Понятно, что разговор Марии Каролины со мной касался князя Джузеппе Караманико, в ту пору вице-короля Сицилии. Будучи министром неаполитанского монарха и любовником королевы, он предложил создать в Неаполе военный флот и с этой целью пригласить из Тосканы капитана фрегата Джона Актона.

Почему на этого человека, мало кому известного и не блещущего никакими особенными достоинствами, пал выбор князя Караманико, напротив, наделенного незаурядным умом?

Видно, правда, что в этом мире счастье одного зиждется на несчастье другого. Рожденный в Безансоне в семье ирландцев, Джон Актон пошел служить во французский флот, где натерпелся унижений, как уверяют, заслуженных, и покинул Францию, исполнившись враждебности, которая позднее переросла в яростную ненависть.

Эту враждебность он внушил королеве Марии Каролине еще задолго до того, как смерть Людовика XVI и Марии Антуанетты дала ей более чем веские основания невзлюбить французов. Что до отношения Актона к Франции, то о нем можно судить по одному любопытному факту. В неурожайный год, когда население Неаполя буквально вымирало от голода, он добился, чтобы посланное Людовиком XVI судно зерна было отправлено назад только потому, что оно пришло из Франции.

В военной экспедиции против берберов, командуя фрегатом, он был единственным, кто проявил некоторую сообразительность и, ведя свое судно вдоль побережья, смог поддержать огнем свой отряд при высадке десанта и помочь ему при возвращении на борт. Рассказы об этом случае достигли ушей князя Караманико, и он, движимый жаждой прославить трон, на котором восседала обожаемая им женщина, рекомендовал Актона королю. Благосклонный кивок королевы решил дело: Актон был принят на службу.

Теперь возникает вопрос, как могло случиться, что князь, столь исполненный преданности, изысканный и достойный, был вытеснен из сердца возлюбленной простым ирландским офицером, грубым, посредственным, даже не молодым и не красивым. Это одна из тех тайн, которых разум не в силах объяснить, хотя любовь и каприз нередко проделывают подобные вещи.

Итак, необъяснимое совершилось. Джон Актон занял место князя Караманико, и тот был отправлен, а точнее — выслан в Лондон в качестве посла, а через два-три года вернулся на Сицилию как ее вице-король.

Когда королева доверила мне тайну своего сердца, о чем я только что рассказала, князь находился в Палермо.

Как мы видели, г-на Джона Актона ждал холодный прием, когда он так не вовремя постучался в дверь королевы.

Тем не менее, после того как наша беседа была таким образом прервана, мысли Каролины приняли иное направление. Она заперла свой ларчик, поставила его в потайной ящик секретера, пристроила на место дощечку, скрывающую тайник, и, встав перед зеркалом, тряхнула головой с видом подчеркнуто небрежным и беспечным.

— Давай прогуляемся, — сказала она, с силой дергая шнурок звонка.

Через мгновение в дверь кто-то тихо постучался.

— Войдите, — сказала королева, накинув на плечи кашемировую шаль.

— Ваше величество забыли, что дверь заперта изнутри.

— А, верно… Открой, Эмма.

Я открыла.

Королева оглянулась, чтобы посмотреть, кто пришел.

— Ах, это ты, Сан Марко? — сказала она. — Сегодня мы пообедаем в женском обществе: ты, Сан Клементе, Эмма и я. Пусть зажгут свет в розовом будуаре и малом салоне и предупредят наших обычных сотрапезников: Роккаромана, старика Гатти, Молитерно, Пиньятелли, но пусть не будет никого из занудных нравоучителей и дипломатов. Вот Термоли если придет, то в добрый час.

— Пригласить его? — спросила маркиза Сан Марко.

— Право, не стоит! Надо кое-что оставить и на произвол случая.

Потом, обратясь ко мне, она прибавила:

— Это сын Сан Никандро, того самого идиота, что занимался воспитанием короля. Он так стесняется тех успехов, которых добился его отец в этом деле, что предпочел называться именем одного из своих ленных владений — Термоли. Он человек остроумный, и я решила, что грехи отца не должны пасть на голову сына, и все ему простила… Но чтобы не было Лемберга ни под каким видом: никаких ученых! Моя дорогая, ученые скучны во всех концах света, но здесь, в Италии, они просто убийственны… Ты слышишь, Сан Марко, — она вновь повернулась к маркизе, — должно быть не более десяти-двенадцати человек, и только из числа моих ближайших друзей.

Потом, уже увлекая меня за собой к парадной лестнице, она добавила:

— У меня свой кружок близких мне людей, у короля — свой. Правда, его друзья весьма немногочисленны.

Мы спустились; во дворе нас ожидала карета, запряженная парой лошадей, без иных отличий, кроме вензеля "ФБ" под королевской короной; возница был одет в будничную ливрею.

Мы с королевой вышли в совершенно одинаковых нарядах: на каждой платье из белого атласа, белое перо в волосах и довершающая деталь — шаль из голубого кашемира. Единственное различие состояло в том, что волосы Каролины были светлыми и золотистыми, а мои — темно-каштановыми.

Выехав со двора, мы обогнули спуск Джиганте и Санта Лючию, миновали маленький дворец Кьятамоне, одно из мест королевских развлечений, потом спустились на набережную Кьяйа и двинулись вдоль побережья Мерджеллины к развалинам, которые народ, всегда охотно хранящий в памяти великие бедствия и ужасные злодейства, называет дворцом королевы Джованны, хотя на самом деле это руины дворца Анны Карафа, который не достроил ее супруг герцог Медина Чели, отозванный в Испанию после падения великого герцога Оливареса, да так и не завершивший строительство, поэтому дворец остался возведенным лишь наполовину. На пути туда мы миновали довольно красивый дом, тогда еще не имевший номера (дома в Неаполе были пронумерованы только лет пять или шесть спустя для облегчения домашних обысков); так вот, проезжая, королева протянула руку и указала мне на этот дом.

— Видишь? — спросила она.

— Да, ваше величество, — отвечала я.

— Это рыболовный домик моего августейшего супруга. Вот здесь, на берегу, он торгует своей рыбой, которую сам вылавливает, и щеголяет красноречием, ни в чем не уступающим языку его добрых приятелей-лаццарони. Ты никогда не видела это любопытное зрелище?

— Нет, ваше величество, и я не хотела бы этого видеть.

— Ты не права: вероятно, у тебя возникло бы совсем иное впечатление о королевском величии, какого ты раньше и вообразить не могла.

И она откинулась к задней стенке кареты тем нетерпеливым, пренебрежительным движением, что бывало свойственно ей лишь в те минуты, когда заходила речь о ее муже.

Наступил час прогулок, и здесь был огромный наплыв экипажей, которые, по обыкновению, доезжали до конца Мерджеллины, поворачивали назад по набережной Кьяйа, поднимались по улице Кьяйа до церкви святого Фердинанда, потом по улице Толедо следовали до Меркателло и возвращались той же дорогой, словно приговоренные вечно двигаться по кругу. Действительно, в Неаполе был только один променад, если можно так назвать пыльную мостовую и улицу, которая днем раскалялась до пятидесяти градусов и даже ночью остывала не более чем градусов на двадцать.

На всем пути следования королевская карета привлекала к себе любопытные взгляды. Меня еще мало знали в Неаполе, так что особая честь, оказанная неизвестной персоне, удивляла каждого встречного. Лишь некоторые придворные дамы, привставая в своих каретах, словно подброшенные электрическим ударом, восклицали: "Леди Гамильтон!", "Жена английского посла!" Две или три из них просто вскрикнули: "Эмма Лайонна!", и это, к немалому моему сожалению, доказывало, что кое-кому здесь я известна и под этим именем.

Встретился нам и мой давний обожатель епископ Деррийский. Когда он заметил меня в королевском экипаже, лицо его озарилось радостью, но он ни в малейшей степени не казался удивленным. Если бы он узрел мою особу одесную Юноны или одесную Минервы, он и тогда счел бы, что это место едва ли можно признать достойным меня.

На все восклицания встречных, на все их изумление королева отвечала надменной улыбкой, казалось говорившей: "Почему бы и нет, если таково мое желание?"

Когда мы вернулись, уже стемнело.

Рядом с обеденной залой, освещенной a giomo, где для нашей маленькой компании был сервирован такой роскошный стол, как будто речь шла о большом празднестве, располагался будуар, о котором упоминала королева; этот таинственный приют освещала только алебастровая лампа, отбрасывающая бледный молочный свет на мебель и ковры; окна выходили на террасу, и сквозь листву апельсиновых деревьев сверкало море, отражая последние багровые лучи заходящего солнца.

Когда мы вошли, Мария Каролина, пройдя обеденную залу, увлекла меня в будуар.

Не думаю, чтобы даже сама царица сладострастия Венера — Астарта у себя на Книде, Пафосе или на Кифере, во времена, когда она была любима Адонисом и ей поклонялись Перикл и Алкивиад, могла придумать что-либо более упоительное и благоуханное, чем это очаровательное гнездо голубки, куда морской бриз проникал только сквозь цветущие апельсиновые кроны.

Вряд ли кто-нибудь мог бы усомниться, что этот будуар, словно бы сотворенный из перламутра раковин-жемчужниц и из розовых лепестков, не знал иных звуков, кроме пылкого шепота и трепета влюбленных сердец; сам воздух здесь был напоен благоуханием сладострастия: очутившегося там окутывали нежнейшие магические дуновения, какие только знает природа. Едва войдя сюда, я испытала странное чувство, как будто ласкающие любовные напевы, уснувшие в моем сердце, внезапно пробудились вновь. Это было очарование, подобное тому, что я почувствовала когда-то, когда сэр Гарри приблизился к моему ложу, чтобы занять подле меня место своего друга сэра Джона. Все отзвуки таинственной неги, уснувшей в моей душе со времени брака с сэром Уильямом, все то, что я считала умершим и погребенным, встрепенулось и ожило. Губы у меня пересохли, словно их коснулось дыхание огня, глаза томно полузакрылись, и с глубоким вздохом я опустилась, почти упала на подушки:

— Ах! Как не любить здесь?

— Кто же тебе мешает любить? — спросила королева. — Разве ты уже достигла такого возраста, когда любить поздно?

— Нет, — отвечала я. — Но кого любить?

— Ах, да, — заметила королева. — Вот в чем вопрос, как говорит твой английский поэт. Кого любить? Именно об этом Сапфо вопрошала Амура, прежде чем ей встретился Фаон. Но как только увидела Фаона, ей пришлось жизнью заплатить за взгляд, который она остановила на прекрасном жителе Лесбоса. Бедная Эмма! — вполголоса заключила королева. — Ты права, кого любить? Ведь любовь мужчин недолговечна. Истинные, по-настоящему прочные узы, поверь мне, создает только дружба, женская дружба.

Я с усилием поднялась и растерянно поглядела на нее.

— Взять хотя бы мою бедную сестру Марию Антуанетту, — продолжала она, — целых семь лет она считалась супругой своего мужа, не будучи подлинно его женой. Так вот, эти-то семь лет и были самыми счастливыми в ее жизни. Правда, ей повезло: если я мечтала найти себе подругу, то у нее было целых две — принцесса де Ламбаль и госпожа де Полиньяк. Я покажу тебе письма, которые она в ту пору мне писала; чувствуется, что ни единое облачко не омрачало ее сердца. Это уж потом Диллоны, Куаньи, Ферзены подняли такие бури вокруг нее… Ламбаль и Полиньяк — вот была ее благодатная, солнечная, лазурная юность! Эмма, — вздохнула королева, обнимая меня и прижимая к груди, — хочешь быть для меня тем, чем две эти нежные подруги были для моей сестры Марии Антуанетты?

— Да, о да! — вскричала я со всей наивностью неискушенного сердца. — Я от всей души хочу этого!

— Спасибо! — воскликнула королева, быстрым пылким движением прижав свои уста к моим. — О, я предчувствую, что буду любить тебя так, как никогда никого не любила.

У меня вырвался слабый крик; слишком неожиданной была эта почти мужская ласка. Мне почудилось, что силы покидают меня, перед глазами поплыл туман, я едва не лишилась сознания. С усилием выпрямляясь, я мягко отстранила королеву.

— Ох, — пробормотала я, — что это со мной? Кажется, я сейчас задохнусь!

— Ничего удивительного, — промолвила королева, поднявшись в свою очередь и поддерживая меня за локти. — В эту июльскую жару атласные платья, корсеты на китовом усе… Послушай, милая подруга, ведь у нас осталось еще несколько минут до ужина, давай-ка сбросим эти тяжелые одеяния и накинем простые пеньюары. Поверь мне, так будет лучше, ведь сегодня мы ужинаем в кругу близких друзей. Впрочем, тебе, моя милая кокетка, чтобы быть прекрасной, вовсе не нужны пышные туалеты. И напоминать тебе об этом тоже бесполезно, ты сама все знаешь. А потом, в час ночи, когда они все уйдут, для каждой из нас уже будет приготовлена ванна, так что ты вернешься к себе, свежая, словно Венера, когда она только что вышла из тех прекрасных вод, которые — видишь? — так дивно сверкают там.

Произнося эти слова, королева сама расстегнула застежки моего платья и ослабила шнуровку корсета. Платье и корсет соскользнули к моим ногам.

С блаженным облегчением я перевела дух.

— В самом деле, — заметила королева, — имея такое сложение, как у тебя, дражайшая моя, просто грешно носить иные костюмы, кроме наряда Аспазии. Подождите, о прелестная гречанка! Мы прикажем, и вам принесут вашу тунику. Но, по крайней мере, сегодня не кокетничайте с Роккаромана, не то, предупреждаю, я умру от ревности!

Улыбаясь, я спросила:

— Значит, кто-то из этих господ имел счастье внушить вашему величеству некоторый интерес?

— Я вовсе не говорила, что буду ревновать их, глупышка! — засмеялась королева. — Я сказала, что ревную тебя. А теперь гляди, вон мой ночной туалет, там, на кресле, у моего ложа…

С этими словами она распахнула дверь, ведущую в спальню:

— Возьми все это, а я позвоню и прикажу, чтобы мне принесли другое.

— Такое же?

— Конечно, такое же, мы ведь договорились, что мы сестры, более того — подруги?

И она позвонила.

Я прошла в спальню. В отличие от будуара, освещенного, как я уже сказала, алебастровой лампой, в спальне свет исходил от лампы розового богемского стекла, комната была затянута голубой тафтой, и свет, просачиваясь сквозь алый кристалл, бросал на ткань розовые отблески. Две двери, прорезанные друг напротив друга, вели — одна в туалетную комнату, другая в ванную; все пространство ванной занимал громадный беломраморный бассейн, окруженный ступенями, которые были покрыты циновками столь тонкими, что их узор казался вышитым. На каждом углу лежали шелковые подушки.

Вся зала была украшена фресками в духе помпейских росписей — знаменитыми каприйскими танцовщицами, порхающими на стенах.

Было во всем этом нечто напоминающее волшебный дворец Армиды, воспетый Тассо.

Вот уже час, как я находилась в мире колдовских очарований.

Этот будуар, эта спальня и ванная были настолько же далеки от голубой комнаты, когда-то предсказанной Диком, насколько та голубая комната отличалась от хибарки у миссис Дэвидсон, где прошло мое детство.

Ночной наряд королевы состоял из батистовой туники, отделанной валансьенскими кружевами по вороту, вырезу на груди и рукавам; шнур из розового шелка перехватывал талию; это неглиже дополняла пара домашних туфелек из розового атласа.

Едва успев одеться, я увидела королеву, входящую в таком же наряде. Она оглядела меня, потом заметила с прелестной улыбкой:

— Мне ужасно хочется сделать для тебя то же, что моя сестра Мария Антуанетта сделала для маленькой принцессы де Ламбаль, то есть учредить для тебя при дворе должность постельничей дамы, ведь тогда мы сможем не разлучаться ни днем ни ночью. Правда, это мне грозило бы жестокой ссорой с сэром Уильямом!

Я рассмеялась:

— Не знаю, будет ли у вашего величества ссора с ним, зато мне хорошо известно другое. Должность постельничей дамы, которую ваше величество желает учредить при дворе, в английском посольстве либо вовсе отсутствует, либо сопряжена с обязанностями столь несущественными, что о них и говорить не стоит.

— Что ж, значит, в этом отношении я спокойна, но есть и другая сторона дела…

— Бог мой, какая же?

— Когда король увидит, до чего ты хороша, он в тебя влюбится.

— Ах, Господи, что я слышу от вашего величества!

— Ты мне позволишь защищать тебя от его домогательств?

— Я умоляю об этом ваше величество… Хотя думаю, что сумела бы защититься и сама.

— Хочешь, я посоветую тебе хорошее средство обороны? Душись своими любимыми духами, неважно какими, но обязательно душись всякий раз, когда отправляешься ко двору. Подобно своему предку Генриху Четвертому — по-моему, в этом состоит все их сходство, — король ненавидит духи. Я же, напротив, обожаю их. Так, а теперь посмотри на меня… Положительно ты прелесть! Ты в десять раз красивее, чем в парадном туалете. Только дай я вплету что-нибудь тебе в волосы.

Королева открыла футляр, лежавший на ее туалетном столике, и достала оттуда нитку жемчуга, способную служить и колье, и украшением для прически; жемчужины перемежались несколькими крупными бриллиантами; затем, как и было сказано, она вплела эту нить мне в волосы.

Казалось, Каролина совершенно отреклась от собственного кокетства, лишь бы сделать меня как можно красивее, хотя бы и в ущерб ей самой; глядя, как она убирает мои волосы, можно было подумать, что не женщина украшает другую женщину, а любовник наряжает возлюбленную.

— О, — произнесла она, — Сан Марко и Сан Клементе просто лопнут от зависти! Нам говорили, что приедет англичанка, и мы ждали, что появится белобрысая особа с волосами, как мочало, с голубенькими фаянсовыми глазками и длинными зубами, а вместо этого к нам из страны томных миссис приехала сущая Клеопатра, темная шатенка с глазами непередаваемого цвета и с такой кожей, с такой… Ну, признайся, подружка, из чего сделана твоя кожа? Из горностая? Из лебяжьего пуха? Право, мне так досадно, что я пригласила всех этих людей прийти сегодня сюда: мы ведь могли бы остаться вдвоем, принять ванну, приказать, чтобы нам сервировали ужин прямо в бассейне… Ах, вот было бы славно захлопнуть дверь у них перед носом! Но нет, так и быть, я их приму, ты будешь кокетничать, словно кошечка, не правда ли? Говорят, ты чудесная актриса, а танцуешь так, что голова кругом идет…

Я покраснела.

— Сэр Уильям сам об этом рассказывал. Ты почитаешь стихи, ты споешь, ты будешь делать все что умеешь, чтобы свести их с ума. Мы их ослепим, очаруем; завтра во всем Неаполе только и будет разговоров, что о тебе; и когда мне станут говорить про леди Гамильтон, я скажу: "Да, это моя подруга! Это моя Эмма, она принадлежит мне и больше никому!" Мужчины будут ревновать тебя ко мне, женщины возненавидят меня еще больше… О, я сквитаюсь с ними, со всеми этими неаполитанками, которые занимаются любовью, словно самки, и не желают мыться — их хоть плетью загоняй в ванну! Если бы по приговору суда мне пришлось поцеловать одну из них, я попросила бы изменить меру наказания и лучше заточить меня в замок Святого Ангела или в Кастель Нуово, тогда как тебя… о, тебя я бы съела живьем!

И, обнажив мне плечо, она впилась в него зубами, закончив укус поцелуем.

В это мгновение дверь будуара приоткрылась и мы услышали:

— Стол для ее величества накрыт.

— Идем! — сказала королева.

И мы вошли в обеденную залу.