Поскольку у лорда Нельсона имелось особое распоряжение короля и королевы относительно адмирала Караччоло — он должен был захватить его живым или мертвым, — милорд приказал справиться о нем в городе, и ему сообщили, что в ночь с 23-го на 24-е Караччоло скрылся и к настоящему времени, должно быть, уже перешел границу.

Это известие настолько вывело Нельсона из себя, что он разразился проклятиями, и его ярость не могло умерить даже мое присутствие. Но вскоре, около половины двенадцатого вечера, до нашего слуха донесся крик, который издает после вечерней зори часовой, когда замечает, что к кораблю, где он несет вахту, приближается лодка.

Нельсон, словно догадываясь, какую важную новость эта лодка везет ему, поставил обратно на стол чашку чая, только что поднесенную к губам, и подошел к дверям каюты. Там он столкнулся с дежурным офицером.

— Какой-то крестьянин хочет поговорить с милордом с глазу на глаз, — сказал офицер.

— Крестьянин? Что ему нужно?

— Насколько я мог разобрать его местное наречие, он что-то толковал о Караччоло.

— О Караччоло? Черт возьми! Посмотрим, с чем он явился! Ведите-ка сюда вашего крестьянина, сударь.

Крестьянин был не кем иным, как арендатором Франческо Караччоло, и у него скрывался злосчастный адмирал.

Этот человек явился, чтобы выдать своего господина, но желал, чтобы ему хорошо заплатили.

Ему пообещали четыре тысячи дукатов и выдали тысячу задатка.

Он требовал, чтобы дело сохранили в величайшем секрете, особенно от кардинала Руффо, ибо, как он утверждал, тот был пособником бегства Караччоло.

Было условлено, что кардинал не узнает о происходящем ровным счетом ничего.

Чтобы преуспеть в задуманном предприятии, крестьянин попросил себе в помощь четырех человек.

Здесь начались сложности.

Нельсон охотно дал бы ему четверых английских матросов, но английские матросы, как их ни переодевай, непременно возбудили бы подозрения, поскольку они не говорят на местном наречии.

Нельсон спросил предателя, не знает ли он сам четырех человек, на которых мог бы положиться. Тот отвечал, что знает, и, будь у него деньги, он бы имел все необходимое, однако для этого потребовалось бы, по меньшей мере, пятьдесят дукатов на человека.

Следовательно, приходилось рискнуть еще двумястами дукатов. Нельсон согласился дать эти двести дукатов.

Взамен арендатор назвал свое имя и деревню, где стоял его дом: звали его Луиджи Мартино, а жил он в Кальвидзано.

Договорились, что английская лодка будет на следующий день вечером ждать в Гранателло, чтобы взять на борт адмирала, если он будет схвачен, и прямо доставить его на "Громоносный".

Это была важнейшая новость, но никто еще не решался слишком льстить себя надеждой, что она правдива. Потому и сэр Уильям в письме, посланном утром 27-го генералу Актону, упоминает о ней лишь мимоходом.

Вот это письмо; оно дает точное представление о положении, в котором в те дни находился Неаполь:

Дерево мерзости, высившееся перед дворцом, было повержено наземь, и с головы Джиганте сорвали красный колпак. Капитану Трубриджу поручили надзирать за тем, как мятежники погрузятся на фелуки, но без приказа адмирала Нельсона с места они не сдвинутся, поскольку милорд ведь дал слово "не препятствовать их посадке на суда", но о том, что он с ними сделает после этого, речи не было…

Действительно, как и сказал сэр Уильям, вечером 27-го все мятежники, полагая, что сев, наконец, в фелуки, они отплывут в Тулон, с полной доверчивостью занимали свои места; но как только фелука наполнялась пассажирами, ее отводили в сторону под прицел пушек английского судна, способного потопить ее в несколько секунд.

Двадцать девятого я проснулась на рассвете, разбуженная сильным шумом, поднявшимся на судне. Я накинула домашнее платье и вышла на палубу.

Взгляды всех присутствующих там были устремлены на лодку, еще находившуюся от нас за добрую милю, но на ней уже можно было различить того самого крестьянина, что недавно был у нас и предлагал продать Караччоло. Теперь с ним рядом был человек с ног до головы опутанный веревками.

Сомнения не было: крестьянин сдержал свое слово и привел нам своего господина, чтобы получить за него назначенную плату.

Нельсон и сэр Уильям, казалось, были вне себя от радости. И я, смотревшая на все только глазами своей подруги и возлюбленного, признаюсь: после всего, что мне пришлось о нем слышать, я тоже видела в адмирале опасного преступника и предателя и вместе с ними радовалась его пленению.

И все же мое сердце сжалось при виде этого человека, который всякий раз, когда ему случалось при мне говорить с королевой, держался как храбрый моряк и человек чести. Я предоставила сэру Уильяму и лорду Нельсону упиваться своим триумфом и, полагая, что женщине не пристало разделять такие чувства, спустилась к себе в каюту и заперлась там. Мне было известно, как относился Нельсон к своему собрату по морскому ремеслу, и я читала вчерашнее письмо мужа к генералу Актону, так что у меня не оставалось сомнений насчет того, какая участь ожидает пленника.

Из очередного письма сэра Уильяма к Актону видно, в каком состоянии был Караччоло, когда лодка доставила его на борт "Громоносного"; я приведу здесь ту часть этого письма, где говорится о неаполитанском адмирале:

"… Мы только что увидели Караччоло, бледного, обросшего длинной бородой, полумертвого, не поднимающего глаз, доставленного связанным на борт судна, где его ждала ветрена с сыном Кассано, доном Джулио, священником Пачифико и другими подлыми предателями. Полагаю, что над самыми виновными из них правосудие вскоре свершится. В сущности, мысль о ждущей их участи заставила бы меня содрогнуться, если б я не знал, сколь неблагодарными они оказались. Итак, я был поражен менее других присутствующих. По-моему, все сложилось удачно: на борту нашего судна собраны главные преступники; особенно кстати это окажется, если придется атаковать форт Сант ’Элъмо: мы сможем срубать голову кому-нибудь из них в ответ на каждое выпущенное французами ядро".

Есть две причины, почему я предлагаю вниманию моего читателя этот отрывок. Первая состоит в том, что эти строки сообщают подробности прибытии несчастного неаполитанского адмирала на борт английского судна; вторая же — в том, что они показывают, до каких крайностей дошли самые мягкие сердца, самые доброжелательные умы, распалившись в болезненном огне гражданской войны. Разумеется, такой кабинетный человек, как сэр Уильям с его добрыми склонностями и разумом, отточенным культурой, ученый, проповедующий культ античности, влюбленный в прекрасное, словно какой-нибудь древнегреческий скульптор, должен был находиться во власти весьма странного помрачения мысли, чтобы написать подобное письмо… Беда тех, кто в годы революций играет свою роль на раскаленных подмостках истории, опаляемый жарким дыханием распри, в том, что суд вершат над ними люди, живущие в спокойные времена, в эпохи умеренности. Тот роковой день 29 июня 1799 года запятнал кровью три наших имени, а между тем я уверена, что Нельсон и сэр Уильям полагали, будто исполнили свой долг; что касается меня, то должна признать: при моем слабом характере и привычке смотреть на все глазами королевы я не предприняла для спасения знаменитого пленника ничего из того, что в иных обстоятельствах мое сердце, безусловно, приказало бы мне сделать.

Пусть мне простят это отступление от темы. Смерть адмирала, которую при всей моей власти над Нельсоном, вероятно, не смогли бы отвратить никакие мои мольбы, на всю жизнь оставила в моей душе кровоточащую рану. До того дня мир презирал меня, быть может, по ошибке, после — он возненавидел меня по заслугам.

Тем не менее, я продолжу подробный рассказ об этом ужасном дне, какая бы боль ни разрывала мое сердце при повествовании о нем.

Как только Караччоло ступил на борт "Громоносного", было приказано начать судебный процесс над ним.

Нельсон проявлял в этом кошмарном деле лихорадочную поспешность и ожесточение, не вполне объяснимое даже тем пренебрежением, какое питают к жизни других люди, каждый день и час подвергающие опасности свою собственную.

Иные говорили о зависти — якобы Нельсон видел в Караччоло своего соперника на путях славы.

Это обвинение нелепо: даже во французском флоте Нельсон в ту эпоху не имел себе равных; сражение под Абукиром поставило его выше всех флотоводцев XVIII столетия. Ни один смертный со времен изобретения пороха не одерживал победы, сравнимой с тою, что он завоевал под Абукиром.

Итак, что же представлял собою Караччоло как моряк рядом с героем Тулона, Кальви, Тенерифе, Абукира? Величину довольно незначительную.

Может быть, Нельсон завидовал происхождению Караччоло, весьма превосходившего его по знатности? Маловероятно. Как все одаренные люди низкого происхождения, завоевавшие высокое положение, Нельсон видел в этом предмет особой гордости. Ведь вместо того чтобы быть обязанным своей известностью знатным предкам и поддержке отца, он сам облагородил и прославил их имя.

Как мне кажется, я ближе других подойду к справедливой оценке Нельсона, если буду судить о нем по себе.

Подобно мне, Нельсон был рожден в низких слоях общества; он выделился благодаря своей отваге, как я — благодаря моей красоте, а после сражения при Абукире он, как я после брака с сэром Уильямом, вступил в общение с великими мира сего. Действие, произведенное таким поворотом судьбы на героя и на женщину, оказалось сходным, как ни были различны пути, что привели нас к этому.

Ошеломленный своим триумфом, ослепленный внезапно свалившимся на него богатством, опьяненный похвалами и дарами, которыми осыпали его все монархи, ласками и лестью, которые особенно расточали ему король Фердинанд и королева Каролина, Нельсон не видел в мире иных человеческих прав, кроме прав властителей, и с жаром принял сторону последних в их распре с народами. Всякий, кто дерзал оспаривать право монархов на власть над подданными, в его глазах становился преступным мятежником. Всякий, кто дерзал бороться с ними, заслуживал, по его мнению, смерти. Ему казалось, будто он, подобно архангелу Михаилу, получил пламенный меч из рук самого Господа, и он, как архангел Михаил, без пощады разил этим мечом Сатану и взбунтовавшихся ангелов. Совершая ужасную расправу над Караччоло и не менее кошмарную казнь неаполитанских республиканцев, он не колебался ни минуты, а совершив все это, не только не раскаивался, но даже удивлялся, если кто-либо предполагал, что у него могут быть угрызения совести. Король и королева пожелали, чтобы он захватил Караччоло, живого или мертвого, а если возьмет его живым, не выказывать ему никакого милосердия, — этого Нельсону было достаточно. После подобного пожелания он считал, что обладает властью судьи, а если потребуется, то и палача!

Теперь, как понятно каждому, никто не стал обсуждать со мной дело Караччоло. Как я уже сказала, я заперлась в своей каюте, чтобы не попасться на пути несчастного адмирала. Нельсон и сэр Уильям не мешали мне в этом: они слишком хорошо понимали, что стоит мне только увидеть или услышать его, как мое слабое женское сердце смягчится и им придется сражаться с моим состраданием, как это и случилось впоследствии, когда я просила у королевы милости для Чирилло, а королева на коленях безуспешно умоляла о том же своего супруга.

Я не выходила из своей каюты, но вот что мне рассказали позже.

Доставив Караччоло на борт, его тотчас развязали, приставили к нему двух караульных и приказали им не выпускать пленного из виду.

Около полудня созвали военный трибунал; он состоял из пяти неаполитанских морских офицеров, чьих имен я не знала, а председательствовал на нем граф Турн.

Допрос продолжался час. Караччоло отвечал с благородством, с достоинством, но никакой адвокат при этом не присутствовал, и у подсудимого не было времени подготовиться к защите, да, впрочем, ему и трудно было бы защищаться, поскольку он публично и открыто выступил против своего короля.

Поэтому его виновность была признана единогласно, протокол суда был представлен Нельсону, и тот с тем же бесстрастием, какое он проявил утром, написал:

Караччоло ожидал, что его приговорят к смерти, но предполагал, что его, князя, обезглавят или расстреляют.

Когда ему прочитали приговор, где говорилось, что его повесят, он испытал ужасное потрясение, вознегодовал и просил офицера пойти к Нельсону и испросить для него милости быть расстрелянным, а не повешенным.

Нельсон отослал офицера, жестко ответив, что Караччоло приговорен военным трибуналом, состоящим из офицеров его страны, и он не вправе что-либо менять в их приговоре.

Караччоло настаивал, и офицер отправился с просьбой вторично; я слышала, как Нельсон грубо закричал:

— Занимайтесь своими делами, сударь, и не вмешивайтесь в то, что вас не касается!

Офицер возвратился на палубу.

Мне сказали, что тогда Караччоло стал уговаривать офицера пойти ко мне и просить, чтобы я добилась для него замены повешения расстрелом или отсечением головы.

Но офицер, должно быть, не решился обратиться ко мне после отповеди, которую только что получил от Нельсона. Он сказал, что искал меня, но не смог найти. Однако я перед Богом утверждаю, что никто не обращался ко мне с какими бы то ни было просьбами относительно Караччоло — ни с тем, чтобы ему сохранили жизнь, ни по поводу изменения способа казни.

В три часа осужденный Караччоло покинул "Громоносный" и был отправлен на "Минерву", где приговор должен был быть приведен в исполнение. Я об этом ничего не знала.

Минуту спустя ко мне явился сэр Уильям, сообщив только, что приговор вынесен и что Караччоло больше нет на корабле. Я воспользовалась этим обстоятельством, чтобы подняться на палубу: с семи часов утра я просидела взаперти и мне хотелось подышать свежим воздухом.

Небо выглядело пасмурным и печальным, несмотря на то что кончался июнь… Картина, представившаяся моим глазам, была под стать погоде: все эти фелуки, забитые пленниками, сам "Громоносный", тоже превращенный в тюрьму для некоторых из них, являли невыразимо грустное зрелище. Казалось, заполнившие их страдальцы охвачены сильнейшим волнением. Только тогда от прибывшего на корабль кавалера Мишеру я узнала, что, позволив им погрузиться на фелуки и заняв крепости, то есть воспользовавшись всеми преимуществами их капитуляции, лорд Нельсон захватил их в плен.

Как уже говорилось, мне рассказал об этом кавалер Мишеру, и вот как это произошло.

Кавалер Мишеру, кардинал Руффо и командор Белли — все трое — получили от пленников жалобу следующего рода:

Нельсон взял бумагу, хладнокровно прочел ее и указал кавалеру Мишеру на тело, поднятое высоко в воздух с помощью шкива и висящее, покачиваясь, на веревке, прикрепленной к рее фок-мачты "Минервы".

— Вот мой ответ мятежникам, — сказал он. — Можете им так и передать, да и кардиналу Руффо заодно.

Мишеру удивленно глядел на эту картину, казалось ничего не понимая:

— Кто этот человек? Что с ним сделали?

— Это предатель Караччоло, — отвечал Нельсон. — А сделали с ним то, что он повешен по моему приказу. И так будет с каждым мятежником, с оружием в руках восставшим против его величества.

Я вскрикнула. Ведь и я тоже все это видела, но до той минуты не понимала, что именно творится у меня перед глазами.

Кавалер Мишеру, до крайности удрученный ответом адмирала, сел в лодку, закрыв лицо руками, и лодка двинулась к берегу.

В тот же день кардинал Руффо, убедившись, что не смог ни спасти Караччоло, ни добиться выполнения условий договора, послал в Палермо прошение об отставке.

ХС