задрожала, меня объял трепет, мои ночи наполнились призраками, а дни — угрызениями, и я почувствовала, что умереть так для меня будет значить умереть в отчаянии.
Но во мрак, обступивший меня, проник луч света, на душу мою снизошло божественное озарение.
Я сказала себе: "Есть же религия добра и милосердия, к которой меня всегда неодолимо влекло, религия, основатель которой простил и блудницу, и неверную жену, и убийцу, умирающего на кресте. Я пошлю за служителем этой веры и отдам в его руки мою душу, отягощенную беззакониями".
И вот я послала за священником. Я жду его.
Боже мой! Боже мой! Смилуйся над кающейся грешницей!
* * *
На этом кончается исповедь Эммы Лайонны.
Читатель помнит, что случилось после: он видел, как в начале этого повествования к умирающей явился священник, как вода святого крещения увлажнила бледный лоб грешницы, как ее голова упала на подушку и в чертах вместе с мукой раскаяния отразилась отрада прощения.
Пять минут спустя леди Гамильтон упокоилась в лоне божественного милосердия.
Теперь нам остается прибавить несколько слов о том, что произошло после ее кончины.
Супруга английского посла, возлюбленная Нельсона, подруга королевы Неаполя была заколочена в убогий гроб, и 16 января 1815 года ее собирались сбросить в общую могилу, когда некий английский торговец, житель Кале, подумал, что для его соотечественников будет позором покинуть тело этой женщины после смерти так же, как при жизни была всеми оставлена она сама. Он приобрел для нее почетное место на кладбище, ее останки проводили в последний путь пятьдесят англичан, и на ее надгробии были выгравированы слова Христа:
Кто сам без греха, пусть первым бросит на нее камень!
Четырнадцатилетняя Горация, во время болезни своей матери ухаживавшая за ней самым благоговейным и трогательным образом, после ее смерти тотчас возвратилась в Англию, два года жила в семье мистера Метчема, затем — в доме мистера Болтона, свояка лорда Нельсона.
Наконец, в 1822 году она стала женой преподобного Филиппа Уорда, викария из Тентердена, и в счастливом союзе с ним произвела на свет восьмерых детей.
Назад: ХСVI
Дальше: Дополнения