Новость, которая со вчерашнего дня, подобно дамоклову мечу, висела над головой королевы, была не чем иным, как известием о взятии Бастилии.

Разумеется, ничто не могло погрузить Каролину в более глубокое и тягостное недоумение. Ведь это было все равно, как если бы ей сообщили, что неаполитанцы захватили замок Сант’Эльмо.

Хотя не было известно, чтобы из Франции прибыл какой-либо иной посланец, а этого единственного гонца тотчас заперли во дворце, тем не менее, новость распространилась по Неаполю и вызвала чрезвычайное возбуждение.

Когда несколькими годами ранее франкмасоны во Франции, иллюминаты в Германии, последователи Сведенборга в Швеции начали организовывать тайные общества, в Италии, особенно в ее южных областях, тоже появились франкмасоны. Укоренение в Неаполе масонства совпало с той порой, когда у Марии Каролины начинался роман с князем Караманико, и королева, поглощенная выискиванием поводов для встреч со своим возлюбленным, побудила его вступить в ложу, что он и сделал без колебаний, причем и она сама, используя закон, позволяющий основывать женские ложи, объявила себя венераблем ложи, куда вошли несколько неаполитанских дам. Что касается короля, то он так и не пожелал присоединиться к масонам, поскольку это требовало ряда физических и моральных испытаний, которым ему не хотелось подвергаться из опасения, что он не сумеет выйти из них с честью.

Затем мало-помалу королева начала чувствовать себя свободнее, после смерти министра Тануччи любовники стали видеться сколько им было угодно, и масонские ложи, предоставленные самим себе, спокойно продолжали заниматься своим делом. А это дело, следует вспомнить, состояло в подготовке обширного заговора против королевской власти.

В ту эпоху в Италии появилось немало выдающихся людей, пользовавшихся признанием.

Это были последователи Вико, Дженовези, Беккариа, Филанджери, Пагано, Чирилло, Конфорти, наконец, все те, кто желал торжества тех же принципов, то есть прогресса, шествующего по миру при свете той философии, которая только что вспыхнула во Франции так ослепительно, что все вокруг занялось огнем.

Все те, кто в Южной Италии с надеждой обращал взоры в сторону Франции, зная заранее, что именно из Парижа придет прогресс, затрепетали от радости при известии о падении Бастилии.

Разумеется, при неаполитанском дворе царило совершенно противоположное настроение.

Бастилия взята, притом без осады, в один день, всего за три часа, взята народом, который накануне был безоружен, а сегодня уже располагает тридцатью тысячами ружей; белая кокарда, символ королевской лилии, сменилась трехцветной — эмблемой Революции; Людовик XVI признал эту эмблему и даже прикрепил ее на свою шляпу; все это было нечто неслыханное, неожиданное, невероятное, что должно было потрясти и в самом деле потрясло, оглушило неаполитанский двор.

Политические связи между двумя королевствами из-за ненависти министра Актона к Франции и влияния, которым он пользовался в Государственном совете, давно стали холодными и стесненными, однако родственные отношения Марии Каролины и ее сестры всегда оставались самыми нежными, и, как правило, не проходило двух недель без обмена письмами: в них две эрцгерцогини делились своими радостями, горестями и в особенности супружескими разочарованиями.

То ли министр Актон своим обостренным ненавистью чутьем угадывал, какие события вскоре произойдут во Франции, то ли просто поддавался мстительному чувству, переполнявшему его сердце, — как бы там ни было, он не успокаивал, а растравлял опасения короля Фердинанда, внушая ему, что следует предвидеть вооруженное вторжение, в котором Неаполю уготована некая немаловажная роль или даже особая миссия.

В этом смысле он обрел неоценимую опору в лице сэра Уильяма Гамильтона, доходившего до фанатизма в любви к своему молочному брату королю Георгу и к Англии, своей отчизне.

Что до меня, далекой от политических интересов, да и весьма невежественной во всех вопросах, касающихся прав народа и, естественно, могущества королей, то я могла лишь слепо подчиняться влияниям, оказываемым на меня извне, особенно если эти влияния исходили от такого человека, как сэр Уильям, чей выдающийся ум был общепризнан, и от такой женщины, как Мария Каролина, что с первого дня, когда я ее увидела, приобрела надо мной большую власть.

Итак, с этой поры я оказалась под влиянием гнева и пристрастий, овладевших моим окружением, не подвергая суду разума ни этого гнева, ни этих пристрастий, — они поселились в моей душе скорее в виде инстинктов, чем как следствие каких-либо осознанных принципов или расчетов.

Впрочем, понятно, что все эти политические страсти развивались не во мне самой, а в тех, чьим отражением я была вначале и чьим орудием, увы, сделалась впоследствии.

Известия из Франции не закончились взятием Бастилии и сменой кокард; потом нам пришлось узнать и о беспорядках, случившихся на банкете гвардейцев королевской охраны, где национальную кокарду топтали ногами, а вместо нее нацепили черные кокарды; дошли до нас и известия о событиях 5–6 октября, когда королевские покои дворца в Версале подверглись вторжению, двое караульных гвардейцев были убиты, а короля и королеву насильно увезли в Париж.

Эта последняя новость весьма опечалила королеву Марию Каролину; она показала мне письмо своей сестры Марии Антуанетты, где та рассказывала о планах, целью которых было или бегство из Франции, или восстановление во всей полноте власти, потерянной царствующим домом начиная с июля.

Исполнение этих планов должно было ввергнуть Европу в огонь, но тем самым они особенно привлекали Марию Каролину: вступив в борьбу против революции, она оказалась бы в своей истинной стихии.

Вот каков был этот проект (по тому, что я объясню в двух словах, читатель увидит, что здесь уже была заложена основа будущего вареннского бегства).

Предполагалось созвать и собрать в окрестностях Версаля девять тысяч человек сторонников королевского дома; из этих девяти тысяч две трети принадлежали к знати и тем самым заслуживали доверия.

Затем было задумано захватить Монтаржи, городок, расположенный приблизительно в двадцати льё от Парижа; там всем управлял барон де Вьомениль: некогда он был в Америке товарищем по оружию Лафайета, но из зависти к нему, ставшему конституционалистом, примкнул к контрреволюционерам.

Восемнадцать отборных полков, составленных из карабинеров и драгунов, то есть из наиболее роялистски настроенных армейских частей, должны были перекрыть все дороги, ведущие в Париж, и не пропускать туда продовольственные обозы.

Между тем король и королева, обосновавшись в Монтаржи, должны были оттуда наблюдать за происходящим: предполагалось, что Париж, изголодавшись, будет вынужден уступить и принять их условия.

В денежных средствах недостатка не предвиделось: кроме того, что королю удалось бы захватить с собой из Парижа, рассчитывали на добровольные пожертвования — один только верховный попечитель бенедиктинской общины предложил сто тысяч экю.

Услышав об этом, Мария Каролина воскликнула:

— Я дам миллион, даже если придется продать мои бриллианты!

Вслед за этим королевским даром я от имени сэра Уильяма и от себя смиренно пожертвовала пятьдесят тысяч франков, которые были приняты.

Однако события 5 и 6 октября сделали этот план неисполнимым.

Все эти новости будоражили неаполитанскую королеву; она предчувствовала, что настанет день, когда и она попадет в обстоятельства, сходные с теми, в каких находилась ее сестра, и будет вынуждена или спасаться бегством, или склонить голову перед волей народа.

Она считала, что настал час укрепить семейные связи с австрийским королевским домом, чтобы этим сближением обеспечить своей сестре Марии Антуанетте, уже отчаявшейся побороть нелюбовь французов, единственную точку опоры в борьбе против своего народа — могущественную, сплотившуюся семью.

Королева проявляла ко мне такое доверие, что не только дружески делилась со мной всеми известиями — впрочем, я и так знала их от сэра Уильяма, — но и советовалась со мной по любому поводу.

Две ее дочери вступили в брачный возраст; между неаполитанским и австрийским двором было условлено, что они выйдут замуж за эрцгерцогов Франца и Фердинанда, а Франческо, наследный принц Неаполя, герцог Калабрийский, достигнув брачных лет (ему тогда едва исполнилось тринадцать), женится на эрцгерцогине Марии Клементине, которая была на два года младше его.

Со своей стороны, Мария Антуанетта вела оживленную переписку со своим братом Иосифом II при посредничестве своих советников, которые, к несчастью, все были австрийцами. Этими советниками являлись аббат Вермон и граф де Бретёйль. Посол Австрии в Париже, граф де Мерси-Аржанто, получал письма из Вены и отсылал туда корреспонденцию из Парижа.

Двадцатого февраля 1790 года германский император Иосиф II умер, и несколькими днями позже эта весть, впрочем давно ожидаемая, дошла до королевы. Император скончался от чахотки, в отчаянии от того, что его царствование прошло бесславно, в отличие от предыдущего блистательного царствования Марии Терезии; на смертном одре он предвидел грядущие опасности, угрожающие его семье.

На престол взошел Леопольд, великий герцог Тосканский, имевший репутацию глубокого мыслителя и великого реформатора. Королева Мария Каролина опасалась, как бы философия не довела ее брата до того, что он без сопротивления позволит совершиться в своем государстве событиям, подобным происходившим во Франции.

Эти соображения побудили ее отправиться в Вену вместе с супругом. Показной целью этого путешествия были переговоры с новым императором, очень любившим свою сестру Марию Каролину, относительно задуманных внутрисемейных браков; целью реальной являлось обсуждение способов спасения Марии Антуанетты, будь то организация ее бегства, контрреволюционного переворота во Франции или же коалиции, которая могла бы решить дело путем военного вторжения.

Королева не могла решиться покинуть меня; она твердила, что во всем Неаполе ей жаль расстаться только со мной. Она взяла с меня слово писать ей три раза в неделю.

Я предложила ей сопровождать ее, и она с благодарностью приняла это предложение, однако мое присутствие при Венском дворе в качестве супруги английского посла, когда при этом самом дворе затевалась коалиция против Франции, показалось сэру Уильяму чересчур многозначительным. Он поделился своими соображениями с королевой, та нашла их справедливыми и первая сказала, что мне придется остаться.

Покидая меня, она была в настоящем отчаянии, тем более что прошло всего несколько дней после кончины ее брата. Она заставила меня поклясться, что в ее отсутствие я не стану видеться ни с кем, кроме моего старого обожателя графа Бристольского, кому она меня поручила со словами, что просит сохранить ее сокровище; она приказала написать для нее мой портрет, а мне подарила свой и как доказательство высшего доверия попросила меня хранить ее заветный ларец.

И вот наконец она уехала.

Всюду, где они останавливались в пути, она находила средство написать мне, и во все время ее пребывания в Вене я каждую неделю получала от нее послание. Она описывала мне торжества в честь коронации, на которых она присутствовала как в Вене, так и в Пеште, ибо, являясь еще и королем Венгерским, император должен был возложить на себя не только императорскую корону в Вене, но и королевский венец в Пеште. Что до политических дел, то есть мер, принимаемых для спасения Марии Антуанетты или создания коалиции европейских держав против Франции, на них намекала единственная строчка в постскриптуме, где было лишь три слова: "Все идет хорошо".

Именно тогда Каролина вместе со своим братом подготовила бегство Людовика и Марии Антуанетты в Варенн, причем было решено, что армия будет наготове, чтобы поддержать короля и королеву Франции, как только они перейдут границу.

Вернувшись в Неаполь, король Фердинанд привел свою армию в боевую готовность, чтобы она могла вступить в действие вместе с воинскими силами Австрии.

Наконец в последних числах апреля я получила от королевы письмо, где сообщалось о ее возвращении; правда, она, вынужденная улаживать какие-то политические дела с Пием VI, должна была, проезжая через Рим, задержаться там на неделю; однако она обещала, как только прибудет туда, послать мне весточку.

И действительно, добравшись до Рима, она тотчас написала мне. Если несколькими годами ранее отношения Ватикана с неаполитанским двором стали немного натянутыми (из-за отказа короля Фердинанда, а точнее, старого министра Тануччи, от дани иноходцем), то перед лицом общей опасности вся эта прежняя холодность исчезла. Между королем и папой было заключено соглашение, упраздняющее дань иноходцем, но предполагающее, что отныне каждый неаполитанский монарх, всходя на трон, в знак почтения к апостолам Петру и Павлу будет вносить в казну папы значительную денежную сумму.

В письме, где королева сообщала о дне и часе своего прибытия в Казерту, она приглашала меня явиться туда прежде нее и ждать, чтобы мы могли свидеться как можно раньше, и главное, без посторонних глаз.

О ее возвращении была оповещена одна я; ни придворные дамы королевы, ни даже ее дети не должны были узнать об этом ранее следующего дня.

Король же собирался, оставив супругу в Казерте, без задержек проследовать прямо в Неаполь, чтобы держать совет с кавалером Актоном и сэром Уильямом, от кого неаполитанский двор секретов не имел.

Желая со своей стороны доказать, что жажду встречи с нетерпением, равным тому, что было проявлено по отношению ко мне, я приехала в Казерту задолго до прибытия королевы и, когда ее карета показалась на капуанской дороге, могла издали помахать ей платком. Королева увидела меня и замахала своим в ответ. Тотчас форейтор королевы помчался во весь опор, так что я, едва успев спуститься по парадной лестнице, тут же приняла ее величество в свои объятия.

Как и было условлено, король продолжал свой путь, а мы остались в Казерте вдвоем — королева и я.